[336]. В итоге можно сказать, что этот первый масштабный продовольственный кризис продолжался примерно восемь лет – с конца 1914 до конца 1922 года.
Новая экономическая политика ознаменовалась устойчивым ростом благосостояния горожан, но передышка продолжалась не более пяти лет. Внезапный поворот Сталина к политике форсированной индустриализации в 1928 году вкупе с неурожаями 1927 и 1928 годов, а затем в 1929-1931 годах и катаклизмы коллективизации обусловили второй продолжительный продовольственный кризис, кульминацией которого стал массовый голод 1932-1933 годов. Хотя подавляющее большинство смертных случаев пришлось на сельскую местность, особенно в Украине, в городах также голодали. Хлебные карточки в советских городах ввели еще в 1928 году, а в 1932-1933 годах рабочие многих промышленных центров жили впроголодь или почти впроголодь[337]. Острая фаза этого второго кризиса продолжалась с 1928 года по 1934 год, то есть приблизительно шесть лет. Затем последовал еще один короткий период, продолжительностью три, максимум четыре года, в 1934-1937 годы, когда снабжение продовольствием и питание рабочих улучшились, пока не грянул третий кризис. Ему суждено было стать затяжным, с двумя, как минимум, обострениями. Потребление начало снижаться в 1937 году не только вследствие экономической дестабилизации, вызванной Большим террором, но и из-за повышения расходов на оборонные нужды. Ухудшение продовольственного снабжения стало почти обвальным в ходе войны СССР с Германией, достигнув низшей точки к концу 1942 года, когда от дистрофии умирали миллионы гражданских лиц даже во внутренних районах, не подвергшихся оккупации. В 19451946 годах наблюдалось незначительное улучшение, но неурожай того же 1946 года привел к массовому голоду 1946-1947 годов и общенациональному продовольственному кризису, который является основной темой данной главы. Этот третий кризис, таким образом, продолжался более десяти лет. Его первой и наиболее острой фазой была, разумеется, война; вторая фаза (конец 1946 – начало 1948 года) была менее тяжелой и продолжительной. Последствия, тем не менее, сказывались еще долго. Хотя в 1948 году продовольственные ресурсы начали восстанавливаться, среднесуточный рацион до середины 1950-х годов ни в коей мере не удовлетворял физиологические потребности полностью.
Я хотел бы здесь подчеркнуть, что, безусловно, в первые 30-40 лет своего существования советское общество прошло через ряд демографических потрясений, каждое из которых продолжалось дольше, чем периоды восстановления между ними. Едва общество начинало оправляться от одного потрясения, как наступал новый кризис, задолго до того, как общество успевало справиться с демографическими потерями или тем среднесрочным и долгосрочным ущербом здоровью, который нанес предыдущий кризис. В каждом из этих кризисов перебои с продовольствием играли важную, хотя ни в коем случае не исключительную роль. Принудительная коллективизация, массовый террор и военные потери (и в Гражданской, и в Великой Отечественной войнах), взятые в совокупности, унесли намного миллионов жизней больше, чем голод. В этом смысле то, что происходило с продовольствием, было специфичным проявлением общей картины демографических потрясений. Кульминацией длительного периода хронического продовольственного дефицита становился острый кризис (массовый голод), за которым следовало неполное восстановление, а затем еще один продолжительный кризис.
Поскольку после каждого кризиса общество успевало восстановиться лишь частично, сила удара нового кризиса ощущалась более тяжело. Я здесь оставляю без рассмотрения ту роль, которую политическое руководство при Сталине играло в усугублении, а в 1946-1947 годах – в искусственном создании массового голода и продовольственного дефицита. Я рассуждаю строго с точки зрения здоровья и благополучия людей. У населения, которое плохо питается, не обеспечено нормальным жильем, раздето, разуто, живет в грязи и антисанитарии, меньше шансов пережить острый дефицит продуктов питания, пусть даже и кратковременный, чем у накормленного и в основном здорового населения.
В этой главе рассматриваются снабжение продовольствием и питание семей рабочих во внутренних районах страны в течение всего позднесталинского периода. Она начинается с краткого обзора проблемы продовольственного дефицита в годы Второй мировой войны, затем в ней в свете новых архивных данных пересматривается продовольственный кризис 1947 года. Анализ во многом строится на данных обследования семейных бюджетов, проведенного Центральным статистическим управлением. Они позволяют нам рассмотреть количественный и качественный аспекты питания семей рабочих по городам и областям и оценить степень воздействия продовольственного кризиса на различные регионы СССР. В некоторых случаях у нас есть сравнительные данные по крестьянским хозяйствам. Они представляют особый интерес, поскольку показывают, что, по крайней мере, в тех регионах, о которых идет речь в данной работе, крестьяне и рабочие по-разному справлялись с послевоенной нехваткой продуктов и что в известной мере у крестьян в плане питания было явное преимущество перед рабочими. Мы также увидим, что, хотя восстановление положило конец массовому голоду, оно не означало возвращения к нормальному питанию. Напротив, ежедневное потребление калорий семьями рабочих оставалось ниже необходимого уровня как минимум до середины 1950-х годов.
Вторая мировая война и ее последствия
Питание в тылу
Основным фактором, влиявшим на жизнь гражданского населения в советском тылу в годы Второй мировой войны, был следующий: страна не располагала достаточными ресурсами, чтобы одновременно кормить и фронт, и работников тыла. Задача продовольственного снабжения гражданских лиц, таким образом, возлагалась на местные органы власти, которые решали ее, как могли[338].
Всем, кроме наиболее важной категории рабочих военной промышленности, официальных пайков было недостаточно даже для выживания, но они и не были призваны решать эту задачу. Одним из дополнительных источников пропитания было местное крестьянство, у которого многие, включая рабочих, покупали продукты. У фабрик были свои подсобные хозяйства и фермы, у рабочих и служащих – индивидуальные участки (к 1944 году их насчитывалось около 16,5 млн)[339]. К слову, поддерживать на элементарном уровне общественную санитарию после войны было затруднительно, в том числе потому, что в ходе войны были распаханы и засеяны свалки, а иногда даже и поля фильтрации[340].
Оценить реальный уровень потребления калорий и белка горожанами в годы войны непросто. Самый распространенный подход – взять официальные продовольственные пайки и подсчитать, каким количеством калорий и белка в день они обеспечивали. Полученная таким образом информация, безусловно, познавательна, поскольку показывает, насколько скудными были эти пайки, но она нам мало говорит о реальном уровне питания. Первая проблема заключается в предположении, что люди получали все полагавшееся им продовольствие, в чем ни в коем случае нельзя быть уверенным. Вторая проблема в том, что не учитываются побочные источники продовольствия, в особенности приобретение продуктов у крестьян или выращивание на индивидуальных участках. Одним из очень важных продуктов питания, не выдававшимся по карточкам, но при этом остававшимся залогом выживания, был картофель. Как мы увидим при изучении послевоенного рациона, наличие картофеля проводило грань между выживанием и дистрофией. Третья трудность заключается в том, что даже если бы мы могли рассчитать реальную, а не гипотетическую калорийность питания, нам необходимо сопоставлять ее не со стандартными требованиями к калорийности в мирное время, а с гораздо более высокой суточной потребностью в энергии, вызванной войной.
Рассмотрим сначала карточную систему. Население городов по нормам снабжения делилось на пять групп: 1) рабочие «ведущих» военных отраслей;2) рабочие, которые трудятся в исключительно сложных условиях (например, шахтеры в забоях); 3) служащие; 4) взрослые иждивенцы; 5) дети. Каждая категория получала по карточкам определенное количество граммов хлеба в день плюс ежемесячный паек мяса или рыбы, жиров, сахара и муки. Уильям Москофф приводит данные отчетов Министерства сельского хозяйства США, относящихся к середине 1943 года, то есть когда ситуация с продовольствием начала улучшаться, на основании которых можно рассчитать калорийность питания каждой из этих категорий, если бы они жили исключительно за счет нормированного снабжения.
Таблица 4.1
Суточное потребление пищевых продуктов рабочими, получающими основной паек, середина 1943 года
Источники: Рассчитано на основе данных, приведенных в монографии: Moskoff W. The Bread of Affliction. Table 7.2. Р. 139, – и показателей калорийности, опубликованных в 1925 году Центральным статистическим управлением: Труды ЦСУ. Т. 12. Вып. 1: Нормальный состав и пищевое значение продовольственных продуктов. 1925. Что касается хлеба, главного продукта в рационе, я взял калорийность черного хлеба низшего сорта, качество (и энергетическая ценность) которого в 1925 году должны были быть выше, чем во время войны.
Суточная потребность в энергии рабочего первой категории даже в мирное время должна была составлять порядка 3500 килокалорий в день или даже больше. Таким образом, официальный паек едва покрывал половину потребностей в энергии. Более того, рацион был крайне разбалансирован. Более 80 % калорий обеспечивали хлеб и мука; только 6-8 % давали жиры. Современные западные диетологи подчеркивают необходимость снижения уровня потребляемых жиров, но у тех, кто занимается тяжелым физическим трудом в холодном климате, жиры в идеале должны составлять треть общего количества калорий. Среди прочего, жиры необходимы для синтеза жирорастворимых витаминов A, D, E и K. Жир также приносит ощущение сытости, что немаловажно для тех стран, где повседневного рациона недостаточно, чтобы подавить чувство голода[341]. Цифры табл. 4.1 дают только общую картину. В действительности нормы снабжения варьировались от города к городу, от региона к региону в зависимости от ситуации с продуктами на местах. Более того, в ноябре 1943 года правительство ввело новые нормы снабжения с большими вариациями между различными категориями и внутри них. Если нормы для тех, кто находился на нижних ступенях шкалы (служащие, иждивенцы и дети), изменились мало и во многих случаях снизились, то у рабочих ведущих отраслей промышленности, по крайней мере, в теории калорийность потребляемой пищи вплотную приблизилась к уровню удовлетворения биологической потребности[342].
Чем же в реальности, а не гипотетически питались рабочие? С этим разобраться гораздо сложнее. Как удачно подметил Москофф, официальный рацион был «зачастую бессодержательным»[343]. Паек не только не гарантировал сытости, но зачастую местные власти были вынуждены заменять продукты, входившие в официальный список, менее питательными. В некоторых случаях, например, при замене сахара медом, вареньем, кондитерскими изделиями[344] или официально разрешенным использованием картофеля, ячменя или толокна для выпечки хлеба, это могло не сказываться на калорийности. Впрочем, когда хлеб отличался к тому же повышенной влажностью и содержал большое количество мякины, его калорийность снижалась. Некоторые примеси, особенно полынь, делали хлеб таким горьким, что люди с трудом могли его есть[345]. Еще большую тревогу вселяло отсутствие жизненно важных продуктов питания. Зимой 1942/43 года в детских домах Сталинска (Кемеровская область) не было овощей и молока, а картофеля было совсем мало. На каждый дом выделялось по три коровы, которые должны были давать молоко, но 75 % из них болели бруцеллезом, в любом случае надои были крайне низкими, несомненно, из-за недостатка кормов[346]. Рабочие в Челябинске той же зимой получали, вероятно, менее 2000 килокалорий в день; их рацион вроде бы улучшился во второй половине 1943 года с появлением картофеля, репы и брюквы, благодаря чему суточное потребление преодолело отметку в 2000 килокалорий, но они были предназначены для лиц, занятых тяжелым физическим трудом. У учащихся городских школ ФЗО дела обстояли несколько лучше: они потребляли в среднем 2000-2400 килокалорий, но даже этого было явно недостаточно для выполнения поручавшихся им работ[347].
Эти данные не слишком расходятся с данными обследований семейных бюджетов на 1943 год, исходя из которых можно подсчитать, что средний член семьи советского рабочего в начале 1943 года потреблял около 2300 килокалорий в день. Впрочем, по причинам, о которых я скажу в последней части этой главы, сомнительно, чтобы эти обследования были достаточно полными и надлежащим образом контролировались, поэтому к их результатам следует относиться с долей осторожности[348]. Впрочем, и челябинские цифры, и данные ЦСУ позволяют понять, что подростки и взрослые рабочие получали, вероятно, на 1100-1400 килокалорий в день меньше, чем им требовалось. Можем сопоставить эти оценки с британскими, приведенными Москоффом, согласно которым суточный дефицит калорий в Москве составлял около 600 килокалорий для взрослых рабочих и служащих и примерно 1400 килокалорий – для подростков[349]. Версии разнятся достаточно заметно, что говорит нам о том, что требуется гораздо больше исследований на местном уровне, если мы хотим понять, как продовольственный кризис влиял на каждый конкретный регион в тылу. Впрочем, мы можем с полной уверенностью сказать, что упомянутые здесь рационы в лучшем случае могли привести к значительной потере веса и снижению работоспособности, а в худшем – к серьезной избыточной смертности либо от алиментарной дистрофии, либо от обострения таких болезней, при которых питание играет ключевую роль, как, например, туберкулез[350].
Характеристики смертности
По большому счету, вопрос о том, сколько формально калорий люди потребляли, второстепенен. Он дает нам некоторое представление, как трудно было выживать среднему человеку, но уровень потребления калорий сам по себе не может передать подлинный масштаб трагедии, обрушившейся на гражданское население. По сути, ни одна история о жизни советского тыла в годы Великой Отечественной войны не обходится без детальных, построенных на неопровержимых свидетельствах, рассуждений о массовом характере голода и дистрофии. Непосредственным проявлением его был скачок смертности. Голод сам по себе был не единственной его причиной. Скорее, он был обусловлен смертельной комбинацией голода, скученности населения, антисанитарии и невозможности предотвратить или остановить развитие эпидемий. Повсюду, похоже, наблюдалась почти одинаковая картина. У нас нет полных данных с мест за военные годы, но есть разрозненные данные, полученные из ряда различных источников и позволяющие представить общую ситуацию. В табл. 4.2 представлены общие коэффициенты смертности в военные годы для Москвы, Казани, Свердловска, Челябинска и городов Сибири. Сибирские показатели, возможно, не вполне оправданно я экстраполирую на Кемеровскую область, один из исследуемых нами регионов.
Таблица 4.2
Общие коэффициенты смертности для отдельных промышленных центров тыла страны, 1940-1945 годы (смертность на 10 тыс. населения)
Источники: Москва и Свердловск: табл. 4.3; Казань: ГА РФ. Ф. А-482. Оп. 47. Д. 2328. Л. 18-19; Д. 3443. Л. 5, 7; Челябинск: Там же. Д. 2313. Л. 147-148; Сибирь: Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front 1941-1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London: Longman, 1991. Р. 88. В отчете по Челябинску приводятся два разных показателя численности населения. Согласно тексту, население в 1944 году составляло 480 тыс., но прилагаемая таблица, в которой приводятся данные о заболеваемости на 10 тыс. населения, подразумевает цифру 450 тыс. Я использовал здесь этот последний показатель не в последнюю очередь потому, что на официальном сайте города Челябинск в разделе «История города» на 1944 год приводится именно эта цифра. При населении 480 тыс. человек общий коэффициент смертности должен был составлять 376 на 10 тыс. населения в 1943 году и 234 на 10 тыс. населения – в 1944 году.
Данные табл. 4.2 не настолько однозначны, как может показаться. Смертность быстро росла в течение 1942 года, а затем начала снижаться. Тому есть несколько причин. Во-первых, 1942-1943 годы были самой черной полосой войны в плане продовольственного снабжения гражданского населения и материально-бытовых условий. Поэтому наименее защищенные слои населения (грудные младенцы, дети, старики, больные с запущенными формами туберкулеза) гибли первыми в 1942 году, когда условия были самыми невыносимыми. Умерев преждевременно, эти люди, таким образом, не вошли в статистику смертей в следующие годы, как это неизбежно случилось бы со многими из них, даже если бы материально-бытовые условия улучшились. Во-вторых, детская смертность всегда составляла значительную долю общей смертности в России и довоенном СССР. С падением рождаемости меньше детей стало и умирать, что приводило к снижению общей смертности.
Таблица 4.3
Общие коэффициенты смертности, детская смертность и показатели смертности для лиц старше одного года, Москва и Свердловск, 1940-1945 (Общие показатели смертности выражены в количестве смертей на 10 тыс. населения; детская смертность – в количестве смертей на первом году жизни на 1 тыс. живорожденных)
* В данных по Свердловску приводятся одинаковые цифры численности населения на 1940 и 1941 годы. Это почти наверняка машинописная ошибка. Таким образом, к расчетам на 1940 и 1941 годы надо относиться с осторожностью, как и к расчетам на 1944 и 1945 годы, где цифры численности населения также почти наверняка округлены в большую или меньшую сторону до тысяч.
Цифры численности населения приведены на 1 января каждого года, а данные по рождаемости и смертности – на календарный год. Обычная практика в таких случаях – рассчитывать показатели рождаемости и смертности, взяв средние показатели численности населения на 1 января соответствующего и следующего годов. Такая практика может быть рискованной во времена массовых миграций населения, подобных тем, что имели место в ходе Второй мировой войны. Несмотря на наличие этой проблемы, такая практика все же дает более точную картину, чем использование данных на 1 января. Последние, например, искусственно увеличивают население Москвы в 1941 году, которое резко сократилось во второй половине года из-за эвакуации, особенно женщин и детей. Точно так же они искусственно уменьшают население в 1942 году, когда в город начали возвращаться покинувшие его жители после того, как угроза захвата столицы немцами миновала. К сожалению, у нас нет данных по численности населения за 1946 год, поэтому мне пришлось привести данные за 1945 год по состоянию на 1 января. В силу этого занижается численность населения Москвы, которая тогда росла, а значит, завышаются показатели рождаемости и смертности (но не детской смертности, которая рассчитывается исходя из количества живорожденных, то есть известного показателя). Точно так же, вероятно, завышается численность населения Свердловска, из которого на протяжении 1945 года эвакуированные разъезжались в родные края, а стало быть, занижаются общие показатели смертности и рождаемости.
Источники: Население Москвы: ГА РФ. Ф. А-482. Оп. 47. Д. 4941. Л. И, И об., 13 об.; население Свердловска: Там же. Д. 3443. Л. 5, 7; демографические данные: Там же. Ф. А-374. Оп. 34. Д. 1540. Л. 1, 3, 16, 20, 29, 32. Показатели колонок 2,4, 6 и 8 взяты из этих источников. Показатели других рассчитаны на их основе.
Наконец (о чем я расскажу подробнее в следующей главе) режим вынес ряд уроков из опыта 1942 года и начиная с 1943 года стал принимать более жесткие меры в области здравоохранения, что, весьма вероятно, и нашло отражение в статистике смертности. Это все кажется логичным. Удивляет то, что по мере того, как война близилась к концу, смертность не просто возвращалась на довоенный уровень; она стала снижаться по сравнению с ним. В Казани и Сибири общий коэффициент смертности в 1944 году был уже ниже, чем в 1941-м; Свердловск преодолел довоенную отметку только в 1945 году, но разница все равно была поразительной. В Москве общий коэффициент смертности в 1944 году практически вернулся на довоенный уровень, а к 1945 году значительно уменьшился, что может быть еще одним свидетельством улучшений в сфере здравоохранения. Это может также отражать очень сложную ситуацию в годы непосредственно перед войной, так что контраст между 1945 и 1940-1941 годами, возможно, и не был столь велик, как мы могли предполагать. Без дальнейших тщательных исследований на местном уровне все, что нам остается, так это строить предположения.
Общие коэффициенты смертности, конечно, могут вводить в заблуждение, поскольку они не принимают в расчет возрастную структуру отдельных групп населения. Даже в преуспевающих странах с превосходно налаженным здравоохранением, в местностях с большим количеством пожилых уровень смертности на единицу населения будет выше, чем в местностях с преобладанием лиц в возрасте 20-30 лет. В этом случае общие коэффициенты смертности будут плохим инструментом для сравнения условий жизни в этих двух местах, поскольку мы не знаем, почему в первой местности смертей больше: потому ли, что там действительно жить вредно для здоровья, или просто в силу возрастного состава населения. Демографы могут обойти эту проблему, высчитав то, что они называют стандартизованным коэффициентом смертности, то есть показатели смертности, откорректированные с учетом половозрастного состава сравниваемых территориальных единиц. Эвакуация в СССР в годы войны занесла в принимающие города множество маленьких детей и пожилых, то есть лиц тех групп населения, у которых в любом случае была высокая смертность и присутствие которых провоцировало рост показателя смертности даже без ухудшения материально-бытовых условий или питания. В свою очередь, эвакуация также вызвала массовый приток относительно здоровых молодых рабочих, мобилизованных из сельской местности в оборонную промышленность. Это была группа с очень низким показателем смертности, и их присутствие должно было снижать уровень общей смертности при прочих равных условиях. Теоретически эти две волны внутренней миграции населения должны были взаимодействовать друг с другом и, по крайней мере, частично, погашать друг друга. На самом деле этого не случилось: особые условия военного времени привели к неожиданному результату. Приток рабочей молодежи не компенсировал более высокие показатели смертности среди незащищенных групп населения, рост смертности наблюдался и среди молодых. Трудно продемонстрировать это на конкретных примерах, поскольку у нас нет повозрастных показателей, а значит, мы не можем рассчитывать стандартизованные коэффициенты смертности. Придется делать выводы из имеющейся в наличии информации. В 1942 году, когда резко возросла детская смертность, смерти детей в возрасте до четырех лет составляли в процентах меньшую долю от всех смертей в российских городах, расположенных в тылу, чем в 1941 году, – 35 % в 1942-м против 47 % в 1941 году, тогда как общее количество смертей в этих городах выросло не менее чем на 50 %. В последующие годы доля детей от всех смертей в городах снизилась еще более значительно: до 20 % в 1943-м и 18,7 % в 1944 году. В структуре смертности преобладающее место заняли лица старшего возраста. В первую очередь, пожилые, но также и лица активного трудоспособного возраста, и, что примечательно, преимущественно мужчины. Худшим годом в этом отношении был 1943-й, когда на лиц в возрасте 20-49 лет пришлось 33 % всех смертей, что по сравнению с 21 % в 1941 году составило прирост в 57 %[351]. Еще более глубокое понимание происходящего мы получим, вновь обратившись к демографическим показателям по Москве и Свердловску. В табл. 4.3 приводятся общие коэффициенты смертности, детская смертность и показатели смертности для лиц старше одного года, то есть того возраста, после которого риск ранней смерти обычно снижается. Эти данные дают несколько более сложную картину, нежели та, что мы видели в табл. 4.2.
Свердловск и Москва представляли собой города, где демографические показатели военного времени резко контрастировали друг с другом, но структуры рождаемости и смертности там имели много общего. Мы привыкли считать, что Москва находилась в привилегированном положении, в том числе в плане снабжения, но 1942-1943 годы были для Москвы столь же катастрофичными, как и для всех остальных[352], что нашло отражение и в общем коэффициенте смертности, и в детской смертности. Вскоре после того, как разразилась война с фашистской Германией, население Москвы резко сократилось из-за эвакуации женщин и детей и начало постепенно восстанавливаться только после того, как опасность захвата немцами столицы миновала. Это объясняет как обвальное падение рождаемости в 1941, так и то, что практически целиком оно пришлось на вторую половину года. В следующем, 1942, году произошел резкий скачок общей и детской смертности, параллельно катастрофическому снижению рождаемости. Детская смертность выросла до 286 смертей на 1 тыс. живорожденных, а это значит, что, как минимум, каждый четвертый ребенок, родившийся в том году, не сумел прожить и года. В 1943 году наблюдались сдвиги к лучшему, а затем началось очень быстрое улучшение. Свердловск, напротив, активно принимал эвакуированных и мобилизованных рабочих, поэтому его население выросло. Детская смертность была высокой и до войны, и детские смерти составляли очень большую (около трети) долю всех смертей – значительно больше, чем в Москве. В 1942 году, который был первым полным годом войны, детская смертность взлетела примерно до 340 смертей на 1 тыс. живорожденных – другими словами, умер каждый третий ребенок, родившийся в течение этого года в Свердловске. Как и в Москве, рождаемость сократилась примерно до трети от довоенного уровня. Поскольку детей рождалось мало, в оставшиеся военные годы детская смертность оказывала минимальное влияние на общий уровень смертности. Впрочем, в отличие от Москвы, смертность лиц старше одного года оставалась высокой до конца 1944 года. Учитывая низкую рождаемость и высокую смертность маленьких детей, эти смерти почти наверняка уносили детей старшего возраста, подростков и взрослых.
То, что произошло именно так, вряд ли удивит, если мы взглянем не только на рацион, но и на общее ухудшение условий жизни и работы в промышленных центрах тыла в годы войны. Проблема была не просто в голоде, а в голоде именно в то время, когда потребность в питании у людей не снижалась, а росла. Естественная реакция голодающего – ограничить физическую активность, чтобы сохранить энергию. Артериальное давление падает, пульс замедляется, поскольку сердце пытается уберечься, пусть даже за счет уменьшения периферического кровоснабжения других органов[353]. Условия труда в советской промышленности просто не позволяли снизить нагрузку таким образом. Рабочее время выросло в чудовищных масштабах. Минимальная продолжительность рабочей недели увеличилась до 55 часов, и это не считая обязательных сверхурочных. Выходные и праздники отменялись. Это были законодательные нормы: обычным делом для рабочих было трудиться и дольше, иногда ночуя у станка или в шахте. Они в буквальном смысле работали на износ[354]. Впрочем, энергию отнимала не только работа. Из-за нехватки топлива на производстве и в жилых домах царил холод, и организму приходилось сжигать больше калорий, чтобы согреться. Нехватка топлива остановила работу общественного транспорта, и рабочие были вынуждены преодолевать пешком большие расстояния до места работы и обратно. Когда сведем все эти факторы воедино, увидим, что разрыв между потреблением и расходом калорий все время неумолимо рос. Неизбежным итогом стала массовая смертность.
Последствия дистрофии в блокадном Ленинграде хорошо изучены: этот город, по сути, стал настоящей медицинской лабораторией по диагностике и лечению дистрофии[355]. Дистрофия, впрочем, свирепствовала везде в тылу, тем более что молодые врачи, учившиеся после Гражданской войны (и, вероятно, после массового голода 1932-1933 годов), не имели клинического опыта в распознавании и классификации ее в качестве патологии или причины смерти. Как описывает историк медицины Надежда Черепенина, к весне 1942 года в ЦСУ поступили запросы от статистических управлений Вологодской и Молотовской областей на предмет того, как регистрировать летальные исходы от крайнего истощения в свидетельствах о смерти[356]. В СССР было даже распространено свое особое обозначение этого явления «алиментарная дистрофия», обобщающее понятие, объединяющее и кахексию, или истощение, и безбелковый отек[357]. Истощение было главной причиной смертности в Челябинске и в 1943 году (29,6 % всех смертей), и в 1944 году (31,5 %), оставив далеко позади других главных убийц горожан таких, как туберкулез, пневмония и сердечно-сосудистые заболевания[358]. То, что было верно для Челябинска, почти наверняка было верно и для других крупных промышленных центров. К 1943 году дистрофия распространилась достаточно широко, ее хорошо изучили, и врачи разработали классификацию степеней ее остроты и соответствующие методы лечения. В конце лета того же года в Свердловском институте гигиены труда и профзаболеваний была проведена специальная конференция на эту тему. Ее протоколы заслуживают внимательного изучения.
Советские врачи были поставлены перед выбором из двух первостепенных задач. Первая заключалась в том, чтобы в интересах производства как можно быстрее вернуть людей на рабочие места, вторая – в надлежащем лечении пациента. В соответствии с официальной позицией, изложенной во вступительном слове профессора Б. И. Марцинковского, советские врачи признавали три стадии острой алиментарной дистрофии. На начальном этапе, со слабо выраженными симптомами, то есть на 1-й стадии, они не видели необходимости в госпитализации пациента – достаточно было просто перевести его на более легкую работу, под которой они подразумевали восьмичасовой рабочий день и освобождение от тяжелого физического труда. Если же пациент одновременно принимал богатые белком питательные добавки, такие как хвойный или дрожжевой экстракт, он, как они надеялись, должен был вернуться на работу в течение 6-8 недель. Пациенты на 2-й стадии были больны более серьезно. Им требовалась госпитализация на срок от шести до девяти недель, но после этого пациент должен был восстановить трудоспособность. 3-я стадия означала, что пациент болен тяжело, болезнь сопровождается серьезными осложнениями и высокой летальностью. Если пациент выживал, лечение должно было продолжаться три-четыре месяца с последующей многомесячной реабилитацией; некоторые пациенты, по мнению врачей, уже никогда не смогут вернуться к трудовой деятельности[359].
Такова была официальная линия. Другие доклады, представленные на конференции, основанные на тщательных клинических наблюдениях, рисовали гораздо более серьезную картину[360]. Самым злободневным вопросом было то, почему разные рабочие, получавшие примерно одинаковое питание, демонстрировали столь различную степень подверженности дистрофии. Меньше всего случаев приходилось на электросварщиков, инспекторов по качеству, бригадиров и табельщиков, то есть на тех, чьи функции не требовали тяжелого физического труда. Взяв их за точку отсчета, врачи обнаружили, что заболеваемость среди крановщиков, электриков, монтеров и водителей грузовиков была выше вдвое; среди станочников и слесарей – втрое; среди чугунолитейщиков (модельщиков и обрубщиков) – вчетверо; среди такелажников и монтажников-высотников – выше в шесть раз; а среди чернорабочих, грузчиков и уборщиков – в восемь. Как уже отмечалось, отличия в рационе питания не объясняли эту гигантскую разницу. А вот нагрузка и условия труда военного времени объясняли. Одним из факторов было то, что многие виды деятельности, которые до войны были частично или полностью механизированы или выполнялись при помощи подсобного рабочего, теперь требовали тяжелого физического труда. Станочникам и слесарям, например, теперь самим приходилось поднимать тяжелые запчасти, без помощи лебедок, кранов или подсобников. Даже кладовщики, работа которых считалась легкой, теперь занимались тяжелым физическим трудом, поскольку у них было мало помощников. Они были вынуждены сами выгружать посылки и рассортировывать тяжелые детали.
Другой значительной переменой военного времени было то, что людям приходилось преодолевать большие расстояния до работы и обратно. И дело не только в коллапсе общественного транспорта; проблема еще и в срочной необходимости размещать на новом месте фабрики, эвакуированные из западных районов СССР. Корпуса возводились везде, где им находилось место, зачастую за много километров от рабочих бараков. Врачи выяснили, что половина всех пациентов, страдавших от дистрофии, проводила, как минимум, полтора часа в пути пешком до работы и обратно; более четверти – более двух часов; около 7 % – более трех часов. Проблема заключалась не просто в затрате физической энергии, требовавшейся на то, чтобы добраться до работы. Люди проводили столько часов на рабочем месте, что из-за удлинившегося пути от дома до работы и обратно они просто не успевали поспать. Они к тому же жили далеко от фабричных столовых, которые большей частью (а иногда и полностью) обеспечивали их питанием. Уже ослабленным людям приходилось расходовать еще больше энергии, чтобы получить доступ к скудному пайку.
Наконец, было чрезвычайно холодно. Вдобавок к серьезным перебоям с топливом в годы войны, из-за чего было затруднительно и даже невозможно отапливать здания, нечем было стеклить разбитые окна. В наспех возведенных цехах не было вестибюлей, которые бы защищали помещения от сквозняков, когда люди открывали двери[361]. Одним словом, людям требовалось большое количество калорий только для того, чтобы поддерживать тепло.
Если это были условия, провоцировавшие или усугублявшие дистрофию, то еще одной большой трудностью являлись диагностика и лечение. Диагноз часто ставился с опозданием, частично из-за медленного нарастания симптоматики, частично – из-за того, что больной не всегда осознавал, что происходит, а также в силу того, что врачи на производстве были склонны принимать симптомы запущенной дистрофии за ее ранние проявления. Ко времени появления таких симптомов, как пошатывание, снижение зрения, недержание, брадикардия или гипотермия, болезнь уже заходила достаточно далеко. Заводские врачи, возможно, подгоняемые необходимостью сохранить людей на производстве, были склонны поэтому видеть выход в переводе пациентов на более легкую работу (официально рекомендованное ведение пациентов на 1-й стадии) или, при необходимости, отправить на больничный. Такой подход был абсолютно неэффективен, даже если пациенты постоянно продлевали больничный и продолжительное время не выходили на работу. Причина очевидна. Отдых просто помогал сохранить энергию; он не решал проблему пищевой недостаточности. От нее было только одно лечение – дополнительное питание. Таким образом, лечение должно было быть направлено на решение обеих проблем – правильного питания и сокращения расхода энергии.
Все это очень хорошо в теории, но реальность была такова, что даже при постановке правильного диагноза необходимые ресурсы для излечения больного изыскать было сложно или невозможно. Даже если бдительный заводской врач направлял пациента в больницу, это помогало далеко не всегда. Койко-мест в больницах не хватало, и оттуда рабочего могли просто отправить домой. Если же пациента и госпитализировали, в больнице просто не хватало еды, чтобы откармливать его в течение необходимого периода[362]. Проблема усугублялась, если у больного уже появилась диарея. Но из-за недостатка продовольствия уже госпитализированным пациентам требовались еще более длительные периоды отдыха и вынужденного бездействия только для того, чтобы выжить, не говоря уж о выздоровлении, из-за чего дефицит койко-мест ощущался еще острее. Картина, таким образом, получалась довольно безрадостной. Соотвествующий режим отдыха и питания можно было обеспечить только в особых случаях. Гарантировать его на универсальной основе всем нуждающимся было нереально. В итоге, как мы уже знаем, – массовые случаи дистрофии даже среди тех групп населения, которые в обычное время были здоровыми.
Каковы были отдаленные последствия для тех, кто пережил голод военного времени? Их также сложно оценить. Долгосрочное исследование с наблюдением ленинградских блокадников показало чуть меньшую ожидаемую продолжительность жизни, бо́льшую предрасположенность к артериальной гипертензии и ишемической болезни сердца (включая инсульт) и диабету по сравнению с представителями той же возрастной группы, не испытавшими на себе тяжесть блокады[363]. Мы не знаем, наблюдались ли у жертв голода в тылу такие же долгосрочные изменения характеристик заболеваемости и смертности, но трудно представить, чтобы у тех, кто длительное время голодал на остальной территории СССР, не появлялись бы схожие проблемы со здоровьем[364].