– Все, хватит, извините, док. – Они взяли его под руки с обеих сторон и повели вниз по лестнице.
Кэт взволнованно проводила их взглядом, а потом быстро пошла к собственной машине.
Теперь у нее были еще более веские причины поговорить с Саймоном.
Уже гораздо меньше людей ехали с работы домой, так что движение в городе стало свободнее, и она спокойно доехала до района Собора. Здесь она смогла припарковаться в тени толстых раскидистых деревьев. Мальчики из хора небольшой стайкой вышли из песенной школы и поторопились к боковой двери собора, к вечерне. На них были темно-алые рясы под белыми стихарями. Она надеялась, что, может, Феликс станет хористом. Сэм всем своим существом восстал против этой идеи. Крис тоже был против. Распорядок слишком строгий, говорил он, надо вставать рано с утра, каждое воскресенье в минусе, к тому же еще практика по вечерам, праздники постоянно заняты поездками в другие церкви здесь или за границей. И все-таки, когда она слышала, как Феликс подает голос и в тон подражает ей, если ей случается пропеть одну-две строчки перед репетицией хористов собора Святого Михаила, это подогревало ее личные амбиции.
Она смотрела, как мальчики один за другим исчезают за дверями собора, и думала, не пойти ли ей тоже туда и не послушать ли вечерню, вместо того чтобы донимать своего брата. Но пока она стояла в нерешительности, через арку проехала машина Саймона и двинулась дальше, в сторону домов в дальней части квартала. Она пошла за ней.
– Привет.
Саймон обернулся.
– Ага. Пришла раскурить трубку мира? Не уверен, что я готов к этому.
– Нет. Я просто была у пациента на Старой фабрике лент и случайно увидела, как Макса Джеймсона уводят двое полицейских.
– Ничего об этом не знаю, извини.
– Мне нужно выяснить, что происходит, Сай. Как ты понимаешь, констебль мне ничего не сказал, но он в очень плохом состоянии, я волнуюсь за него.
– Там со всем разберутся. Сержант пошлет за офицером медицинской службы, и он пригласит дежурного психиатра, если сочтет это необходимым. Ты знаешь, как это работает.
– Мне нужно увидеть его.
Саймон покачал головой.
– Я попробую разузнать что-нибудь завтра.
Они стояли в тени здания, но напряжение и злость плавили воздух между ними вместе с неспадающей жарой. Ссоры с Саймоном расстраивали Кэт больше всего – наверное, даже сильнее, чем те немногие столкновения, что были у них с Крисом, потому что Крис мог взорваться, а потом забыть, и при этом Крис был человеком логичным, открытым и прямым. О Саймоне ничего этого сказать было нельзя.
– Он совершил достаточно серьезное преступление, когда удерживал ту женщину-священника.
– Она не выдвинула обвинений.
– Да, но, насколько мне известно, это заметили.
– Но сейчас он был совершенно не в себе. Он сказал, что видел свою мертвую жену.
– Это не твоя забота. Дай нам этим заняться.
– Что с тобой не так? Это не слова брата, которого я знаю.
Он отвернулся.
– Возможно, это потому, что ты не знаешь своего брата.
Кэт смотрела, как он открыл дверь, прошел в нее и закрыл за собой. Он не предложил ей подняться. Не оглянулся.
Она медленно дошла до своей машины, вся в слезах, и позвонила домой.
– Кэт?
– Я уже еду. Пришлось сделать крюк.
– Что случилось?
– Да ничего. Просто нужно было заехать к Саймону, кое-что проверить.
– Что на этот раз сказал твой чертов брат? Мне уже надоело, что он постоянно расстраивает тебя.
– Я не расстроена.
– Как скажешь.
– Ты знаешь, какой он.
– Да уж, это точно, я знаю. Просто приезжай домой. Мы тебя любим.
– Я волнуюсь за Макса Джеймсона.
– И ты не на работе. Забудь об этом. Ханна получила золотую звезду за аккуратность.
– Ого!
– Я приготовил лосося. Ханна помогает мне делать картофельный салат.
– А где Феликс?
– Смотрит Уимблдон.
– Крис, ты же знаешь, что ты не должен просто сажать его перед телевизором.
– Я и не сажал. Это все Сэм. Они оба влюблены в мисс Шарапову.
Кэт рассмеялась.
– Отлично. Теперь давай езжай домой, к нам.
Она поехала длинным путем, через Газ-стрит, и остановилась в начале улицы. Никаких признаков серьезных неприятностей не было. Макс просто посидит в камере. Может быть, уже сегодня вечером его снова отпустят. «Я увидел Лиззи, а она убежала от меня. Я пошел за ней». Было очень просто обозначить то, что с ним происходило, каким-то ярлыком. Самообман. Галлюцинации. Человеческим определением было бы «страдание». Сколько медицинских проблем вырастало из человеческих?
Но весь остаток пути до дома она думала о Саймоне. Ей было противно то, как он иногда себя вел, противна его холодная сторона, та часть его, которая всех отталкивала. Высокомерный Саймон. Она вспомнила, как лет в шестнадцать она вылила ему на голову полфлакона одеколона, когда он разозлил ее. Он пах дешевыми духами еще несколько дней.
Она улыбнулась про себя. Может, Диане Мэйсон стоит делать что-то подобное?
Сорок один
Эйлин Милап помнила справочный отдел библиотеки по столбикам с газетами, прикрепленным к стенам, стойкам с журналами и полкам с энциклопедиями и словарями. Здесь стояли тяжелые деревянные столы и стулья, и отполированный пол так скрипел под ботинками, что все оборачивались. Тишина здесь была какая-то особенная, как и едва уловимый запах старости. Как в церкви.
Она вошла и встала как вкопанная. Все изменилось. Они выкрасили комнату в белый. Огромные книги и журналы, деревянные столы и стулья заменили рядами небольших столиков с компьютерами и крутящимися креслами перед ними. Вокруг ярко горели мониторы и раздавался стук клавиш.
Она развернулась и пошла к стойке, где выдавали книги на дом. Газеты? Девочка за стойкой что-то пробормотала про киоск с прессой за углом.
Эйлин вышла. Помимо газетного киоска, здесь еще было заведение с выпечкой, в котором имелась стойка у окна и два высоких стула. Эйлин взяла кофе с молоком и взгромоздилась на один из них.
Теперь, когда с газетами ничего не получилось, нужно было думать дальше. Когда-то они хранили копии за весь предыдущий год в отдельном месте. Ты просто просил тот выпуск, который тебе нужен, и они либо выдавали его сразу, либо можно было за ним вернуться. Она надеялась на них и уже представляла, как она будет перебирать номера, дата за датой, от первого до последнего. Это было все, о чем она думала последнюю неделю, и только это ее и приободряло. В газетах было бы все, что ей нужно – все сообщения, обращения полиции, фотографии, все. Каждое дело должно было быть там. Она могла бы изучить их медленно, как следует, чтобы быть уверенной, что она знает все. И в одной из них где-нибудь нашлось бы то, что она искала. Неважно, насколько скрытое между строк или незаметное, но должно было быть доказательство, что Винни не имеет ко всему этому никакого отношения, что произошла чудовищная ошибка, целая вереница ошибок. «Нарушение правосудия». Все, что от нее требовалось – это потратить время, а его у нее теперь было в избытке. Она написала заявление на работу, так что теперь все дни недели целиком были в ее распоряжении. А теперь у нее было ощущение, что она оказалась в давно знакомом месте, внезапно оказавшемся совершенно чужим. Она не знала, каким путем ей теперь идти и в каком направлении.
От Винни не было никаких вестей. Даги почти час потратил на то, чтобы выяснить по телефону, можно ли ее матери посетить ее в тюрьме. Но точная дата так и не была назначена.
У Винни всегда была такая особенность – она все хотела делать сама. Ее этому научил Клифф. Уметь постоять за себя, ни в ком не нуждаться. Но сейчас, когда она столкнулась со всем этим, она, разумеется, напишет, она должна. Эйлин собирала остатки кофе со дна своей пустой чашки. Как можно противостоять хаосу вокруг себя, как можно понять, что именно пошло не так, когда рядом с тобой нет семьи? Даже Винни с таким не справится.
Когда они были маленькими, Джэнет все время плакала, всегда и по любому поводу. Винни – никогда. Она всегда была сдержанной, всегда одинаковой – никогда много не смеялась, не плакала, не болтала без умолку, как Джэн. Эйлин любила ее за это, любила ее тихую замкнутость, любила, когда она сидела рядом с ней и читала или рисовала что-то в альбоме. Ей не нужно было внимание, чтобы вокруг нее все прыгали, как Джэн. Джэн была папиной маленькой девочкой. Винни – ее.
И все-таки она ушла. Подросла и просто уехала, и с тех пор почти не выходила на связь, по-прежнему ни в ком не нуждаясь, по-прежнему сама по себе.
Не считая какой-нибудь страшной смертельной болезни, происходящее с нею сейчас было, наверное, самым худшим, что может случиться. Но все равно Винни им ничего не сказала, не поделилась ни с кем из них, так что им пришлось узнать обо всем из новостей по телевизору.
Каково это? Знать, что тебя обвиняют в чем-то настолько омерзительном, что это просто не укладывается в голове, знать, что тебя наказали за то, что сделал кто-то другой, знать, что так быть не должно, но все равно переживать это день за днем? Это было невообразимо. Чего бы ей ни пришлось сделать – она это сделает, с кем бы ей ни пришлось разговаривать, что бы ей ни пришлось сказать, чтобы доказать правду, она это сделает. И Даги тоже сделает. Даги так же хорошо понимал, что это чудовищная ошибка, как и она. Они должны быть с Винни. И, конечно, Винни должна позволить им быть рядом.
Она заплатила за кофе и пошла обратно в библиотеку.
Девушка с выкрашенными в серебристый цвет ногтями отошла, и ее место за стойкой заняла полная женщина. Эйлин подождала, пока еще трое человек сдадут свои книги.
– Доброе утро.
– Я только что к вам заходила. Я хотела узнать, как можно посмотреть газеты.
– Мы…
– Я знаю, она сказала. У вас теперь нет газет, и старые вы теперь тоже не храните, как раньше?
– Боюсь, что нет, мы перестали это делать несколько лет назад. Вы хотели найти какие-то старые статьи?