[324]. Именно на этом фоне случился неурожай 1946 года, повлекший за собой массовый голод конца 1946[325] -начала 1948 года и унесший примерно от одного до полутора миллиона жизней[326].
Центр неурожая был не в России, а западнее – в Молдавии и в южной Украине: именно в этих республиках наблюдался самый высокий уровень смертности. По оценкам Майкла Эллмана, Молдавия потеряла примерно 5 % населения, Украина – около 1 %[327]. Нехватка продовольствия и вызванная ею смертность, тем не менее, наблюдались на всей территории СССР. Более того, если ранее массовый голод в СССР выкашивал преимущественно крестьян, то голод 1947 года был более «демократичным»: вне его центра жертвами становились и городские, и сельские жители.
В экономической литературе по проблеме массового голода проводится различие между голодом, обусловленным недостаточным доступом к продовольствию (так называемый голод, связанный со снижением доступности продовольствия, – food availability decline, или FAD), и «голодом в отсутствие привилегированного доступа» (entitlement famines), то есть теми случаями голода, когда власти располагали достаточными запасами продовольствия, чтобы предотвратить избыточную смертность, но по тем или иным причинам приняли решение лишить доступа к ним население в целом или отдельные его слои[328]. Голод 1947 года нельзя отнести ни к одной из этих категорий. Никто не оспаривает, что в 1942-1946 годах страна пережила ряд плохих урожаев. В то же время у государства имелись запасы зерна, которые оно могло бы использовать для недопущения массового голода. Государство вместо этого предпочло сохранить свои резервы и привести спрос в соответствие с сократившимися поставками путем снижения и без того невысокого уровня потребления населения.
Легче всего оценить ущерб, нанесенный сельской местности. Урожай 1946 года был приблизительно на 16 % ниже, чем в 1945 году; государство увеличило долю из этого более скромного урожая, которое оно забирало себе, так называемые заготовки – с 42,3 до 44,2 %. Осенью 1947 года план хлебозаготовок был еще увеличен, хотя к тому времени пик массового голода был пройден. Государство таким образом наращивало свои запасы зерна, оставляя его меньше для потребления самим колхозникам. Действительно, часть зерна возвращалась крестьянству в виде семенных ссуд, но, как отмечал Эллман, это делалось не для того, чтобы облегчить колхозникам муки голода, а для того чтобы иметь достаточно зерна для посева в 1947 году и избежать еще одного неурожая. Государство также сократило экспорт зерна за рубеж, хотя и не отказалось от него вовсе[329].
В результате такой политики деревня была практически лишена зерна. Колхозники, в отличие от горожан, находились вне государственной карточной системы. Сельскому населению предлагалось выживать либо за счет собственного подсобного хозяйства, либо за счет выплат натурой или деньгами колхозов, в которых они проживали. Эти выплаты основывались на количестве «трудодней», выработанных колхозным двором в течение сельскохозяйственного года; за каждый трудодень колхозник получал свою долю колхозного дохода, остававшегося после выполнения обязательных поставок государству. Даже в обычные времена у колхозов почти, а то и вовсе не оставалось излишков для распределения среди колхозников. В 1947 году денежная оплата трудодней вовсе не осуществлялась более чем в четверти всех колхозов, в Горьковской и Ярославской областях и Татарии – трех регионах, являющихся объектами данного исследования, в 50-60 % хозяйств. С выплатами в натуральной форме ситуация была столь же плачевной. По стране в целом более 70 % колхозов выдавали менее 1 кг зерна на трудодень, а во многих областях выдача составляла менее 300 г[330].
Нас больше всего интересует то, как государство ограничивало потребление в городах. Процесс ограничения шел двумя основными путями[331]. Во-первых, 16 сентября 1946 года государство резко повысило пайковые цены. Как я отмечал во введении, черный хлеб, основа советского рациона, подорожал более чем втрое. Цена на крупу также выросла в три раза, на мясо и молоко – в два с лишним[332]. Одного только повышения цен, впрочем, было недостаточно, чтобы снизить потребление до желаемого уровня. Гораздо более показательной была следующая мера правительства, предпринятая 27 сентября 1946 года и направленная на сокращение в городах количества лиц, снабжаемых хлебом по карточкам, примерно на 30 %. В июле 1946 года приблизительно 87,5 млн горожан в СССР получали хлеб по карточкам. Из них 58,6 млн жили в крупных и малых городах; 27,6 млн были рабочими, проживавшими в деревнях и рабочих поселках в сельской местности, – теми, которых государство называло «контингент сельского населения», и именно они в основном стали жертвами этой политики режима. Официальное объяснение сводилось к тому, что у этих работников есть возможность кормиться с собственных огородов, а стало быть, они больше не должны полагаться на то, что государство обеспечит их хлебом. Наряду с этим сельским контингентом государство также сняло с продовольственного пайка иждивенцев рабочих, проживавших в городах, а также 37 % живших в детских домах, домах престарелых и инвалидов.
Перемены на самом деле были еще более радикальными, чем следует из этой статистики. Рабочие промышленных предприятий, как правило, получали на работе дополнительное питание сверх своего пайка. Эта практика после сентября 1946 года была, по сути, сведена на нет. Таким образом, хотя рабочие сохраняли продовольственный паек, их питание резко ухудшилось по двум причинам. Во-первых, они уже не получали дополнительное питание по месту работы, и, во-вторых, поскольку их дети остались без хлебных карточек, рабочим приходилось делиться собственным пайком с остальными членами семьи, ставя под угрозу свое здоровье и даже жизнь.
Эта политика вызвала волну недовольства и протестов не только среди тех, по кому она непосредственно ударила, но и среди местных руководящих работников, заваливших Министерство торговли СССР[333] обращениями с просьбами увеличить лимиты для снабжения хотя бы своего района – просьбами, в удовлетворении которых почти во всех случаях было категорически отказано. Эта политика также вызвала замешательство у местных профсоюзных и комсомольских вожаков и даже в местных судебных инстанциях, которым пришлось стать свидетелями голода и лишений, испытываемых членами их организаций или теми, за кого они несли ответственность. Некоторые судебные работники на местах даже обращались с протестами в Генпрокуратуру СССР, указывая на то, что лишение пайков является незаконным. Здесь их возмущение граничило с наивностью[334].
Как я расскажу подробнее в этой главе, необходимо помнить, что хлеб оставался основным источником энергии и белка для рабочих и членов их семей. Он обеспечивал от половины до двух третей потребностей в калориях и белке в зависимости от региона. Таким образом, любое ограничение в потреблении хлеба грозило очень серьезными последствиями для здоровья, особенно тем, кто не оправился от длительного и очень серьезного недоедания военных лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что рабочие в городах, даже в тех местностях, на которые не пришлась вся тяжесть неурожая, также страдали от голода, многие из них умерли.
Продовольственный кризис 1947 года можно анализировать с двух противоположных ракурсов. Как мы знаем, ситуация с продовольствием в 1948 году начала улучшаться, и в этом смысле голод можно рассматривать как кризисное, в высшей степени деструктивное, но, тем не менее, преходящее явление. Впрочем, можно смотреть на голод и по-другому, как на заключительный эпизод затянувшегося продовольственного кризиса, уходящего своими корнями еще в конец 1930-х годов. Действительно, перебои с продуктами и голод проходили красной нитью через историю России и СССР. В ХХ веке можно вспомнить, как минимум, о трех серьезных продовольственных кризисах[335]. Первый начался со вступлением Российской империи в Первую мировую войну. Перебои в снабжении продовольствием были основным фактором, спровоцировавшим демонстрации 1917 года, которые привели к Февральской революции, а неспособность Временного правительства справиться с продовольственным дефицитом сыграла немалую роль в утрате этим правительством поддержки и в городе, и в деревне, где общественное мнение все больше склонялось в пользу более радикальных большевиков и левых эсеров. Когда новое большевистское правительство втянулось в Гражданскую войну, продовольственный кризис только усугубился. По подсчетам Стивена Уиткрофта, в начале 1919 года взрослые члены семей рабочих потребляли не более 2000 килокалорий в день в Москве, 1600 – в Петрограде (впоследствии – Ленинград) и 1900 -в Ярославле и Нижнем Новгороде (впоследствии – Горький). Хотя затем питание рабочих в городах начало улучшаться, лишь к концу 1922 года его энергетическая ценность приблизилась к 3000-3500 килокалориям в день, необходимым взрослому человеку, занятому напряженным физическим трудом. Крестьяне, которые в целом питались лучше рабочих-горожан, также оказались не застрахованы от катастрофы. Осенью 1921 – зимой 1922 года потребление на душу населения среди крестьян в наиболее пострадавших местностях упало до уровня, приводившего к полному истощению. В Оренбуржье -самый наглядный пример, приводимый Уиткрофтом – потребление на душу населения среди крестьян снизилось с вполне приемлемых 3500 килокалорий в день в апреле 1921 года до всего лишь 1700 в сентябре того же года, а затем до жалких 900 килокалорий в день в феврале 1922 года