Писец внимательно слушал; глаза его жадно открылись, он вытянул вперед голову, руки его дрожали, им овладело жгучее желание.
— И ты знаешь не одну такую пещеру? — спросил он, робко озираясь, не подслушивает ли кто.
— Много, много, — сказал Афрайя, — такие просторные и большие, что ни одна нога их не измерит.
Они наполнены серебряными цветами и деревьями — это такой сад, которого не видел ничей взор.
— Хорошо, — пробормотал Петерсен, — ты сведешь меня туда, ты ничего не скроешь от меня. Поклянись твоим Юбиналом, что сведешь меня, и я тебе помогу.
— Правда, ты поможешь? — прошептал заключенный.
— Можешь на меня положиться, у тебя не будет лучшего друга.
— Ты мой друг?
— Говорю тебе, что буду тебя охранять до самой смерти. Посмотри сюда, вот тебе целая бутылка нектару. Завтра же я выведу тебя из твоей ямы, и тебе будет хорошо. Каждый день ты будешь получать пищу и питье, какие захочешь. Не пройдет и двух недель, и ты будешь в своих горах.
Афрайя поднялся, зазвенела цепь о железное кольцо; его старческое худое тело колебалось, но он гордо поднял голову, и в глазах его заблестело дикое восхищение.
— Возьми и веселись, — сказал Петерсен. — Но сперва поклянись Юбиналом, такую клятву ты сдержишь.
— Писец, — сказал старик, простирая свою руку, — я знаю горы серебра, горы; никто их не знает. Но если бы я мог жить до тех пор, когда настанет царство Юбинала, если б я должен был гореть до тех пор, пока Пекель уничтожит свет, ты ничего о них не узнаешь!
— Одумайся, глупец! — отвечал Павел с мрачным смехом. — Одумайся! Ведь в огне больно гореть.
— Мне будет хорошо в огне, мне будет хорошо! — закричат Афрайя, — потому что я вижу, как ты корчишься. Волк, твоя кровавая пасть мне не страшна. Огонь в твоих глазах, жгучий огонь в твоих жилах. Выть будешь ты, как дикое животное, а я смеюсь, смеюсь!..
И он захохотал как безумный.
Писец постоял с минуту, с трудом стараясь подавить свой гнев. Потом он сказал:
— Подожди до завтра, тогда мы посмотрим, будешь ли ты смеяться, жалкое существо! Образумишься ли ты?
— Будь проклят! — закричал Афрайя.
И в тюрьме отдалось страшное длинное проклятие. Павел в ярости толкнул ногой лапландца и тот упал.
— До завтра! — вскрикнул писец подавленным голосом, грозя ему кулаком. — До завтра! Или тебе будет конец!
Он захлопнул дверь, запер ее и ушел. Резкий, насмешливый хохот Афрайи проводил его.
Взойдя наверх, Павел Петерсен остановился. Голова его лихорадочно горела, мозг тоже раздавался и давил на стенки черепа. Все вокруг него закружилось, а сердце было исполнено страха, жадности, злобной ярости. Ему хотелось знать и иметь то, чего он не имел и не знал, и это чувство было гораздо сильнее ощущения, что он болен. Он поднялся на одну лестницу, потом на другую и прислушался у потаенной каморки. Тихо отодвинул засов, отпер замок и вошел.
Это была тоже тюрьма, но лучше той, которую он только что оставил. Маленькое окошко с решеткой пропускало свет и воздух, а на кровати в углу лежал Стуре, спокойно дыша.
— Он спит, — пробормотал Павел, — он может спать, крепко спать!
Он подошел к кровати; луч света упал на лицо Стуре. Спящий улыбался и, наконец, сказал:
— Это ты, Ильда, ты пришла ко мне?
— Вставайте, вставайте! — вскричал Петерсен, тряся спящего за руку. — Мне надо с вами поговорить.
Стуре очнулся.
— Зачем вы меня тревожите среди ночи? — спросил он с неудовольствием.
— Если хотят кого-нибудь спасти, когда рушится дом и падают балки, тогда не спрашивают ни о времени, ни о часе, — отвечал писец.
— Ну, ваша-то рука, господин Петерсен, была бы в этом деле последней, — сказал Стуре.
— Я думаю, — вскричал Павел, — обоим нам некогда об этом спорить. Ответьте мне на один вопрос, от которого многое для вас зависит. Желая завлечь вас в свои жалкие планы, Афрайя открыл вам, где находятся серебряные сокровища, о которых он знает?
Стуре ничего не отвечал.
— Господин Стуре, — снова начал Петерсен, — я могу многое изменить, если только вы захотите. Я сожалею о вашей судьбе и желал бы что-нибудь для вас сделать. Есть некто, — продолжал он тише, — кому я дал обещание вас защищать.
— Мне не нужно вашей защиты! — воскликнул заключенный, быстро вставая.
Петерсен не обратил на это внимания.
— Мы могли бы прийти к соглашению, даже и Бальсфиорд мог бы принадлежать вам.
— Бальсфиорд мой и моим останется!
— Если только вы не предпочтете себе избрать лучшего для себя местопребывания. Бог знает, до чего может дойти мое сострадание! Неприятно предстать пред гласным судом и быть окруженным фанатическим народом. Может быть, лучше удалиться и переждать где-нибудь в тиши, чтобы буря поуспокоилась.
— Я бы не пошел, если бы все двери были открыты, — сказал Стуре.
— Хорошо, так оставайтесь. Я надеюсь, что при искусной защите ваша честь будет вполне восстановлена.
— Я надеюсь, что ложь и зло будут посрамлены.
— Примите мой совет и мою помощь, и что только я могу, я сделаю. Если бы мы прежде лучше узнали друг друга, то все бы было иначе.
— Прочь лицемерие, — сказал каммер-юнкер, — я думаю, мы довольно знаем друг друга. Говорите прямо, господин Петерсен, чего вы хотите?
— Я повторяю свой вопрос, — отвечал Павел, — где серебряные пещеры, куда водил вас Афрайя?
— Я не знаю ни о каких серебряных пещерах.
— Вы ничего не знаете? — спросил Павел и опустил руку в карман. — Смотрите сюда, этот слиток нашли у вас в кармане. Он оторван от камней и совсем похож на серебряные цветы, растущие в богатых шахтах. Теперь ваша память окрепла?
Заключенный подумал с минуту, потом сказал:
— Нет, я ничего не знаю! То, что я знаю, не принесло бы вам пользы, и если бы я даже знал то, чего вы желаете, я бы никогда не согласился на ваши предложения.
— Нет?
— Нет, никогда!
— Обдумайте, что вы делаете.
— Обман и только обман, — сказал с презрением Стуре. — Козни и бессовестные деяния без конца… Вы ничего от меня не узнаете.
— Вы не хотите принять мою руку? Так Ильда напрасно умоляла меня на коленях о вашем спасении?
— Презренный! — закричал Стуре. — На коленях перед тобой? Ты лжешь!
Он оттолкнул его от себя, и писец поспешно удалился.
— Теперь кончено! — пробормотал он, сходя с лестницы. — Он должен умереть, даже если бы сам король был его братом!
Глава четырнадцатая
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СМЕРТЬ АФРАЙИ И СПАСЕНИЕ ГЕНРИХА СТУРЕ
Настал день суда, ясный, веселый. Толпы народа из ближних и дальних селений пришли в город Тромзое. Они стекались с островов и фиордов, помощники судей и коронные писцы, торговцы и купцы и много еще всякого народа.
Они расположились на площадях и в избушках на берегу, варили и пировали, бегали смотреть на кучу дров для костра. Мало-помалу, однако, масса столпилась у дома судьи и образовала большой круг около площади, где посреди стояло возвышение. На нем был стол, покрытый черным сукном; вокруг стояли стулья; на краю стоял другой стол с кроваво-красной покрышкой.
Зазвонил колокол, и суд вышел из залы. Судья впереди, в расшитом мундире, сопровождаемый ви-це-судьями, приказными и экзекуторами, за ним его помощник писец; наконец, в парах шестеро заседателей. Судья занял место посреди, писец по правую руку, заседатели по левую.
Всюду царствовало глубокое молчание, и все взоры были обращены на судью. Он встал, ударил белым жезлом по столу и сказал громким голосом:
— Заседание открыто! Да поможет нам Всемогущий совершить правый суд. Приведите подсудимых.
Через несколько минут их вывели. Глухой ропот рос, как морская волна, и провожал шествие. Старый согбенный Афрайя, одетый в чистый коричневый лапландский балахон, с трудом держался на ногах, хотя с него и сняли цепи. Седая голова его была обнажена, длинные волосы закинуты за плечи, лицо выражало серьезное достоинство. Когда он взошел на низкие подмостки, он так ослаб и опустился, что его знатный сотоварищ по несчастию должен был его поддерживать. На Стуре был надет синий гладкий мундир; стройная осанка возвышала его над окружающими; прекрасные каштановые волосы были перевязаны лентой. Взошедши на эстраду, он казалось собрался говорить, но сел и ожидал прихода бедных арестованных лапландцев; их привели дрожащих, испуганных и поставили в стороне.
Писец встал и начал обвинительную речь. Во вступлении он заметил, что в Финмаркене уже с давних времен не было обвинения, влекшего за собою смертную казнь; описал ряд злодеяний, совершенных лапландцами; потом говорил об Афрайе, о его кознях и коварных хитросплетениях, указал на многочисленные попытки обратить этого лапландца в христианство, и, наконец, обвинил его в идолопоклонстве, колдовстве и изменнических замыслах произвести в Финмаркене убийства и грабеж.
— Что же касается, — продолжал он, — второго подсудимого, Генриха Стуре, датского барона, бывшего офицера и каммер-юнкера Его Величества короля Христиана VI, то существует сильное подозрение, что он знал обо всех злодеяниях Афрайи и участвовал в заговоре.
Когда писец назвал имя Стуре, этот последний встал. Только что писец успел окончить, как он произнес твердым, громким голосом:
— Каждое слово, сказанное обо мне, постыдная ложь!
— Молчите! — сказал Павел Петерсен, — теперь еще не время вам говорить.
— Время это настало, — отвечал каммер-юнкер. — Объявляю перед судом, что я невинно оклеветан, что по злобе желают завладеть моим имуществом и посягают на мою жизнь. Я возвращаю обвинение тому, от кого оно исходит. Вы, писец, один только вы сплели всю эту сеть лжи, я обвиняю вас, как худшего и главного злодея в стране!
Всеобщее удивление выразилось в молчании. Громадный круг неподвижно смотрел на писца, который несколько минут, казалось, находился в нерешимости и смущении. Скоро, однако же, он вполне овладел собой. В его злобно блестевших глазах исчезло выражение бешенства; он протянул руку и сказал: