Пересчитали и нашли счет верным. Гельгештад отсчитывал тысячу за тысячей, никто не сказал больше ни слова, но сердитые, холодные лица окружающих недоверчиво смотрели на Стуре.
— Господин Гуллик, — обратился Стуре к судье, — призываю вас в свидетели, что я уплатил долг.
— Дело окончено, господин Стуре, — отвечал чиновник. — Нильс Гельгештад объявил, что не имеет к вам больше претензий; значит, я могу вернуться в Тромзое.
— Но сперва вы разделите мою трапезу, — возразил Стуре. — Хозяйство мое, конечно, бедно обставлено, на будущие времена я позабочусь о нем лучше.
Мужчины были голодны и утомлены, и от завтрака не отказались. Гуллик тоже остался, а Стуре вышел распорядиться и посмотреть, что есть из провизии.
Уже вчера в доме ничего не было, значит, сегодня трудно было ожидать, чтобы нашлось что-либо съестное, и, все-таки, было бы стыдно не пригласить к завтраку. У него было теперь в кассе много денег. Он насчитал шестнадцать кошельков, и с радостью отдал бы один из них за полную кладовую провизии. Озабоченно отодвинул он запор, рассчитывая полюбоваться пустыми полками; но если когда-либо он чувствовал особенно сердечную благодарность к Афрайе, это было теперь. В кладовой лежал большой, жирный лосиный окорок, старательно зажаренный и обернутый в холодные листья; несколько маленьких вкусных зайцев, одевающихся зимой в белых мех; целая связка тетеревов и с другой стороны три больших хлеба.
Стуре поспешно позвал служанок, передал им окорок и зайцев, чтобы они поскорее сунули их в печь и разогрели, велел приготовить кофе, принести молока и накрыть на стол.
Пока он занимался всеми этими приготовлениями, искал посуду и намеренно держался дальше от своих непрошенных гостей, они с оживлением говорили о случившемся и старались объяснить себе странный факт.
Спутники Гуллика грелись на солнце перед домом, остальные же сидели за столом.
Расходы на путешествие суда из Тромзое были довольно значительны; Гельгештад должен был их оплатить.
— Пусть так, — сказал он, — я не прочь, но никогда бы этому не поверил.
— Вы слишком поторопились, — отвечал Гуллик с легкой усмешкой.
Купец сердито взглянул на него сбоку.
— Но из какого же источника полилось на него это благословение? — спросил Павел Петерсен. — Вчера еще ничего здесь не было, я, наверное, это знаю. Откуда у него серебро? Кто вмешивается в дела Нильса Гельгештада? — Норвежец сосед, наверное, этого не сделает, значит остается только один Афрайя. Этот датчанин с пастором Горнеманном давно уже имеют тайные сношения со старым колдуном, которого следовало бы сжечь в пример другим.
— Я все еще не могу этому поверить, — сказал Гуллик, качая головой. — Лапландец скорее даст отрезать себе руку, чем выложит на стол хоть один ефимок; да и не один человек, у кого в жилах течет благородная кровь, не войдет с ним в сделку и не займет у него.
— Деньги остаются деньгами, — возразил купец. — Но если Павел Петерсен прав, то тут кроется предательство, и долг каждого из нас оградить себя от погибели.
Тут вошли служанки с кофе, посудой й приборами, а за ними последовало жаркое и хлеб; наконец, сам Стуре внес стаканы и бутылки.
— Принимайтесь, господа, — сказал он, восхищаясь всеобщим изумлением. — Я не могу вам предложить многого, вы привыкли к лучшему. Не прогневайтесь и не осудите.
Гельгештад был знаток сочного жаркого и почувствовал сильнейший аппетит. Он взял нож, отрезал пару громадных ломтей и сказал:
— Это редкость, господин Стуре, такое нежное, вкусное мясо. За ночь вы изобрели особые средства пополнить и кассу, и кладовые.
— Для таких гостей делаешь, что только в силах, — смеялся владелец гаарда.
— Приступимте! — воскликнул Гельгештад. — Пища и питье всюду дар Божий. Беру стакан, господин Стуре, чтобы выпить за ваше преуспеяние во всех делах.
Разговор принял общее направление, а вкусное угощение привело всех в хорошее расположение духа.
Гельгештад уверял, что будет очень рад, если предприимчивому поселенцу удастся привести в исполнение свои планы; если сам он и потерял охоту в них участвовать и переменил мнение, то не потому, чтобы не верил в их успех. Он как бы извинялся за свои поступки, говоря, что всякий должен беречь свое состояние и охранять его там, где он видит опасность.
— Верьте, — прибавил он, — что с первого дня, как вы ступили на нашу землю, я охотно оказывал вам услуги; надеюсь дожить до того времени, когда вы составите обо мне более справедливое мнение.
Стуре не считал нужным вести бесполезные споры; он отвечал миролюбиво, и слова его вызвали нечто вроде соглашения, которое каждый мог истолковать по-своему.
— Я думаю, господин Гельгештад, — сказал Стуре, — что никогда не позабуду искренней благодарности, поскольку я вам ею обязан. У вас были причины к недовольству мною, так как гаард запущен. У меня не было ни сил, ни возможности всюду успеть. Но теперь, с Божьей помощью, я надеюсь скоро привести в порядок свое лесопильное дело, и тогда к зиме я приведу в хорошее состояние и дом, и двор. Мои владения велики и заключают в себе многие источники доходов, а средств у меня хватит, чтобы сделать эти источники производительными.
— Вы нашли состоятельного компаньона? — спросил Гельгештад, наливая себе кофе в стакан. — Должно быть, что так. Не правда ли?
— Очень возможно, что вы правы, — засмеялся Стуре.
— С кем бы господин Стуре ни вступил в соглашение, это не может оставаться втайне, — сказал Павел. — Поэтому, конечно, в ваших собственных выгодах сообщить нам об этом. Ваш компаньон ведь добрый христианин? — прибавил он с насмешкой.
Стуре хотел ответить ему резкостью, но в эту минуту за дверью послышался шум.
Все встали. Раздался голос Эгеде, и когда вышли на двор, то увидели квена, рассказывающего что-то с проклятиями слугам судьи и рабочим.
Первое, что услышал Стуре, было имя Мортуно.
— Смотрите, — кричал Эгеде, — он стоял здесь. Смотрите, как моя собака бежит по следу. Мортуно был здесь, это так же верно, как то, что я сын своего отца! Вон весь его комагр виден в мягкой почве.
— Так значит, здесь были лапландцы? — многозначительно спросил Гельгештад.
— Да, господин, — воскликнул квен. — Трое оленей стояли там у кустов; вокруг них вся трава истоптана.
— Как давно это могло быть? — спросил Павел.
— Менее восьми часов тому назад.
— Выи олени навьючены или нет? — продолжал писец.
— Тяжело навьючены, — вскричал Эгеде, — иначе ноги их не оставили бы таких глубоких следов.
— Ну, — засмеялся Павел, — значит ночное посещение и внезапное появление серебряного клада достаточно объясняется.
— Придержите язык у меня в доме, — с гневным взглядом сказал Стуре ядовитому насмешнику.
— Зачем же вы отрекаетесь от своих друзей? — дерзко возразил Павел. — Это не пристало благородному рыцарю. Мортуно сделал вам визит; Нильс Гельгештад получил свои деньги; каких обещаний они вам стоили, это ваше дело. Прощайте, господин Гуллик, счастливого пути! Приведите лошадей, мы тоже уезжаем. Там, где находит защиту и дружбу такой парень, как Мортуно, ни один норвежец не может больше сидеть за столом.
— Трудно этому верится, — сказал Гельгештад, — мне жаль, господин Стуре, уходить от вас с дурными мыслями. Это такое обвинение, от которого вам следует очиститься, и оно серьезнее, чем вы думаете. Лапландцы замышляют недоброе у себя в горах, скоро последует день расплаты, тогда соберут все доказательства. Но ни один самый последний норвежец не окажет доверия человеку, который завязывает сношения с его злейшими врагами; никто не захочет даже есть его хлеб.
Он отвернулся, не прибавив более ни слова, велел навьючить свои деньги на лошадей и, не прощаясь, покинул гаард с Олафом и другими спутниками.
Когда путешественники поднялись на плоскогорье, Гельгештад придержал свою серую лошадь и вместе с писцом взглянул на зеленеющую внизу долину. Олаф и Эгеде уехали вперед.
Лицо жестокого человека выражало ядовитую насмешку. Посмотрев на реку и на лес, он разразился злобным хохотом:
— Труды мои не пропадут даром, — сказал он, — я должен иметь Бальсфиорд, зачем он этому дураку? Я запою ему другую песню, от которой у него уши завянут.
— Удивительно, любезный тестюшко, как мы сходимся в мыслях! — захохотал Павел.
— Вот как, — сказал, ухмыляясь, Гельгештад, — так ты знаешь мои мысли?
— В точности, — отвечал его спутник. — Придержите поручительство, оно нам пригодится. Я думаю, мы скоро упрячем дворянчика, которого оба так нежно любим, в прекрасное местечко, где ему никакой колдун не поможет.
— Так ты серьезно хочешь за него приняться?
— Зачем мне за него приниматься? — засмеялся писец, — напротив, я хочу оградить его от всякой опасности; притом, он останется вместе со своими друзьями, с которыми я не желаю его разлучать.
— Ну-у! — пробормотал Гельгештад, — я чувствую, что мы на одной дороге, только конца еще не предвижу.
— Конец будет такой, каким мы его сделаем, — сказал Павел. — Я уже заранее на все случаи условился со своим дядей. Надо ловить птицу, пока на ней перья, и теперь самое время. Предоставьте лапландцам делать все, что они желают, не мешайте им, не угрожайте, будьте ласковы, как только можете. Через три недели будет большая ярмарка, тогда они должны спуститься со своих скал и пустынь, для закупки припасов на зиму; вот при эт(*и то оказии мы и выберем себе тех козлищ, которые нам нужны.
— Афрайю не так-то легко поймать, — возразил Нильс.
— Нет, — сказал писец, — старого плута мы непременно должны захватить. Правда, у нас нет солдат, зато не чувствуется недостатка в сильных руках и ногах. Я уже втайне переговорил со многими смелыми людьми, которые готовы оказать всякую помощь, и могу еще рассчитывать на многих других.
Гельгештад одобрительно осклабился.
— Смотри хорошенько, что ты будешь делать, — возразил он.
— Конечно, — сказал Павел, — у меня есть шпионы даже между лапландцами. Я знаю парня, который даст мне верные сведения, где логовище волка. Скоро я ему сделаю почтительный визит. Маленькая охота, — воскликнул он злобно, — с Олафом и Густавом на Кильписе. Там он сидит. Мы выследим его в гамме; думаю так все устроить, что он не уйдет от нас.