е помещения и мастерские для местных умельцев можно было в короткий срок и с минимальными затратами.
Цена, установленная на аукционе, была гораздо ниже прибыли, которую мог принести этот участок. Ей надо было поговорить со своим менеджером в банке, чтобы понять, хватит ли ей денег на покупку и работу. Умом она понимала, что это очень маловероятно, но тот же ум, ум бизнесмена, настойчиво подсказывал ей, что если она действительно хочет подняться вверх по этой лестнице, то она уже почти стоит на нужной ступеньке. Если упустить эту возможность, следующая может появиться еще очень не скоро.
Из-за внезапного шума она подпрыгнула на старом верстаке, на который присела, чтобы подумать. Кто-то колотился в боковую дверь здания, а у нее не было права здесь находиться, она вторглась на закрытую территорию, и она не могла использовать имя Мел для прикрытия. Она спрятала камеру глубоко в карман, когда дверь поддалась.
Он стоял и моргал, всматриваясь в темное пространство, и солнце освещало его сзади, превращая его волосы в сияющий нимб. По коже Линси пробежала дрожь. Он не трогал ее и не угрожал, но сейчас она была абсолютно уверена, что он это сделает, и здесь уже никто не пройдет и не проедет мимо. Вероятность того, что по набережной пройдется еще один собачник, была минимальная.
Он медленно прошел внутрь, и она поняла, что он еще не увидел ее, что его глаза все еще привыкают к темноте.
– Лиззи? Где ты? Я видел, как ты зашла сюда, я шел за тобой. Почему ты не пошла домой? Почему ты пошла сюда? Лиззи.
Линси застыла на месте, соображая, что ей теперь делать. Она была спортивной и хорошо бегала, а еще у нее было преимущество, потому что она видела его и выход прямо за ним. Она могла подождать, с расчетом на то, что он пройдет дальше вглубь здания и путь к выходу для нее будет свободнее, или она могла побежать сейчас, рискуя быть схваченной им по дороге.
Ей казалось, что он сможет услышать гулкое биение ее сердца. Она как будто улавливала, как этот стук эхом отдается в огромной пустоте здания.
– Лиззи?
Она вспомнила, что, когда он стал преследовать ее первый раз, он заплакал. И теперь его голос снова смешивался со всхлипываниями, отчаянными и судорожными.
Она ждала. Прошло бесконечно долгое время, но внезапно он начал движение, только не от нее, в противоположную сторону склада, а прямо к ней. Через секунду он уже точно видел ее. На ней была белая рубашка. Он не мог ее не увидеть.
– Лиззи, – сказал он, на этот раз очень тихо. – Каково это?
Линси открыла рот, чтобы ответить, но потом изо всех сил прикусила губу.
– Быть мертвой, – сказал он. – Скажи мне. Каково это? Мне надо знать. Мне нужно представить тебя. Мертвой.
Линси сделала резкое движение от скамейки через весь склад в сторону яркого прямоугольника света. Она двигалась со стремительностью и точностью стрелы, но, когда она уже коснулась солнечного света, она поскользнулась на чем-то валявшемся на полу и упала.
Ударившись, она закричала. Громче, как ей казалось, кричать было невозможно.
Тридцать семь
Когда было плохо, только мысли могли помочь. Мысли могут унести тебя куда угодно.
Было жарко. Одежда липла к ее спине и шее, а волосы как будто постоянно были потными и сальными. От жары у всех кипели мозги. Она слышала, как остальные буянили, кричали, ругались, стучали по решеткам и визжали дни и ночи напролет. Как будто кипящую кастрюлю накрыли крышкой. Но она ничего этого не видела. Они держали ее отдельно, даже во время зарядки, хотя, когда она выходила, все об этом знали и начинали стучать по решеткам. Это было неприятно. Это ее пугало.
Она в одиночестве ела, читала, смотрела свой личный телевизор, выходила из камеры, ходила по коридору на встречу с мозгоправом, потом ходила обратно, и повсюду стояла плотная духота, ее можно было почувствовать и вдохнуть.
Но если она погружалась в свои мысли достаточно глубоко, ей удавалось убежать. Хотя бы ненадолго.
Море. Машина, несущаяся по широкому шоссе. Ее сад. Кира. Эти были самые лучшие. А когда было плохо, всегда появлялись другие. Она не признавалась себе, что ходила иногда и туда. Она держалась от этого подальше. Но она это делала. Обычно это было по ночам, когда начинался грохот, который проникал прямо в ее мозг, как будто кто-то забивал гвозди. Это были секретные путешествия украдкой, и они занимали много времени. Но, в конце концов, это всегда так было. Как только она там оказывалась, она плотно закрывала за собой двери и запирала их. Так что потом она не знала, что была там.
Но они были там, иногда все вместе, иногда поодиночке. Она переживала все это снова, шаг за шагом, с того самого момента, когда впервые видела их. Сначала все было быстро, она торопилась; а потом – совсем нет. Она записывала все, ее сознание было камерой. Она видела все. Она слышала все. У нее были фотографии их лиц, фотографии крупным планом. Она слышала записи их голосов. Каждого слова, которое они произносили. Мальчик в свитере. Мальчик со спортивной сумкой. Девочка на велосипеде. Девочка с сумкой из магазина. Мальчик на скутере. Та, с мороженым. Каждое лицо. Каждое слово. Каждая деталь. Каждая миля каждого путешествия, каждая остановка. Все, до последнего. Иногда она оставалась совсем ненадолго, наносила совсем короткий визит, а потом быстро уходила, запирая за собой дверь, и тогда она даже не знала, что вообще уходила, не говоря уже о том, куда. А в других случаях, когда она чувствовала себя в безопасности или когда было совсем плохо, она оставалась надолго.
Но докторша этого не знала. Иногда она спрашивала, но Эдди никогда не говорила.
Это место было словно печка. Грохот не останавливался. Когда приносили еду, она была горячей, и приходилось дать ей остыть, прежде чем есть. То же самое с кофе, то же самое с чаем. Приносили мороженое, но оно успевало превратиться в липкую желтую лужу. Приносили салат, но зеленые листья были влажными, а помидоры – чуть теплыми.
Однажды она запустила едой в стену. Они забрали у нее телевизор. Но ее это мало волновало. Она могла думать. У нее всегда были собственные мысли и собственные картинки. Лучше, чем их. Гораздо, гораздо лучше.
Тридцать восемь
– Так. – Даги Милап встал и отодвинул свой стул от стола. – Я открываю двери. Зачем вообще нужен сад?
Эйлин наблюдала за ним.
– Я вынесу туда шезлонг, ты возьми свою книгу.
– Нет, я лучше здесь.
– Эйлин, там так прекрасно светит солнце, я поставил зонтик, ты можешь посидеть в тени.
– Я не могу сидеть снаружи.
– Никто тебя не увидит. Соседи сейчас уехали. И никто больше ничего не знает.
– Ну конечно, они знают. Они знают другую мою фамилию, и она не то что какая-нибудь Смит, они все смотрят телевизор, читают газеты. Они знают, что у меня две девочки.
– И что, даже если они знают? Кто бы эти «они» ни были? Что, если они знают?
– Я не виню тебя за то, что ты теряешь из-за меня терпение.
– Это вовсе не так. Я просто хочу, чтобы ты немного взбодрилась. Ты не можешь скрываться здесь вечно, Эйлин.
– Взбодрилась? О, это я могу. Я обязательно взбодрюсь, когда буду знать, что это ошибка, и что они обвинили не того человека, и должны быть за это осуждены. Будут осуждены. Когда во всем разберутся. Только до этого момента кто-то может верить. Кто-то, кого мы знаем. Кто-то, кто меня увидит.
Кто-то уже поверил, только Даги ей об этом не сказал. Когда он звонил ей на работу, чтобы сообщить, что она заболела, с другой стороны повисла пауза, а потом прозвучали слова: «Да. Понятно». Они были сказаны таким тоном, что ошибиться было сложно.
Это накатывало волнами. Но волны теперь поднимались все чаще и выше. Когда-нибудь, думала Эйлин, волна будет такой высокой и налетит так быстро, что сомкнется над ее головой, потопит ее и унесет очень далеко, и она молилась об этом. Никогда не проснуться. В ее глазах на экране мелькали фотографии. Винни три года. Винни идет в школу в свой первый день. Винни и Джэн держатся за руки, стоя у ворот.
В большой папке на полке в гостиной хранились настоящие фотографии. Скоро она их достанет, потому что фотографии расскажут правду, какими счастливыми они тогда были, и какими милыми маленькими девочками, и какая крепкая у них была семья. Правда была на фотографиях. Она знала это.
– А еще, – сказал Даги, – я собираюсь позвонить и договориться о посещении.
Она постукивала ложкой по своему блюдцу.
– Я возьму тебя, мы все туда поедем.
Это была тюрьма Гидли Вэйл. Название сказали в новостях. Даги нашел ее на карте. Она оказалась примерно в девяноста милях.
– Мне нужно все записать – все, что я хочу ей сказать. Мне нужно будет говорить очень четко. Она должна знать, что я со всем разбираюсь. Может, сначала мне надо разузнать, что у нее за адвокаты? Увидеться с ними тоже? Как ты думаешь?
– Я не знаю, что тебе разрешается делать.
– В каком смысле?
– Ну насчет адвокатов и всего такого. Мне никогда не приходилось иметь дела ни с чем подобным.
Она посмотрела на него широко открытыми глазами.
– Ты думаешь, мне приходилось?
Даги покачал головой.
Всю дорогу домой в машине Кита она громко ругалась. Ругалась на полицию, на газеты и телевидение, ругалась на них за то, что произошло с ее дочерью и за допущенную ими чудовищную несправедливость; ругалась без малейшей тени сомнений. Это была ошибка. Как ошибка могла быть настолько серьезной и зайти так далеко, она не знала, но это точно была ошибка, и она должна была исправить ее раз и навсегда. Винни обвиняли в таких страшных вещах, о которых невозможно было даже подумать, в том, что могут делать только самые злые, самые отвратительные люди, да и то далеко не все. Винни была совсем не таким человеком. Как кто-то мог подумать, что это она? Как такое могло случиться?
Джэнет звонила дважды – с криками и слезами – так что в конце концов Даги был вынужден забрать у нее трубку и сказать девочке, чтобы успокоилась.