– Но ей это не поможет, не так ли? Она не может там оставаться. Я должна как-то перевезти ее в Лаффертон.
– У вас есть для нее комната?
– Придется найти комнату.
– Она захочет переехать?
– Чтобы жить со мной? Нет. Моя мать независимая женщина. И ее довольно сильно смущает, что ее дочь – священнослужитель.
– О. Моего отца крайне смущает, что его сын – полицейский.
– Что вообще может смущать…
– Все Серрэйлеры врачи. Вы не заметили?
– А Фитцрои – евреи. Моя мать – детский психиатр. Атеистка-интеллектуалка из Хэмпстеда.
– И вы будете с ней сражаться?
– Да. Все равно другого решения нет.
Саймон говорил по мобильному Джейн с лондонской полицией, так что знал, что ее состояние гораздо серьезней, чем она предполагала. Ей в рот запихали туалетную бумагу, привязали проводом к ножке дивана и потом избили.
Но сейчас он просто спокойно сказал:
– Вам придется делать все очень постепенно.
– Из-за этого мне будет еще сложнее переехать.
– Значит, Лаффертон был одной большой ошибкой?
– Я не знаю, Саймон. Просто бывают такие дни, когда кажется… что ничего не работает. Мне не нравится мой домик; но не потому ли, что на меня там напали? Мне приходится нелегко с моими коллегами в соборе; но не потому ли, что я гораздо младше их, к тому же единственная женщина? В Бевхэмской центральной у меня тоже не все гладко, потому что не очень-то многим людям вообще нужен священник, а те, кому нужен – обычно мусульмане или католики, так что я оказываюсь не при делах. Мне нравится то время, что я провожу в хосписе, но и там есть проблема… Это как раз то, что мы с Кэт сегодня обсуждали.
– Значит, вы просто сбежите.
Она ничего не сказала.
– Прошу прощения. Я не знаю, как я мог такое сказать.
– Может быть, вы и правы. Я стала себя жалеть. Люди, которые себя жалеют, очень часто сбегают. В последние несколько недель меня порядочно тряхнуло. Но мне очень помогла ваша сестра.
– Кэт такая.
– Вы близки?
– Обычно да.
У него зазвонил телефон.
– Натан?
– Я в Бевхэмской центральной, босс. Только что говорил с братом девушки. Он приехал на опознание. Подозреваемого не появилось – отец ребенка грек, курортный роман. Никогда не был в стране. Другого парня не было, насколько он знает. Нестандартное дело типа открыть и закрыть. Сейчас изучают ДНК из следов крови. Никто ничего не видел и не слышал – да там вообще редко кто бывает днем. Вы уже в Лондоне?
– Еще где-то полчаса. – Трубку повесили, и Саймон вздохнул.
– Тревожно.
– ДНК – замечательная вещь.
– Наверное.
– Они возьмут образцы и из дома вашей матери, не беспокойтесь. В наше время можно сделать просто кучу всего!
– Как вы справляетесь? У вас должна быть какая-то стратегия, у всех она есть.
– Я отключаюсь.
– Как?
Он задумался.
– Извините. Я не хотела лезть не в свое дело. Но это интересно. Мы с Кэт тоже говорили об этом – занятно. У нее есть семья.
– У вас есть Бог.
– А у вас нет?
– Не уверен. Я рисую.
– Рисуете?
Саймон съехал с шоссе на двухполосную дорогу, ведущую в Лондон. Пошел дождь. Поток света от приглушенных фар лился на них со стороны машин, ехавших в противоположную сторону.
– Карандашом, – сказал он. – Я выбирал между этим и полицией. Может, до сих пор выбираю.
– Значит, у вас талант?
Он пожал плечами.
– У меня это всегда было плавание.
– Так вода или Бог?
– Это не взаимоисключающие вещи.
– В Бевхэме хороший бассейн.
– Я прекратила. В спорте есть такой момент, когда ты либо отдаешься этому – чтобы оказаться на вершине, либо уходишь. Я не добралась бы до вершины. А даже если бы добралась, одного плавания всегда было недостаточно.
– Почему нет?
– Мне не хватало духа соперничества. А он должен быть. Причем агрессивного соперничества. У меня его нет.
– Лаффертон должен вам подойти. Тут не особо-то «добиваются», это не место для «достижений». Мне кажется, как и англиканская церковь.
– О, вы бы удивились. Но я приехала в Лаффертон не за спокойной жизнью.
– Но вы приехали, чтобы оказаться подальше от Лондона.
– Не совсем так. Я приехала, чтобы оказаться подальше от своей матери. – Она спрятала лицо в ладони. – О господи.
– Все в порядке, – тихо сказал Саймон.
Меньше чем через час они уже стояли у главного входа в больницу и разговаривали с Инспектором столичной полиции Алексом Голдманом. Он выглядел моложе Натана Коутса.
– Она в очень плохом состоянии. Врачи не питают особых надежд.
– Это не первый раз.
– Может быть, это не связано. В этот раз ничего не взяли, ничего не тронули. Криминалисты все тщательно проверяют. Мы их достанем. Вы родственник?
– Нет.
Инспектор окинул его быстрым взглядом.
– Ясно.
– Нет, не родственник.
– В какой-то момент нам нужно будет поговорить с преподобной наедине.
У Саймона зазвонил телефон.
– Натан.
– Ничего нового, сэр. Еду домой. Займусь этим завтра первым делом. Начну тогда с самого начала. У вас все в порядке?
Саймон задумался. Ему захотелось рассказать Натану, где он сейчас находится и почему, и это желание удивило его.
– Все нормально. Просто помогаю другу кое с чем разобраться. Увидимся завтра утром.
– Удачи, босс.
Две женщины, живущие более чем в сотне километров друг от друга, одна молодая, одна пожилая, одна забита до смерти в своем саду, другая забита до полусмерти в собственном доме. Ни очевидных подозреваемых, ни очевидных мотивов, ни следов ограбления, ни чьих-либо вообще следов, ничего. Они были никак не связаны, и все же Серрэйлеру казалось, что их объединяет нечто неосязаемое, что они являются частью единой картины, и все ниточки в итоге ведут к нему, к его работе, к его жизни. Его злила эта вызывающе бессмысленная, очевидно бесцельная жестокость, но за каждым из этих происшествий как будто крылось нечто гораздо большее, чем за парой уличных нападений или грабежей, вышедших из-под контроля.
Он убрал свой телефон и направился ко входу в больницу, когда заметил Джейн Фитцрой, медленно идущую по коридору. Он внимательно посмотрел на нее. Она выглядела такой маленькой, потерянной, побледневшей. Уязвимой. Ее волосы были похожи на вьющуюся медную проволоку, мерцающую в искусственном свете. Ему захотелось, чтобы она застыла в этом образе, чтобы запечатлеть его с помощью карандаша и бумаги.
Он вошел в двери и двинулся ей навстречу.
– Она не пришла в себя, – сказала она, дрожа. Саймон взял ее за руку и отвел к скамье у стены.
– Она не знала, что я пришла.
– Но вы пришли. И вы никогда не можете знать наверняка… Люди часто чувствуют, что кто-то рядом.
– Я тоже такое говорила. Я старалась, чтобы людям стало полегче. Но она не почувствовала, Саймон. Она была бесконечно далеко, и удалялась все дальше и дальше… как будто уплывала в открытое море. Я не смогла прикоснуться к ней, и она ушла. Она выглядела… ужасно. Ее невозможно было узнать. Кто бы это ни сделал…
Она замолчала. Краем глаза Саймон заметил инспектора Голдмана и жестом показал ему уйти.
– Что мне теперь делать?
– Вы хотите сходить в дом?
– А я должна?
– Конечно же, нет. Сегодня от вас больше ничего не требуется. Я отвезу вас обратно.
– Куда?
– Обратно в Лаффертон.
– Да. Это же теперь дом? Видимо, да.
– Я позвоню сестре. Вы не должны сейчас оставаться одна, а у нее всегда подготовлена комната для гостей.
– Но уже слишком поздно, я не могу…
– Джейн. Все в порядке.
– Я в полном отчаянии. Я не должна себя так чувствовать.
– Да? Это еще почему?
Она слабо улыбнулась.
– Значит, полицейские, доктора и те, кого инспектор Голдман называет «преподобными» – сверхлюди. Ну так тому и быть.
Он встал и протянул ей руку, и, через несколько мгновений, она взяла ее. По пути к машине Саймона она заплакала.
Пятьдесят один
Он промок. Он был рядом с водой. Он потрогал руками свои волосы, они тоже были мокрыми. Его голова раскалывалась, а левая рука горела от боли. Небо наверху грозно взгремело. Лиззи. Он беспомощно мыкался по темным закоулкам своей памяти, чтобы понять, что с ней случилось. Лиззи. Она сидела в саду спиной к нему, и что-то было не так, что-то было неправильно.
Макс понял, что он сидит, нагнувшись, как будто его сейчас стошнит на землю, но его не тошнило. Он выпрямился. Было почти темно. Он встал. От канала пахло гниющими овощами, смытыми в него из помоек грозой. Никого не было рядом. Лиззи не было. Не было…
Поскальзываясь в грязи, он зашагал прочь, вдоль дороги. Случилось что-то не то, его голова гудела, будто предупреждая об опасности, но он не имел никакого понятия, что это могло быть. Он пил виски, но бутылки в его кармане уже не было. Было жарко и влажно, и он видел Лиззи в саду, но что-то было не так. Он поранил руку.
У него в голове как будто разбилось огромное блюдо, мелкие осколки разлетелись по всему полу, а самая большая и важная часть вообще пропала. Он не переставая мотал головой, пока шел по дорожке вдоль воды, а потом нашел переулок и вышел на улицу. Вокруг никого не было, и ему захотелось, чтобы кто-нибудь появился. Ему нужно было с кем-то поговорить, чтобы кто-нибудь успокоил и убедил его, что он все еще человек, он все еще существует, у него есть имя, и дом, и… Но никого не было. Ему нужно было тепло, что-нибудь согревающее и сухая одежда. Лиззи. Кто угодно. Если он никого не встретит, он полностью потеряет себя, потеряет последнее понятие о том, где он и кто он, потеряет то немногое, что от него осталось.
Он медленно поднялся по лестнице в свою квартиру. Может, кто-нибудь уже там, может, Лиззи пришла туда до него. Он подумал, что сейчас почувствует ее запах, немного пряный лимонный аромат, который всегда шел от нее.
Конечно же, там никого не было. Ни Лиззи. Никого. Квартира всегда оставляла Макса наедине с собой.