Хотя эти усилия были предприняты слишком поздно, чтобы сдержать рост смертности, наблюдавшийся в 1942 году в городах тыла почти повсеместно, едва ли необходимость в них уменьшилась по мере продолжения войны. Когда поток эвакуированных ослабел, их место заняли другие группы – так называемые контингенты: «спецконтингенты» (в основном депортированные народы, в том числе крымские татары), интернированные лица, военнопленные и проживавшие на ранее оккупированных территориях, отправленные в лагеря искупать принудительным трудом реальную или предполагаемую измену Родине. Эти людские потоки текли от самых западных окраин СССР до Урала и Сибири, и многие из них несли с собой вшей и/или активный либо возвратный тиф. Позже, когда Красная армия освобождала оккупированные территории и гнала немецкую армию по Восточной и Центральной Европе, многие эвакуированные начали возвращаться домой, получив название «реэвакуированные». Таким образом, пока десятки тысяч неблагонадежных лиц (и народов) продолжали двигаться на восток, началось массовое движение и в обратном направлении, поскольку сотни тысяч человек теперь стремились назад, в Польшу, Эстонию, Карелию, Ленинградскую область, Белоруссию и Украину. Ко всем этим группам надо прибавить еще и сезонных рабочих. Одна только Свердловская область летом 1944 года приняла 20 тыс. торфодобытчиков, многие из которых прибыли из местностей, где был зафиксирован эндемический сыпной тиф. Здоровье представителей всех этих групп, каким бы ни был их статус и сколь бы тягостная судьба их ни ожидала в пункте назначения, необходимо было держать под контролем. Некоторое представление о масштабах этой задачи дает тот факт, что в 1944 году только через Татарскую АССР эшелоны перевезли около 1 млн человек – полмиллиона через Юдино, главный железнодорожный узел республики, более 132 тыс. – через Казань. Железнодорожные медицинские бригады осматривали не всех; они проверили около 200 тыс. пассажиров, или 20 %, но это все равно означало около 550 человек в день. В теории такие осмотры должны были стать формальностью, поскольку всех этих пассажиров должны были проверить перед отправлением. На практике оказалось не так. Из 200 тыс. пассажиров, осмотренных в 1944 году, 8 тыс., или 4 %, оказались зараженными. Кажется, не так много, но это было достаточным доказательством того, что проверяющие на других участках либо не выполняли свою работу, либо просто не справились с потоком лиц, которых должны были проверить. А главное, что это предполагало потенциальный риск вспышки эпидемии, если бы эти 8 тыс. разносчиков вшей не были выявлены[307].
К тому времени, когда война закончилась, методы военного времени приобрели более-менее стандартную форму, хотя им не всегда неукоснительно следовали на практике. В Свердловской области, одной из наиболее активно использовавших кабальный и подневольный труд, у ГСИ действовала договоренность с отделами кадров местных предприятий, согласно которой последние сообщали органам здравоохранения о времени прибытия эшелонов с «контингентами»; представители ГСИ встречали их, проводили необходимые медосмотры и давали направления. К их ужасу многие из этих эшелонов не проходили необходимую санобработку в пути и прибывали без требуемых «санитарных паспортов» – документов, подтверждавших факт проведения всех основных санитарно-гигиенических мероприятий до отправления состава. Среди прибывших было немало лиц с серьезными заболеваниями. Это также дает нам возможность познакомиться с разнообразием групп населения, перевозившегося на Урал в качестве подневольных или кабальных работников. В эшелоне, в котором депортированные болгары следовали на военный завод в Нижнем Тагиле, было выявлено 40 случаев тифа. Еще 20 больных обнаружили в составе с депортированными из Ставропольского края, которых отправили работать на Нижнетагильский коксохимический завод. Еще в одном поезде с депортированными с Украины у 23 пассажиров выявили возвратный тиф. В поезде особого назначения с освободившимися из ИТЛ заключенными, прикрепленными к Верхнеуральскому металлургическому заводу, по прибытии были зафиксированы не указанные в документах медицинские проблемы. Еще один эшелон, перевозивший призванных в школу ФЗО при коксохимическом производстве, находился в пути три недели, и, хотя никаких инфекций не выявили, оказалось, что у подростков все это время не было возможности помыться. Это происходило в 1945 году. С сокращением объемов перевозок в 1946 году даже формально действовавшие системы начали давать сбой, поскольку предприятия перестали предупреждать областные ГСИ о прибывающих составах. В некоторых из них гнездилась инфекция, и случаи тифа выявлялись только после того, как больные попадали в местные лечебные учреждения[308].
Чем больше времени проходило с окончания войны и чем менее интенсивными становились перевозки заключенных и депортированных, тем легче должно было осуществлять санитарно-эпидемиологический контроль. В какой-то степени так и было, но органам здравоохранения по-прежнему приходилось иметь дело с двумя огромными проблемами. Одной из них являлась эпидемия тифа 1947 года. Другой, как уже отмечалось, сильная зависимость режима от кабального труда. Проблема была не просто в количестве кабальной рабочей силы, но и в том, что источники пополнения армии кабального и «полукабального» труда (сезонные рабочие и завербованные по оргнабору) часто находились в сотнях, а зачастую и в тысячах километрах от тех предприятий, на которые они были призваны или мобилизованы. В 1947 году более 278 тыс. учащихся школ ФЗО, большинство из них призывники, были приезжими из других областей; в 1948 году эта цифра выросла до 380 тыс.[309] Рабочих, мобилизованных по оргнабору, было еще больше: более 2 160 000 – в 1946 году, 577 200 – в 1947-м и 596 860 – в 1948 году[310]. Только эти две категории потребовали в 1947 году более 850 тыс. железнодорожных перевозок, в 1948 году – около миллиона. Таким образом, в дополнение ко многим другим проблемам, которые кабальный труд создавал для режима, в том числе дезертирство из школ ФЗО и сомнительная эффективность подневольных работников[311], эта система также оказывала серьезное давление на инфраструктуру здравоохранения.
Как эта политика способствовала распространению эпидемии тифа 1947 года, видно из табл. 3.2, которая показывает рост заболеваемости тифом в 1946-1947 годах в ряде взятых нами для исследования городов и в городах, находившихся ближе всего к центру массового голода в Украине и Молдавии. Должен предупредить, что в делах, из которых я взял эти данные (отчеты Центрального статистического управления, показывающие распространение социально значимых заболеваний за эти два года), похоже, имеется масса ошибок[312]. Показатели по тифу также слегка, но незначительно отличаются от количества случаев, указанного в отчетах местных госсанинспекций. Тем не менее они достаточно четко показывают связь между распространением болезни в 1947 году и принятыми на вооружение режимом моделями трудовой мобилизации.
Таблица 3.2
Заболеваемость тифом и показатели летальности в отдельных городах тыла и в городах, находившихся в голодающих местностях, 1946-1947 годы
Источники: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 18. Д. 361. Л. 10, 14, 17, 25, 28, 30, 31, 35, 36, 40, 44, 59, 62, 64, 65, 74 (1946); Д. 418. Л. 14, 17, 21, 29, 32, 34, 35, 39, 41, 44, 47, 64, 67, 69, 70, 77 (1947).
То, что в городах, расположенных близ центра массового голода, заболеваемость тифом выросла вдвое-втрое, а в Харькове – в 24 раза, вряд ли должно удивлять. То же относится к резкому росту числа заболевших в Ленинграде и Москве, а также в Прибалтике, особенно в Литве, куда стекались голодные в поисках еды[313]. Даже значительный прирост в Центральной России и Поволжье вполне вписывается в эту модель. Что стихийная миграция не может объяснить, так это резкий всплеск заболеваемости в Свердловске и Челябинске, – двух городах, входивших в число крупнейших потребителей кабального труда. Особенно это касается Челябинска, где заболеваемость выросла примерно на 1200 %, а частота возникновения заболевания на 10 тыс. населения достигла уровня, сопоставимого только с показателями еще одной эпидемии тифа, пронесшейся по стране в 1942 году[314]. Стоит также отметить, что, несмотря на резкий рост числа случаев инфекции, летальность, хотя и увеличивалась зачастую в два-три раза, тем не менее оставалась низкой. Связано ли это с программами вакцинации или с частичным иммунитетом, приобретенным от перенесенных ранее инфекций, сказать трудно[315].
Масштабы эпидемии были неподвластны самому строгому контролю. Ленинград (пусть и не один из городов, являющихся предметом нашего изучения, но все же город с подробно описанными процедурами контроля над тифом) претендовал на то, что осуществляет предельно жесткий режим проверки всех прибывавших пассажиров. В 1947 году Ленинград уже не принимал значительные «организованные контингенты» и не являлся крупным пересадочным узлом для транзитных пассажиров. Горздравотдел организовал бригады для проверки проводников и пассажиров прибывавших поездов с последующим направлением на обработку и лечение всех больных и переносчиков вшей. И все же ни одна из этих мер не смогла предотвратить рост заболеваемости тифом примерно на 400 %[316]. Гораздо менее удивительно то, что проблема коснулась Москвы, столичный статус которой порождал специфические проблемы, больше нигде не встречавшиеся. Как город с лучшим в СССР снабжением, Москва и в более спокойные времена манила массы людей, приезжавших в надежде достать товары, в первую очередь продукты, которые нигде больше нельзя было раздобыть. Неурожай, рост цен на продукты, урезание пайкового снабжения и угроза голода в конце 1946 года только усугубили эти проблемы. В сентябре 1946 года на московских вокзалах каждую ночь спали под открытым небом 8-10 тыс. человек, что не могло не напоминать очевидцам первые месяцы войны. Голодом, впрочем, дело не ограничивалось. Многие из тех, кто работал в Москве, не могли найти там себе жилье и были вынуждены селиться в городах Московской области. Им приходилось ездить в столицу и обратно в переполненных пригородных поездах. Точно так же многие из огромного числа «гостей», ежедневно прибывавших в столицу, не останавливались в Москве – им негде было ночевать, а железные дороги не продавали междугородные билеты на московских вокзалах, несомненно, чтобы отбить у людей охоту приезжать. Но они все равно приезжали, и добраться до дома могли только одним способом – втиснуться в пригородную электричку до какого-нибудь города в области и там попытаться пересесть на междугородный поезд. Поскольку не хватало ни поездов, ни тем более мест в них, ехали на буферах, подножках, платформах и на крышах вагонов. На станциях даже висели плакаты: «Езда на крышах вагонов опасна для жизни – высокое напряжение». Такие неорганизованные и неконтролируемые поездки сами по себе могли создавать угрозу санитарии. Мы можем с достаточным основанием быть уверенными в том, что ни один из этих пассажиров не заглядывал ни в баню, не проходил санобработку с момента отъезда в столицу; не могли их проверять и в пути. Риск эпидемии, особенно желудочно-кишечных инфекций и тифа, усугублялся теснотой на местных станциях, вокруг каждой из которых ежедневно толпились сотни пассажиров, надеявшихся вскочить в поезд, идущий до дома