– У меня дети, – все повторяла Джэнет. – У меня дети, понимаешь?
– Но она ничего этого не делала, Джэн, она этого не делала.
– Да какая разница? Это ее имя, оно постоянно в телевизоре, и повсюду, ее фотографии в газетах, все смотрят.
– Они не должны смотреть, никто не знает, что ты ее сестра.
– Конечно, они знают, а если чего-то еще не знают, то скоро точно выяснят. Я хочу знать, что теперь с нами будет, ты должна что-то с этим сделать.
Эйлин встала, пошла к раковине, включила оба крана и стала смотреть, как вода закручивается и убегает в сток. Нужно было помыть кастрюли, но она ничего не помыла.
– Возвращайся лучше на работу, – сказала она.
Даги взял два дня отгула, а потом попросил отпускать его домой в обед, сославшись на то, что Эйлин больна и ее нельзя надолго оставлять одну. Ему, конечно, не поверили, но ему показалось, что он услышал сочувствие в голосе начальника.
– Никто ни о чем не догадывается, – сказал он.
Хотя все догадывались. Это было несложно. Некоторые спрашивали его прямо, и он просто разворачивался и уходил, а им только этого было и нужно. Потом он проклинал себя за это.
Его мальчики просто приняли это и теперь сохраняли молчание. Кит ничего не сказал по дороге домой, но он поцеловал Эйлин и приобнял ее слегка, сказав, что он всегда рядом, и Ли тоже всегда рядом с ней. Что это ужасный кошмар, страшное недоразумение, но все разрешится. Разумеется, разрешится. Но потом они затихли. Телефон не звонил.
Даги подумал, что он съездит потом к Киту сам. Когда они разберутся с этим тюремным посещением.
– Тогда я ухожу, – сказал он. – А теперь возьми книгу и сядь на улице. Как следует насладись солнцем. Не нужно отвечать на телефон или на звонки в дверь, только запри замок. Просто посиди на солнце. Я остановлюсь по пути домой и захвачу яиц и немного салата на потом. Мы еще чего-нибудь хотим?
Она все еще наблюдала за тем, как вода течет из кранов в раковину.
Даги подошел и выключил их. Он положил ей руки на плечи и несколько секунд простоял так.
– Я не знаю, с чего начать, – сказала Эйлин.
– Тебе не нужно ничего делать. Лучше оставь это профессионалам. Они знают, за какие ниточки дергать, как это все работает.
– Ты думаешь? Насколько я могу видеть, пока они справляются со своей работой так себе.
– Я знаю, милая. Но это просто так выглядит. Но ведь они эксперты, не так ли?
– Нет. Это я. Я ее мать. Что они понимают о ней лучше, чем я?
Он задумался над тем, насколько это правда, но ответа у него не было.
Ему хотелось бы съездить туда самому, попросить о посещении, встать перед ней и спросить ее. Выяснить. Заставить ее рассказать ему, как все это вышло. Вытянуть из нее правду, и если действительно окажется, что это одна большая невероятная ошибка, он станет бороться за нее так, как никто другой. Но ему надо было выяснить это самостоятельно.
А если тут не было никакой ошибки? О, это он тоже выяснит. И тогда он расскажет ей, что за человек ее мать, как это на нее влияет и будет продолжать влиять до конца ее дней, как это раздавит ее и будет продолжать давить – медленно, неумолимо, и как она будет разваливаться на все более мелкие кусочки, которые потом будет невозможно собрать. Если это была правда, ему хотелось бы залезть внутрь головы Эдвины, раскрыть череп, заглянуть туда и постараться увидеть, рассмотреть корень всего этого, найти какое-то объяснение, какую-то причину или, может быть, изъян, признак болезни или безумия.
Если это была правда, то какая-то гниль, которая там окажется, должна быть извлечена и уничтожена.
Гниль. Он представил себе это – пористую, гноящуюся область и себя со скальпелем, вырезающего это зло. Он ярко представил себе дыру, которая останется, чистую, зияющую, открытую рану, которая обязательно останется.
Тут он осознал, о чем он сейчас думал.
Он посмотрел на волосы Эйлин, когда-то каштановые, но теперь почти целиком седые, тонкие и сухие. Он рассмотрел кусочек шелушащейся кожи на ее черепе.
Он убрал руки с ее плеч и вышел. Ему захотелось воздуха, и солнца, и нормальной жизни. Захотелось остаться одному, оказаться подальше от всего этого, и очень надолго.
Тридцать девять
– Кажется, вы решительно настроены со всем справляться в одиночку. Вы не хотите принимать ничью помощь. Вы не хотите, чтобы к вам приходили посетители. Я подумала, а не могли бы вы попробовать объяснить мне, почему это так?
– Я не обязана.
– Нет, не обязаны.
Докторша была одета в бледно-голубую футболку с блестящим кругом на груди и стильные черные джинсы. Это выглядело стильно, но все равно казалось неправильным. Она была профессионалом, врачом, она была на работе. Джинсы были здесь неуместны.
Эдди сидела, поджав под себя ноги, в низком кресле.
Вентилятор в углу всасывал в себя теплый воздух, прогонял его по кругу и выдувал обратно.
– Ваша мать.
– Что она?
– Я не понимаю, почему вы сказали, что у вас нет близких родственников. У вас есть мать, сестра, племянники.
– И что дальше? Они не имеют никакого отношения ко мне и уж точно никакого отношения к вам.
– Почему вы так считаете? Они – ваша семья, так что в любом случае имеют к вам отношение. Это элементарный факт. Разве нет?
Эдди пожала плечами.
– Значит, на этом все и заканчивается.
– Мне хотелось бы знать, почему у вас такие чувства по отношению к ним.
– Правда?
Эдди захотелось ударить ее. Она никогда не выглядела смущенной, рассерженной, расстроенной или обиженной. Она всегда выглядела одинаково – спокойно и, пожалуй… приятно. Да. Приятно. Ее лицо было приятным. У него было приятное выражение. Вежливое. Приятное.
Она сидела, подогнув ноги, и ждала. Она знала, что сейчас будет. Как вы ладили со своей матерью? Как она к вам относилась? Что вы можете сказать о вашем детстве, вашей сестре, вашем отце, смерти вашего отца, вашем самом первом воспоминании, было ли у вас много друзей, относился ли к вам кто-нибудь плохо, подвергались ли вы насилию, делали с вами что-то, не делали, что, кто, когда, как, почему, почему, почему?
– Вы когда-нибудь задумывались о том, каково это для ребенка? Когда ты счастлив, ты в безопасности и все нормально, а потом тебя затаскивает в машину незнакомец и увозит из этого надежного, знакомого мира? Вы когда-нибудь представляли себе это чувство?
Это были не те вопросы. Все пошло не так, как должно было.
Эдди разозлилась.
– Вы когда-нибудь представляли себе, что чувствуют родители, когда их ребенка похищают? Или сестра, братья? Соседи, друзья? Бабушки и дедушки? Потратьте минуту и представьте себе это.
Ей хотелось воткнуть пальцы в уши и закричать. Ей хотелось выбежать из комнаты. Ей хотелось броситься на молодую женщину в бледно-голубой футболке с блестящим кругом на груди и черных джинсах и расцарапать ей лицо и глаза, схватить ее за горло.
В углу гудел вентилятор.
Ее лицо оставалось таким же. Приятным. Она ждала. Она не писала и даже не смотрела в свой блокнот. Она смотрела на Эдди и ждала. Вежливо.
– Вы думаете об этом?
– Нет.
– Как вы думаете, вы должны?
– Нет.
– А как вы думаете, вы сможете? Или это будет слишком сложно и вам может не хватить духу? Настолько, что это станет опасно?
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Вы когда-нибудь чувствовали себя в опасности?
– Что?
– Не в физической. Хотя, может, и в физической, может, даже так. Но на самом деле я имею в виду, чувствовали вы, что в опасности находитесь непосредственно вы, Эдди – та, кем вы на самом деле являетесь внутри себя?
– Бла-бла-бла.
– Я хочу предложить вам слово, чтобы к следующему разу вы о нем подумали. Я попрошу вас вдуматься в это слово и серьезно рассмотреть его… со всех сторон. Подумать, что это слово может значить. Для вас. Для других людей. Для вашей семьи, может быть. Для ребенка. Можете что-то записать, если это вам поможет. Сфокусируйтесь на этом. Но не занимайтесь этим постоянно, конечно. Тратьте по несколько минут в день при случае, чтобы сфокусироваться на нем, чтобы слово проникло в подкорку. Ладно?
Эдди пожала плечами.
– Хорошо, Эдди, тогда вот это слово. «Любовь».
Сорок
Воздух над дорогой плавился от жары. Кэт Дирбон ехала по Газ-стрит в тщетном поиске места в тени, где можно припарковаться. Но вся тенистая сторона дороги была заставлена бампером к бамперу.
Полицейский автомобиль медленно подъехал к ней, когда она вышла из своей машины с кондиционером на улицу. Снаружи было как в турецкой бане. Она сразу вспомнила о Саймоне. Она звонила ему два раза, оставила ему сообщение на мобильном. Он не ответил. Строгий разум подсказывал ей, что его надо оставить наедине с собой, чтобы он переварил ту суровую правду, которую они с ним проговорили. Но вообще, ей было стыдно. Было почти шесть часов. Это был ее последний выезд на сегодня. Она решила, что, когда закончит, она заедет проверить, дома ли ее брат.
Квартира 8 на Старой фабрике лент находилась этажом выше апартаментов Макса Джеймсона. Она прошла три пролета вверх по лестнице и оперлась о железные перила, чтобы восстановить дыхание. Она не могла понять, почему трое детей, работа, лошади и целый загон кур не помогают ей оставаться в хорошей форме.
Пациентом оказался мальчик-подросток с аппендицитом, который она мгновенно диагностировала и вызвала «Скорую». С работой было покончено. Теперь Сай. Она начала спускаться вниз по лестнице.
Тут из своей квартиры в окружении двух полицейских вышел Макс Джеймсон – растрепанный и совершенно потерянный.
– Макс?
Он резко повернул голову в ее сторону.
– Добрый вечер, док, – сказал один из констеблей.
– Дело в Лиззи.
– Лиззи?
Кэт перевела взгляд с него на полицейского, который решил промолчать.
– Макс…
– Я увидел Лиззи, а она убежала от меня. Вот и все. Я пошел за ней.