Натали хотелось как следует встряхнуть ее, хотелось до сих пор, но она понимала, что на самом деле ей хочется встряхнуть саму себя. Если оглянуться назад и вспомнить все, что они говорили, планировали, обещали, о чем договаривались – то как они дошли до такого? «Ни за что». Они проходились по этому списку слишком часто. Мужчины. Бесперспективные работы. Наркотики. Курение. Быть отбросом. Дети. Ни за что.
Единственное, насчет чего они обе до сих пор держались, – это наркотики. Ни за что. Но иногда Натали думала, что они могли с тем же успехом употреблять и наркотики. Донна была дома. Входная дверь была открыта, и Дэнни стоял посреди коридора в одной майке и писал на лестницу. Где-то орал Майло. Натали знала, что бесполезно стучать или кричать – ее все равно не услышат. Она пошла сразу туда, где была Донна – то есть на кухню, где она сидела и плакала.
Двадцать минут потребовалось для того, чтобы поменять пеленки Майло, отмыть Дэнни и лестницу, усадить его смотреть «Ох уж эти детки!» [15], сделать чаю и выслушать поток жалоб от Донны.
– Понятно, – сказала Натали, – а теперь замолкни. Моя очередь. Ты помнишь, как мы говорили про то, чтобы уехать, отправиться куда-нибудь далеко, сделать что-нибудь свое, вот это все?
– Ну да. Помню.
– Мы это сделаем.
Донна подошла к холодильнику, открыла морозилку и достала оттуда ведерко с мороженым.
– Нет, – сказала Натали, – положи это назад сейчас же. Какая тебе от этого будет польза? О чем ты только что мне плакалась? Что ты толстая и прыщавая. Ну и почему ты толстая и прыщавая, Дон? Ты никогда не была толстой и прыщавой – ну все мы были прыщавыми когда-то, но не толстыми! Ты жрешь это целыми днями, и чего ты хотела? Положи его в раковину. А теперь слушай. У меня есть на нас планы, подруга.
– Планы, – сказала Донна Кэмпбэлл, тяжело садясь обратно на стул. – Ха.
– Мы уберемся отсюда. Поедем куда-нибудь к морю… может быть, в Северный Уэльс, может, в Девон, я пока еще точно не придумала, но мы уедем. Мы туда приедем, Кира будет ходить в школу, твоих можно будет отдавать куда-нибудь на пару-тройку дней – в ясли или, может быть, няне, и мы начнем. По итогу мы будем заниматься кейтерингом, обслуживать званые ужины и торжественные собрания, но это не сразу, сначала я…
Донна подняла руку.
– Пожалуйста, мисс…
– Я знаю.
– Не знаешь.
– Я телепат. Выберите любую карту… Слово, которое ты хочешь сказать – это «деньги».
– Вот именно его и хотела, но тут хрустальный шар не нужен.
– Не проблема.
– Ты точно что-то приняла.
– Скоро я получу деньги. В ближайшие дни я получу пять тысяч, а потом, когда все будет закончено и улажено – внимание – еще сорок пять тысяч. То есть пятьдесят. Пятьдесят тысяч.
Донна уставилась на нее. Она ничего не говорила. Натали ничего не принимала. Натали никогда не говорила того, в чем не была уверена. Она не была какой-то мечтательницей. Донна ждала.
– Наша соседка.
– Ты имеешь в виду Эдди? Если из-за этого ты решила переехать, я не удивлена.
– Из-за этого, но не совсем. Мне до смерти надоело, что люди стучатся в мою дверь, заглядывают в окна и постоянно болтаются снаружи. Мне надоело смотреть на этот сад и…
– Думать, что там может быть зарыто.
– Это не шутки, Донна. Ты слышала новости прошлой ночью?
– Я знаю. У меня это просто в голове не укладывается. Это могла быть твоя Кира. Мог быть Дэнни. Черт побери. Но какое отношение это все вообще имеет к деньгам?
– Я позвонила в газету. Ко мне приходила репортер.
– Господи, Нат.
– Я знаю. Это моя история. «Я жила напротив Эдди Слайтхолм». Моя и Киры. Она снова придет в следующий четверг. Мы уже начали, но нам нужно встретиться еще несколько раз. Она все записывает на пленку.
– Я думала, они не могут ничего печатать, пока не было суда и всего такого?
– Не могут. Только дело откроют и закроют, а мне деньги заплатили, как только я подписала контракт – я пообещала, что больше не буду ни с кем говорить, – а потом, когда процесс завершится, они все напечатают и заплатят остальное.
– Пятьдесят тысяч фунтов.
– Это огромная куча денег, Донна.
– Ну и ну…
– А самое главное, что пять тысяч я получу сразу, по контракту – авансом. Этого уже достаточно, чтобы переехать. За сколько тебе нужно предупредить управляющего, что ты съезжаешь?
– За месяц.
– С моим хозяином то же самое. К тому времени, как мы с этим закончим, я получу деньги, и все – мы свободны. Нужно решить, куда мы едем, и найти съемную квартиру – на первых порах будем жить вместе, не стоит тратить лишнее.
– Подожди. А в чем твоя идея? Ты говорила, что знаешь, с чего начать.
– Да. Знаешь такие сэндвичи в упаковках? Обычно туда кладут черт знает что, а на заправках все совсем плохо. Они отвратительные. Так вот, найдем какое-нибудь место, где есть хотя бы несколько заправок, и будем продавать им сэндвичи. Хорошие сэндвичи. Сэндвичи, которые захотят покупать женщины – торговые представительницы, типа того – а не только дальнобойщики, которым лишь бы побольше жира. Свежий салат, хороший хлеб – может, даже органический, симпатичная аккуратная упаковка, с картонной подложкой и салфеточкой. И еще домашние пироги… Насчет цены – ну что, на один пирог уходит фунта три, даже меньше, а продавать будем по полтора фунта за кусочек… Они берут бензин по карточке, глазеют, хватают все подряд – газировку, чипсы… ну и почему бы им не захватить заодно наши сэндвичи… Что?
– Да ты просто сказала… «Торговые представительницы».
– О господи.
– Это было…
– К месту.
Донна налила себе еще чаю. Она выглядела печальной. Натали захотелось встряхнуть ее.
– Это большой шаг, Нат. Звучит очень здорово, но…
– Слушай, это твой шанс. Единственный. Для нас. Если ты не хочешь, я все равно это сделаю, Дон. Просто лучше, когда рядом есть друг.
– Ну да.
– Господи, ну что? Что?
– Ничего. – Донна посмотрела на нее. – Я просто представила себе это. Жить у моря…
Они посмотрели друг на друга.
Из гостиной они услышали, как Дэнни подпевает заставке из «Ох уж эти детки!», а Майло медленно начинает переходить на крик.
Шестьдесят четыре
Так, наверное, будет в раю. Когда они дали ей болеутоляющего сразу на несколько часов – это было словно оказаться в раю. В больничном крыле больше не было никого те три или четыре дня, пока там находилась она. Стены вокруг были белыми, а еще тут было окно, в которое заглядывало солнце и освещало белые стены, белые простыни и белые подушки.
Никто ее не беспокоил. Она могла часами лежать и слушать тишину, и смотреть на солнце на белых стенах.
Она ничего не сказала про то, как получила травму. Вопросов было много.
«Не знаю. Не знаю. Не знаю».
В итоге они сдались.
Но этим утром рай кончился. Солнца не было. В больничное крыло перевели еще одну женщину, и ее полночи тошнило.
Она съела завтрак. Поговорила с врачом. Оделась.
И тут она осознала. То, что не осознавала до сих пор, до этого самого момента, когда вставила ноги в ботинки. Стена была серая, а не белая, женщине по соседству опять было плохо, и тут она осознала, что вот это вот – все. Все. Неизвестно, на сколько лет. На всю жизнь. Что значит – вся жизнь? Жизнь. Это не было временно, это не было какое-то недоразумение, которое разрешится через несколько недель. Теперь она это понимала. Они это понимали, она это понимала. Ничего не было сказано. Ничего и не могло быть сказано. Этого было и не нужно.
Что-то, конечно, будет происходить. Люди. Поездки. Вопросы. Суды. Сколько бы это ни заняло, все пройдет, и в конце концов останется только вот это.
Эдди взяла чашку и метнула ее в стену. Когда она разбилась, остатки чая потекли вниз по серой стене. Она наблюдала за каплями. Прошло несколько часов, прежде чем ее смогли оторвать от этого занятия и увести, а потом началось – с ней опять разговаривали люди, которых стало еще больше, задавали вопросы: доктора, мозгоправы, начальник тюрьмы.
Солнце уходило и снова возвращалось. Она время от времени видела его в окне или на стенах в разных комнатах.
Однажды она услышала шум. Ее вели по коридору, на очередную встречу, и тут начался этот шум – шипящий шум, который становился все громче и будто окружал ее со всех сторон, словно кто-то разбрызгивал звук через шланг. А потом они заметили. Они поняли. Кто-то закричал. Шипение остановилось.
Ее перевели. Но не просто из больничного крыла. Ее перевели в другую секцию тюрьмы. Ей показалось, что они шли туда целый день.
– Чертова спина меня убивает.
– Для болеутоляющих еще рано.
– Господи. Где это я?
Она встала на пороге своей новой комнаты. Она была меньше и выглядела по-другому. В стену была встроена стеклянная панель. Снаружи находилось небольшое помещение со стулом.
– Это еще для чего?
– Тебя перевели.
– Мне нравилось там, где я была.
Женщина пожала плечами. Из родинки на ее подбородке торчало два волоса. Эдди захотелось их выдернуть.
– Где Ивонн?
– Кто такая Ивонн?
– Я хочу знать, что происходит.
– Я уже сказала, тебя перевели. Ты теперь под особым наблюдением.
Она ничего не говорила, не отвечала на их вопросы, но у них как будто была специальная открывашка для ее мозга, из которого они достали все, что им было нужно.
– Почему?
– Для твоей собственной безопасности.
Значит, все было решено. Они знали, что она сделала, и теперь она осталась совсем одна – никакого общения, ни работы, ни библиотеки, ни спортзала, ни столовой. Зарядка – в специально отведенном для нее месте, в определенное время. И круглосуточное наблюдение через стеклянную панель.
Она села на кровати. Раскаленная кочерга крутилась где-то глубоко в ее пояснице. Она осторожно легла.
И снова четко все осознала, как будто на нее обрушилась стена воды. Вот это вот – все. Эта комната или какая-то похожая, со стеклянной панелью. Вот это.