Качественных свидетельств о том, как продовольственный кризис 1947 года повлиял на советское население, более чем достаточно, и я привел некоторые из них в начале этой главы. Далее я попытаюсь в большей степени использовать системный подход к этому вопросу, используя различные типы статистических данных о причинах смертности и обследования рационов рабочих. Эти два типа серьезно различаются по качеству. Данные по рациону рабочих взяты из проведенных ЦСУ обследований семейных бюджетов, которые, при всех их изъянах, дают вполне точное представление о потреблении и питании рабочих, на основании которого мы можем сделать достаточно верные выводы. Данные по смертности гораздо более проблематичны. У нас есть данные в масштабах страны о причинах смерти по возрасту и полу, но нет повозрастных данных, по которым мы могли бы рассчитать реальные показатели смертности на стандартную единицу населения, то есть единственного способа оценить разницу между территориальными единицами и динамику изменений по времени[365]. Как я замечу ниже, даже на данные о причинах смерти нельзя полагаться со всей уверенностью, поскольку в большинстве районов не хватало врачей, достаточно компетентных для установления точных причин смерти, или лабораторного оборудования для проведения вскрытий каждого умершего.
Тем не менее, несмотря на все эти недостатки, в данных содержится достаточно информации, дающей основание для их изучения и извлечения из них возможных в нашем случае условных умозаключений.
Питание в промышленных районах тыла:основные характеристики
Начнем с проведенного в 1946-1950 годах ЦСУ СССР обследования семейных бюджетов рабочих и крестьян в главных промышленных областях РСФСР. ЦСУ проводило обследования семейных бюджетов рабочих, служащих и технических специалистов (так называемых инженерно-технических работников, или ИТР) с 1920-х годов. К началу Великой Отечественной войны методология таких обследований уже было достаточно развитой, как и их масштаб: к началу 1941 года обследования охватывали около 14 тысяч семей, включая приблизительно 12 400 семей рабочих. Война, как и следовало ожидать, нанесла значительный урон сложившейся системе. Через год после вторжения нацистов количество семей, охватывавшихся обследованиями, сократилось до 4200, в их числе 3480 семей рабочих, что составляло соответственно 30 и 28 % от довоенной выборки. После окончания войны ЦСУ начало восстанавливать объемы выборки. К августу 1946 года в нее уже входили 6355 семей рабочих, и с каждым годом их количество росло. И все же обследования не охватывали всей территории СССР. Более 80 % обследуемых семей проживали в РСФСР, остальные в Средней Азии и на Кавказе. Украина, Белоруссия, Молдавия и республики Прибалтики оставались незатронутыми обследованием[366].
Во многих других отношениях ЦСУ пыталось добиться максимальной репрезентативности. В каждом регионе старались выбирать семьи на всех промышленных предприятиях, а не только ключевых предприятий тяжелой промышленности с наиболее высокой зарплатой. Также было поставлено условие, чтобы местные «инструкторы» (должностные лица, ответственные за просмотр бюджетных записей и сбор данных) выбирали только те семьи, в которых главный добытчик получал среднюю зарплату по своей отрасли промышленности. Логика была ясна: исключить искажения, которые могли внести в усредненные показатели лица с особенно высокой или низкой зарплатой, но принятое решение оказалось небезупречным. Во-первых, концентрация внимания на основном кормильце исключала из поля зрения пополнение семейного бюджета иными, кроме зарплаты, доходами, которые в некоторых случаях могли быть существенными. Еще важнее то, что выбор в пользу средней зарплаты исключал из обследования большую массу низкооплачиваемых молодых холостых рабочих, зарабатывавших на уровне прожиточного минимума или ниже его. Эти рабочие были беспросветно бедны и зачастую голодны. Поскольку обследования не учитывали их опыта, они в значительной степени переоценивали уровень потребления пищи (а значит, калорий и белка, которые я рассчитываю на данной основе) типичным советским рабочим[367]. Помимо этих методологических слабостей, на качестве обследований сказывалось и далеко не образцовое отношение к их проведению. С учетом того, что мы знаем о советском строе, совсем не удивляет тот факт, что местные инструкторы не слишком заботились о репрезентативности своих выборок и не гнушались придумывать собственные данные, если в ежедневных бюджетных записях семей обнаруживались неточности или пробелы[368]. Наконец, надо отметить погрешности, изначально присущие таким обследованиям, когда семьи просят оценить до грамма каждый потребленный ими продукт питания, не принимая во внимание усушку, порчу или потери при готовке.
Несмотря на эти минусы, обследования остаются ценным источником информации. Возможно, данные не полностью выверены, а выборки не включают большую подгруппу обездоленных рабочих, но нет сомнения, что ЦСУ пыталось сделать данные максимально достоверными. Конечно, нарисованную ими картину питания и потребления никак нельзя назвать приукрашенной. Вероятно, можно с осторожностью предположить, что расчеты, которые я делал на основе этих данных, выводя среднесуточное потребление калорий и белка на душу населения, могут переоценивать действительное потребление, но уж точно не недооценивать его. Учитывая то, что они показывают хроническое недоедание рабочих вплоть до 1950-х годов, картина получается довольно мрачная.
Я собрал данные по рабочим в 17 промышленных городах и областях: Москва и область; Ленинград; Горький и область; Ивановская область;Ярославская область;Куйбышев;Казань (Татария); Свердловск и область;Молотов и область;Челябинск и область; Башкирия; Кемеровская область. Я отобрал именно эти регионы, поскольку по ним, за исключением Башкирии и Ленинграда, у нас есть как отчеты Государственной санитарной инспекции за много лет, так и данные о детской смертности, с которыми мы можем соотнести информацию о рационе[369]. По Московской, Горьковской, Куйбышевской, Свердловской, Молотовской областям, Татарии и Башкирии у нас также есть обследования крестьянского потребления, позволяющие сравнить в противопоставлении те методы, какими рабочие и крестьянские семьи справлялись с продовольственным кризисом в границах одного региона.
Обследования приводят среднедушевое потребление основных продуктов в месяц в граммах, на основании которого мы можем рассчитать суточное потребление в граммах. Из него я вывел среднесуточное потребление калорий и белка на душу населения в каждом городе и области при помощи значений пищевой ценности, применяемых Всесоюзным центральным советом профсоюзов (ВЦСПС) в их собственных, хотя и меньшего масштаба, обследованиях семейных бюджетов, которые они начали проводить в 1950 году. Эти значения с небольшими модификациями, в свою очередь, были взяты из подробных таблиц пищевой ценности, опубликованных ЦСУ в 1925 году[370]. Показатели ЦСУ и ВЦСПС отличаются от показателей ценности современных продуктов в немногих, но важных деталях. Самая главная разница в том, что советский хлеб отличался более низким содержанием калорий и белка, чем наш современный западный хлеб или даже советский хлеб с начала 1950-х годов. Учитывая важность хлеба в послевоенном рационе, это имело большое значение для питательности. Еще одна разница в мясных продуктах. ВЦСПС предполагал, что почти все потребляемое мясо было от тощих животных. Таким образом, оно отличалось низким содержанием калорий, но не белка. Точно так же, колбасные изделия были не теми высокожирными калорийными продуктами, к которым мы привыкли сегодня, в основном они были вареными и с наполнителем, не копчеными (тогда это был редкий деликатес). И даже эти показатели переоценивают питательность ключевых продуктов питания, особенно в первые послевоенные годы. Как и в годы войны, хотя, вероятно, и не до такой степени, хлеб большей частью отличался повышенной влажностью и выпекался из муки с такими примесями, как мякина и лузга. В некоторых случаях мука мололась из сырого и проросшего зерна. Это не только делало хлеб горьким и даже небезопасным, но и еще больше снижало его калорийность. Инспекторами в Горьковской области были обнаружены партии хлеба, содержавшие более 50 % воды. То же самое касалось мясопродуктов, которые, наряду с повышенной влажностью, отличались содержанием большого количества соединительной ткани и хряща[371].
Таблицы 4.4 и 4.5 и сопровождающие их диаграммы (4.1a-4.1f и 4.2a-4.2f) показывают среднедушевое потребление калорий и белка семьями рабочих в крупных городах тыла и промышленных областях, центрами которых они являлись, а для семей крестьян – в семи областях или автономных республиках, по которым у нас есть данные. Я разделил каждый год на две половины: январь-июнь и июль-декабрь, чтобы отразить сезонные колебания потребления, а также выделить первую половину 1947 года, когда голод особенно свирепствовал. Я обозначаю оба полугодия в таблицах римскими цифрами I и II. Надо иметь в виду, что это средние показатели на члена семьи, не учитывающие пол и возраст, которые влияют на интерпретацию результатов. В принципе, ребенку требуется меньше калорий, чем взрослому, а взрослой женщине, даже занимающейся физическим трудом, нужно меньше калорий, чем взрослому мужчине, выполняющему работу той же интенсивности. Я откорректирую цифры в соответствии с этими поправками. Далее в этой главе я также проанализирую составляющие рационов рабочих и крестьян, которые были основаны на различных группах продуктов питания. Пока что, впрочем, давайте сосредоточимся на этих двух общих индикаторах – калориях и белке. Если не указывается иное, источники для всех таблиц в оставшейся части главы приведены в приложении С.
Мне необходимо сделать здесь еще одну оговорку. Данные ЦСУ по продуктам включали в себя все главные группы продуктов питания, кроме алкоголя. Семейные бюджеты включали в себя расходы на покупку алкоголя (хотя можно задаться вопросом, насколько точно люди их отображали), но не физическое потребление. Водка содержит чуть более 200 килокалорий на 100 миллилитров, поэтому возможно, что взрослые мужчины, по крайней мере, с конца подросткового возраста и далее получали двести-триста дополнительных килокалорий (но не дополнительного белка) в сутки из этого источника.
Таблица 4.4
Примерное суточное потребление калорий по регионам, 1946-1950 годы
(Среднедушевое потребление членами семей рабочих и крестьян, в килокалориях в день, по полугодиям, исключая алкоголь)
Источники: см. приложение С.
Таблица 4.5
Примерное суточное потребление белка по регионам, 1946-1950 годы (Среднедушевое потребление членами семей рабочих и крестьян, в граммах в день, по полугодиям)
Источники: см. приложение С.
Диаграмма 4.1а. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих Москвы и членами семей рабочих и крестьян Московской области, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.1b. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих и крестьян Центральной России, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.1с. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих и крестьян Поволжья, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.1d. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих и крестьян Свердловской и Челябинской областей, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.1е. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих и крестьян Молотовской области, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.1f. Среднедушевое потребление калорий членами семей рабочих и крестьян Башкирии и Кемеровской области, 19461950 годы
Диаграмма 4.2а. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих Москвы и членами семей рабочих и крестьян Московской области, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.2b. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих и крестьян Центральной России, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.2с. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих и крестьян Поволжья, 1946-1950 годы
Потребление калорий семьями рабочих – в отличие от крестьян -находилось на опасно низком уровне уже в начале 1946 года, то есть еще до того, как разразился кризис. Когда же он грянул, потребление рабочими в большинстве областей, включая Московскую, упало ниже 2000 килокалорий в день. Даже в тех городах и областях, где потребление оставалось выше этого уровня (Москва, Ленинград, Свердловск, Свердловская и Кемеровская области), оно лишь незначительно его превосходило. Таким образом, существует прочная априорная взаимосвязь между падением потребления калорий и повышением уровня смертности в городах этих регионов, которые, подчеркиваю, географически были удалены от центра массового голода. Это очевиднее всего на примере детской смертности, по которой у нас есть достаточно достоверные данные (табл. 5.7 и 5.8), но также соответствует и общему коэффициенту смертности, которого я коснусь позже (с. 254-255).
Диаграмма 4.2d. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих и крестьян Свердловской и Челябинской областей, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.2е. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих и крестьян г. Молотова и Молотовской области, 1946-1950 годы
Диаграмма 4.2f. Среднесуточное потребление белка на душу населения членами семей рабочих и крестьян Башкирии и Кемеровской области, 1946-1950 годы
Каково значение этих величин для реальной жизни? Здесь имеет смысл сравнить их с рационами бедняков в других странах в различные периоды истории. 1700-2200 килокалорий в день, потреблявшихся членами семей рабочих в 1946-1947 годах в России, показатель очень близкий к тому, что в ирландском работном доме получали нищие в 1849 году, вскоре после великого голода в Ирландии – около 2075 килокалорий в день[372]. Это количество калорий было также очень близко к тому, сколько потребляли члены семей рабочего класса в поздневикторианскую и раннеэдвардианскую эпоху. Дерек Одди подсчитал, что среднесуточное потребление на душу населения в рабочих семьях поздневикторианской Британии (1887-1901) было чуть ниже 2100 килокалорий при 57 г белка. В 1902-1913 годах этот показатель вырос до 2398 килокалорий и 71 г белка. Впрочем, поскольку семьи делили еду таким образом, чтобы лучшие куски доставались мужчине-добытчику за счет женщин и детей, последние страдали от хронического недоедания, тем более что их рацион, как и в СССР во время и после войны, содержал много крахмалосодержащих продуктов и был беден продуктами животного происхождения, особенно молочными продуктами и животными жирами. Нехватка молочных продуктов объясняет высокую распространенность рахита среди британских детей; недостаток жиров способствовал гиповитаминозу[373]. Даже в Великобритании в 1930-е годы очень значительная часть населения недополучала калории и белок. В 1933 году Британская медицинская ассоциация (БМА) рассчитала стоимость того, что было ею обозначено как минимальный рацион, под которым подразумевался рацион, необходимый людям для того, чтобы жить без «очевидного дефицита», но недостаточный для того, чтобы позволить взрослому мужчине заниматься умеренно тяжелым трудом, а ребенку – достичь нормального роста. Сэр Уильям Кроуфорд в своей книге The People’s Food («Питание народа») привел такой факт: треть граждан Великобритании еженедельно расходовала на еду меньше того, что требовалось, чтобы достичь стандартов БМА. Говоря конкретнее, 33 % британцев не получали достаточно калорий; 40 % потребляли недостаточно белка; более половины испытывали нехватку кальция; примерно 3/4 не хватало железа; 47 % страдали от дефицита витамина С, 82 % – от дефицита витамина А. Еще менее радужную картину нарисовал Джон Бойд Орр, который опубликовал свой классический труд Food, Health and Income («Питание, здоровье и доход») в 1936 году. Бойд Орр изучал возможность населения Великобритании позволить себе не минимальный рацион, подразумеваемый стандартами БМА, а физиологически оптимальный рацион – такой рацион, питательность которого была бы достаточно высокой для поддержания здоровья, то есть если бы можно было улучшить рацион, то не обязательно и здоровье бы улучшилось. Бойд Орр обнаружил, что 50 % населения Великобритании были не в состоянии позволить себе его идеальный рацион. Рацион замыкающих рейтинг 10 % был неполноценен по всем показателям: калории, белок, жиры, витамины и основные минералы. Следующие беднейшие 20 % получали достаточно жиров и белка, но недостаточно калорий или микроэлементов. Рацион средних 20 % был адекватен в наиболее существенных составляющих, то есть в том, что касалось калорий, белка и жиров, но они испытывали дефицит витаминов или минералов. Только у 10 % населения Великобритании был полностью правильный с физиологической точки зрения рацион[374]. Из этого сравнения можно сделать два вывода. Во-первых, на протяжении большего периода индустриализации в Европе и вплоть до Второй мировой войны значительные слои населения на Западе недоедали. Во-вторых, хотя люди, представленные в этих примерах, страдали от плохого питания и различных проблем со здоровьем, включая трагически высокую детскую смертность, они не голодали. Они не жили в условиях массового голода.
Это становится еще более очевидным, если мы взглянем на некоторые другие примеры из международного опыта. Даже потребление калорий ниже уровня 1700 ккал в день не приводило к массовому голоду. В западных регионах Нидерландов, которые пострадали от серьезного голода зимой 1944-1945 годов, среднесуточное потребление калорий на душу населения в октябре 1944 года, то есть как раз перед тем, как разразился голод, составляло около 1876 килокалорий в Амстердаме, 1685 – в Роттердаме и 1783 – в Утрехте. Ежедневное потребление белка варьировало от 40 г в Делфте и Роттердаме до 60 г в Утрехте и Амстердаме[375]. Среднесуточное потребление в Китае до и сразу после голода 1960-1962 годов составляло примерно 17001800 килокалорий и 45-46 граммов белка. Голод наступил только тогда, когда потребление упало значительно ниже этого уровня[376].
Впрочем, есть и другая сторона этого аргумента: если это было потребление семей советских рабочих, получавших среднюю зарплату, это означало, что семьи, получавшие ниже среднего, потребляли значительно меньше. Эти люди действительно были в группе риска, поскольку при 1400 ккал в день и среднесуточном потреблении белка менее 40 г смерть становится реальной угрозой. В разгар голландской «Голодной зимы» в апреле 1945 года ежедневное потребление калорий упало до 1240 килокалорий в Амстердаме, до 1415 – в Роттердаме и до 1441 – в Утрехте. Возможно, еще более важно то, что потребление белка во всех трех городах упало ниже 40 г в день – в Амстердаме и Роттердаме до 25 г в день[377]. В Китае в 1960-м, самом голодном году, среднее потребление упало до 1450 килокалорий и всего 39 г белка[378]. Еще серьезнее был опыт голода в СССР в 1932-1933 годах, когда крестьяне Киевской и Одесской областей потребляли всего 11001200 килокалорий в день[379].
В табл. 4.6 представлены эти сведения. Если мы посмотрим на нее вкупе с табл. 4.5, показывающей суточное потребление белка, то увидим, что, каким бы серьезным ни был продовольственный кризис в РСФСР в 1947 году и каким бы скудным ни оставался рацион в последующие годы, лишь в относительно немногих регионах потребление белка упало до опасно низкого уровня, зафиксированного в западных регионах Нидерландов и в Китае накануне голода, и нигде потребление белка не опускалось ниже того, что мы могли бы назвать порогом голода – 40 г в день. Даже в наиболее пострадавших российских регионах – Башкирия, Горький и Горьковская область, Московская область – уровень потребления белка рабочими сохранялся выше этого значения. Более того, в отличие от снижения калорийности снижение потребления белка очень быстро сменилось ростом, что, несомненно, помогло смягчить последствия перебоев с продовольствием, и без чего смертность почти наверняка была бы выше.
Таблица 4.6
Сравнительное суточное потребление калорий и белка, РСФСР и некоторые примеры из мирового опыта
Источники: Москва и Куйбышев: табл. 4.4, 4.5; Ирландия: Crawford E. M. The Irish Workhouse Diet. Р. 91; Великобритания: Oddy D. J. A Nutritional Analysis of Historical Evidence: The Working-Class Diet, 1880-1914. Р. 224; Германия: Keys A., Brozek J., Henschel A., Mickelsen O., Taylor H. L. [et al.]. The Biology of Human Starvation. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1950. Р. 1240; Нидерланды: Burger G. C. E., Drummond J. C., Sandstead H. R. Malnutrition and Starvation in Western Netherlands September 1944 – July 1945. Part I. Р. 81, Part II. Р. 153; Китай: Riskin C. Food, Poverty, and Development Strategy in the People’s Republic of China. Р. 333.
Наряду с бедственным положением низкооплачиваемых работников нам надо также помнить о том, что одним только потреблением калорий и белка дело не ограничивается. У меня уже был повод отметить при рассказе о продуктовом дефиците военного времени, что значение имеет не объем питания, а чистое питание, то есть потребление калорий относительно того, сколько энергии необходимо потратить человеку. Здесь нам нужно принять во внимание несколько факторов. Самый очевидный – интенсивность труда: тем, кто занимается тяжелым физическим трудом, потребуется гораздо больше калорий, чем тем, у кого сидячая работа. Еще одна ключевая переменная – климат, потому что людям, живущим в холодном климате и испытывающим проблемы с теплой одеждой и отоплением, будет нужно значительно больше калорий, чем живущим в умеренном климате. Детям и подросткам энергия нужна для роста[380]. Мы уже знаем, что во время Великой Отечественной войны условия в промышленных регионах тыла РСФСР были крайне неблагоприятными во всех этих отношениях, и они оставались таковыми после войны. Почти все население, от подростков до стариков, занималось тяжелым физическим трудом. Дома, заводы и административные здания отапливались плохо, и зимой температура в них едва поднималась выше нуля. Даже в 1950 году на заводах в Москве и Горьком зимние температуры держались у нулевой отметки: в литейном цехе Горьковского завода фрезерных станков температура опускалась до -14 °С[381]. В больницах Московской области считалось, что они достаточно обеспечены запасами топлива, если могли поддерживать зимой в палатах температуру 14-16 °С, но чаще всего им это не удавалось. Температура в главной инфекционной больнице Горького зимой 1948 года редко превышала 12 °С[382]. Общежития придерживались тех же стандартов: цель была удерживать зимой комнатную температуру на уровне 16-18 °С, но и это было недоступно для многих промышленных предприятий, особенно в 1946-1947 годах[383]. Как это могло влиять на потребности в энергии? По рекомендациям экспертов Продовольственной программы ФАО/ВОЗ, для лиц, живущих в холодном климате и испытывающих проблемы с крышей над головой и отоплением, ежедневная потребность в калориях должна повышаться на 100 килокалорий с понижением среднемесячной температуры на каждые 5 °С по сравнению со стандартным уровнем +20 °С[384]. Если следовать этой формуле, взрослым людям, находящимся в таких условиях, требовалось бы от 100 до 700 дополнительных килокалорий в день в зимние месяцы, то есть именно в тот момент, когда продовольственный кризис 1947 года достиг своего пика. Наконец, есть вопрос транспорта. Общественный транспорт после войны возобновил свою работу не за один день. Люди продолжали расходовать большое количество калорий в пути на работу и обратно, но не только на работу, ибо мы не должны забывать, что людям часто приходилось преодолевать значительные расстояния, чтобы набрать воды, не говоря уж о калориях, сжигаемых при подъеме тяжелых ведер по лестничным пролетам. И эти усилия также были наибольшими именно зимой, когда продовольственный кризис достиг апогея и человеческому организму было сложнее всего адаптироваться к нагрузкам.
Есть еще одна потребность в энергии, которую мы пока не обсуждали. Это – инфекционные и паразитарные болезни, в том числе глисты. Это хорошо известная проблема детей стран третьего мира, так как кишечные инфекции и паразиты могут ограничить прием пищи из-за потери аппетита, свести на нет эффект от ее приема из-за диареи, рвоты и внутреннего кровотечения и негативно влиять на способность организма абсорбировать те питательные вещества, которые ему удалось удержать. В крайних случаях глисты могут нанести серьезный ущерб внутренним органам и даже вызвать смерть. Самые опасные глисты – анкилостомы, аскариды, Trichuris trichiura (власоглавы) и Strongyloides stercoralis (кишечные угрицы). От них страдает более 3 млрд людей по всей планете, и они уносят больше лет жизни с поправкой на длительность инвалидизации, чем малярия[385]. Заражение паразитами в виде глистов было проблемой и для послевоенного СССР. Такие заражения были очень широко распространены не только среди детей и подростков, как можно было бы ожидать, но и среди взрослых людей. Более того, главными возбудителями инфекции были те же, что мы видим в современном третьем мире. Самой распространенной, несомненно, является аскарида, которая может вызывать временную, а иногда постоянную задержку роста, серьезно ограничивать физическую активность и приводить к острому поражению внутренних органов. В конце 1940-х и на протяжении большей части 1950-х годов на аскарид приходилось более 80 % всех заражений паразитами. Другие основные возбудители – это различные разновидности солитера, власоглава и кишечной угрицы[386]. Только в 1938 году в Советском Союзе начали принимать эффективные меры к выявлению и лечению носителей, но эти меры во время войны фактически сошли на нет. По оценке одного видного паразитолога, к 1944 году более трети населения РСФСР было заражено, и в эту цифру не входило заболевание относительно безобидным энтеробиозом (острицы)[387].
Проблема оставалась серьезной на протяжении большей части послевоенного периода. По результатам медосмотров более чем 550 тыс. молодых рабочих и учащихся школ ФЗО в РСФСР в 1950 году, у 10 % из них выявили паразитов. У 20 % семилетних первоклассников городских школ Челябинской области в конце 1950 года были глисты. Более чем у половины учащихся школ ФЗО в Ленинграде в 1948 году анализы на яйцеглист были положительными; более трети школьников города в 1951 году были заражены. Уровень зараженности школьников Казани в 1953 году составлял 39 %. Медосмотры всех детей, от годовалых до учащихся школ ФЗО, проведенные в Ярославле в 1952-1954 годах, выявили 42-47 % зараженных глистами[388]. Как мы видели в главе 1, источником распространения инфекций была почва – вокруг выгребных ям и земля с полей орошения, использовавшаяся тогда в качестве удобрения в личных подсобных хозяйствах и в колхозах, откуда инфекции попадали в еду, питьевую воду и бассейны. Даже в Москве у четверти всех работников сферы общественного питания были обнаружены глисты, а их яйца – в песочных фильтрах плавательных бассейнов[389]. Этот вопрос здесь очень важен, поскольку заражение ими негативно влияло на питание заболевших, приводя к потере аппетита, диарее и нарушению всасывания питательных веществ, в силу чего требовалось повышенное количество калорий. Мы не можем наверняка определить, сколько именно дополнительных калорий могло потребоваться людям, чтобы нейтрализовать ущерб, нанесенный аскаридами, солитерами или власоглавами, поскольку не знаем, сколько человек было заражено единовременно и как долго они оставались носителями до того, как получили лечение. Впрочем, мы можем сказать, что, помимо всех остальных факторов, повышавших потребность людей в калориях, кишечные паразиты также играли роль и что в результате этого значительной доле населения могло потребоваться дополнительное количество калорий. Так, если водка – не поддающийся фиксации фактор, который мог повышать ежедневное потребление калорий, у нас есть еще один неуловимый фактор, воздействующий в другом направлении.
Обследования семейных бюджетов позволяют нам принять во внимание большинство этих факторов и сделать приблизительную количественную оценку суммы потребляемых калорий по отношению к требованиям к калорийности. В довоенных обследованиях бюджетов показатели физического потребления трансформировались в то, что известно как «эквивалентные единицы для взрослого человека». Они принимают во внимание различные потребности в энергии и питании людей различного пола и возраста. Предположим, у нас есть две семьи. Одна состоит из мужчины трудоспособного возраста, женщины трудоспособного возраста, мальчика тринадцати лет и девочки семи лет. Другая семья состоит из матери-одиночки с двумя маленькими детьми. Мы знаем, сколько каждого продукта каждый член каждой семьи потреблял в среднем в день. На основании этого мы можем рассчитать общее среднесуточное потребление калорий на человека для каждой семьи. Очевидно, что среднее потребление второй семьи будет меньше, чем первой, поскольку взрослые мужчины и растущие дети едят больше, чем маленькие дети. Как нам узнать, можно ли объяснить разницу в потреблении еды и калорий просто составом обеих семей или же эта разница обусловлена различием в доступности еды для каждой семьи? Мы сделаем это, внеся поправки в обобщенные данные, учитывающие половозрастной состав каждой семьи, преобразовав их в то, что потреблял бы каждый член семьи, если бы они все были взрослыми мужчинами. Это эквивалентные единицы для взрослого человека, и зная эти величины, мы сравним их с рекомендованными суточными нормами взрослых мужчин и таким образом сможем выяснить, достаточно ли адекватно питались обе семьи.
Мы можем проиллюстрировать это простым примером, взяв данные табл. 4.4 и используя калории вместо граммов еды. Советские статистики исходили из того, что ребенок в возрасте от шести до двенадцати месяцев считается как 0,2 взрослого мужчины; от одного до трех лет – как 0,3; в возрасте от трех до семи лет – как 0,45; от семи до одиннадцати – как 0,55; от 11 до 15 – как 0,7; подростки от 15 до 18 лет – как 0,8; женщины до 59 лет – также 0,8[390]. Если взглянуть на табл. 4.4, среднедушевое потребление калорий семьей московского рабочего зимой 1947 года составляло 2135 ккал. Если взять нашу гипотетическую семью из четырех человек из предыдущего абзаца, общее потребление ими калорий равняется 4 Ч 2135 = 8540 ккал. Семья состояла из одного взрослого мужчины (1,0 взрослого мужчины); одной взрослой женщины (0,8 взрослого мужчины); одного мальчика-подростка (0,7 взрослого мужчины) и девочки, только что отправившейся в первый класс (0,45 взрослого мужчины). Сложив все вместе, мы обнаружим, что семья состоит из эквивалента 2,95 взрослого мужчины. Если разделить общее потребление ими калорий, равняющееся 8540 ккал на 2,95, получим среднесуточное потребление в эквивалентных единицах для взрослого человека, которое составляет 2895 ккал. Тут же возникают вопросы: как мы може понять, эта цифра адекватна или нет? С каким стандартом мы сравниваем? К сожалению, это совершенно неясно.
В отличие от довоенных обследований, в послевоенных опросных листах показатели не переводились в эквиваленты для взрослого человека. Впрочем, мы знаем половозрастной состав семьи среднего рабочего в каждом регионе и можем использовать его для расчета среднесуточных норм потребления на каждого члена семьи с поправкой на пол и возраст. По сути, я использовал два различных критерия. Во-первых, я сравниваю действительное потребление с официальными советскими рекомендациями, которые значительно превышали международные стандарты, и тогда, и сейчас. На деле же, как я поясняю в комментарии к табл. 4.7, единого советского стандарта не существовало, поэтому даже здесь нам приходится строить предположения, какой из них лучше использовать. Во-вторых, я разработал модифицированный суточный стандарт, который является средним арифметическим между советскими и западными рекомендациями, чтобы сделать поправку на тот факт, что западные нормы недооценивают потребности взрослых людей, занимающихся тяжелым физическим трудом, живущих в холодном климате или имеющих ряд проблем со здоровьем, включая паразитарные инфекции[391]. Эти результаты показаны в табл. 4.7, которая также объясняет, как я рассчитывал стандарты.
Такой тип преобразования важен, по крайней мере, по двум причинам. Самая очевидная – это то, что он дает нам биологический стандарт, с учетом которого можно оценивать адекватность или неадекватность рациона. Уровень потребления калорий в 2135 ккал в день на человека имеет одно значение для семьи, состоящей из двух сестер преклонного возраста, живущих в южной Испании и большую часть времени проводящих за чтением книг на пляже. И совсем другое значение он имеет для семьи московского рабочего, ютящейся в одной комнате неотапливаемой коммуналки, где мать работает на стройке, отец – в литейном цеху, а два сына-подростка – на металлургическом комбинате. Этот тип также наиболее приемлем для адекватного сравнения регионов. Куйбышевские рабочие в 1947 году вроде бы потребляли чуть больше, чем рабочие в Горьком, но если принять во внимание размер семей и их половозрастной состав, мы увидим, что на самом деле у куйбышевских дела обстояли немного хуже.
Таблица 4.7
Среднедушевое суточное потребление калорий в семьях рабочих по сравнению со среднедушевой суточной потребностью, первая половина 1947 и вторая половина 1950 года
(С поправкой на половозрастной состав семей данного региона)
Примечание. Факт. = фактически килокалорий; СН = советские нормы; МН = модифицированные нормы.
Фактическое потребление калорий взято из табл. 4.4. Советские нормы потребления калорий предусматривали для суточного потребления взрослого вне зависимости от пола 3208 ккал для занятых умственным трудом, 3592 ккал – для занятых физическим трудом с использованием технических устройств, 4112 ккал – для рабочих, занятых тяжелым физическим трудом, и 4678 ккал – для рабочих, занятых исключительно тяжелым трудом, таких как лесорубы, чернорабочие и шахтеры, работающие под землей без машинного оборудования. Я взял более консервативную цифру в 3500 ккал в день для всех взрослых, частично чтобы избежать риска переоценки степени недоедания, но большей частью в силу того, что мужчинам и женщинам, даже выполняющим сравнимую по тяжести работу, необходимо неодинаковое количество калорий. Советские статистики в своих расчетах, когда им требовался единый показатель для «типичного» взрослого, выбирали 4112 ккал, то есть показатель для рабочего, занятого тяжелым физическим трудом. Для детей и подростков в СССР были установлены следующие нормы: для детей до 12 месяцев -782 килокалории; для детей в возрасте 1-3 лет – 1315; в возрасте 3-7 лет – 1871; 7-11 лет – 2291; 11-15 лет – 2940; 15-18 лет – 3340 килокалорий. В данных по бюджетам семейных хозяйств упоминаются еще две категории – пенсионеры и люди, не являющиеся родственниками, по сути, квартиранты. Для этих групп не существовало рекомендованных стандартов питания, поэтому я предположил, что представителям обеих групп требовалось 3200 ккал в день, то есть чуть меньше, чем взрослому трудоспособного возраста. Это предположение полностью оправдано тем фактом, что многие пенсионеры работали.
«Модифицированные» нормы представляют собой среднее арифметическое значение советских стандартов и современных западных рекомендованных показателей. В США в 1989 году рекомендации были следующие: 1800 ккал в день – для шестилетнего ребенка; 2000 ккал – для десятилетнего; 3000 ккал – для лиц мужского пола 15-18 лет; 2900 ккал – для мужчин 18-50 лет и 2300 ккал – для мужчин старше 50. Эквивалентные стандарты для женщин были следующими: 2200 ккал – для женщин 11-50 лет и 1900 ккал – для женщин старше 50. Впрочем, эти показатели действительны для людей с физической активностью от легкой до умеренной и живущих в умеренном климате.
Выбирая модифицированные нормы, я использовал советские рекомендации для детей до 15 лет, которые очень незначительно отличаются от норм США 1989 года. Для взрослых мужчин я взял среднее значение между советским стандартом 3500 ккал/день и американскими рекомендациями 2900 ккал/день, то есть 3200 ккал/день. Предполагается, что «средний» мужчина трудоспособного возраста занимался достаточно, но не чрезмерно тяжелым физическим трудом или работал на заводе. Что касается женщин, я остановился на 2500 ккал/день. Обследования бюджетов показывают, что женщин трудоспособного возраста (то есть старше 14) на семью приходилось примерно в два-три раза больше, чем мужчин, что неудивительно, учитывая, сколько мужчин погибло в Великой Отечественной войне. Я предположил, что половина из этих женщин занималась относительно тяжелым физическим трудом или работала на заводе, и для них взял промежуточный показатель между советской рекомендацией 3500 ккал/день и американской рекомендацией 2200 ккал/день, то есть 2800 ккал/день. В то же время, поскольку род занятий второй половины взрослых женщин неизвестен, для них я использовал западный стандарт 2200 ккал/день. Таким образом, для всех женщин трудоспособного возраста я использовал среднее значение между этими двумя цифрами – 2500 ккал/день. Я применил тот же стандарт 2500 ккал/день к пенсионерам и квартирантам, питающимся вместе с обследуемой семьей, основываясь на том, что многие пенсионеры работали, а те, кто не работал, страдали из-за плохого отопления.
Не стоит автоматически предполагать, что советские нормы были сильно завышены. На Урале и в Сибири, где ведущими отраслями промышленности были угле– и нефтедобыча, металлургия и строительство, реальные суточные потребности, вполне вероятно, были ненамного ниже советских рекомендаций, особенно если взять более низкую цифру в 3500 ккал/день для всех взрослых рабочих, а не 4112-4678 ккал/день, рекомендованных для шахтеров и других лиц, занятых исключительно тяжелым физическим трудом. В таких областях, как Ивановская и Ярославская, с высокой концентрацией работников текстильной промышленности, подавляющее большинство которых составляли женщины, потребности работниц в калориях наверняка значительно превосходили современные западные стандарты, равнявшиеся 2000 ккал/день, а возможно, и наши «модифицированные» стандарты. Иными словами, хотя советские рекомендации, может, и преувеличивали действительную потребность в энергии, учитывая тяготы повседневной жизни в СССР, наш «модифицированный» западный стандарт, скорее всего, чересчур консервативен.
Перед тем как переходить к анализу этих данных, я должен обратить внимание на одну методологическую проблему. В своем фундаментальном труде о голоде и дистрофии Ансель Киз предупреждает, что в исследованиях рациона, проводимых с 1930-х – 1940-х годов, постоянно недооценивалось реальное потребление и переоценивалось количество калорий, необходимых для различных уровней деятельности. В ходе исследований, проводившихся в Швейцарии во время Второй мировой войны, выяснилось, что мужчина весом 70 кг может существовать на 2160 ккал в день, выполняя легкую работу и не теряя при этом веса. Можем сравнить этот показатель с рекомендациями Лиги Наций – 2400 ккал для мужчины, ведущего полностью сидячий образ жизни, в СССР же этому же мужчине требовалось бы 3208 ккал в день, в то время как взрослый рабочий в Горьком потреблял в начале 1947 года 2336 ккал[392]. Впрочем, Кис использовал такой критерий, как потеря веса, который был введен в Швейцарии только в 1945 году, когда потребление продуктов питания снизилось настолько, что обеспечивало в среднем лишь 1800 ккал/день. Невин Скримшоу предлагает другой критерий: количество энергии, необходимой человеку для работы, или, как он формулирует, «потребление в объеме, адекватном для продуктивной физической деятельности»[393]. Реалии послевоенного СССР были ближе концепции Скримшоу, чем Киса. Советским гражданам надо было работать, именно от этого зависело, хватит ли им продуктов питания.
Теперь изучим данные табл. 4.7 более детально. Мы видим, что в 1947 году, даже если использовать более низкий, модифицированный, стандарт, суточное потребление калорий в большинстве регионов составляло от двух третей до трех четвертей физических потребностей. Если основываться на советском стандарте, потребление упало до уровня, составляющего от половины до двух третей от необходимого. В любом случае картина довольно мрачная. Смерть членам этих семей, может, и не угрожала, но они почти наверняка страдали от сильного голода и теряли вес. Таблица 4.7 также подтверждает наличие региональных различий, уже бросающееся в глаза в табл. 4.4. В целом в наиболее тяжелом положении находились рабочие Центральной России и Поволжья. У рабочих Московской области дела обстояли явно хуже, чем у рабочих Москвы. В то же время московские рабочие, от которых по логике вещей следовало бы ожидать наивысшего уровня потребления продуктов питания, на самом деле питались хуже, чем рабочие Свердловска, Свердловской области и Кемеровской области, поскольку последние могли пополнять свой рацион продуктами своих подсобных хозяйств. Впрочем, нельзя сказать, что Урал находился в привилегированном положении: рабочие в Молотове и Челябинске испытывали те же лишения, что и рабочие Поволжья и Центральной России, а тяжелее всего приходилось башкирским пролетариям. В общем, вне зависимости от используемого нами критерия, семьи рабочих страдали от острой нехватки продуктов питания с конца 1946 и до конца 1947 года, которая, продлись она дольше, могла привести к серьезному долгосрочному демографическому кризису и нанести непоправимый ущерб здоровью нации. В любом случае, продовольственный кризис успел оказать серьезное краткосрочное воздействие на характеристики смертности и рождаемости.
Демографические последствия голода
Мы знаем, что голод 1947 года унес меньше человеческих жизней, чем голод 1921-1922 или 1932-1933 годов. Вся тяжесть этих двух испытаний довоенного времени в СССР легла на крестьянство. Смерть и недоедание не обошли и рабочих в городах, но в обоих случаях режим пытался уберечь население городов от самых тяжелых последствий голода. Голод 1947 года развивался по несколько иному сценарию, по крайней мере, в РСФСР, поскольку высокий уровень заболеваемости и смертности отмечался у городских жителей. Хотя мы не можем дать точную количественную оценку, должно быть, у сотен тысяч, а то и у миллионов горожан – не только рабочих, но и низкооплачиваемых служащих, здоровье сразу после войны было настолько хрупким, что еще один серьезный продовольственный кризис мог довести их до истощения или гибели.
Хотя наибольший урон голод нанес Молдавии и Украине, тяжело пришлось и Центральной России, и Уралу, и Сибири. Количество смертей в промышленных центрах Свердловской области в 1947 году увеличилось на 54 % по сравнению с 1946 годом. В городах Молотовской области смертность выросла на 58 %, в городах Челябинской области – на 65 %, в том числе в Магнитогорске – на 83 %. Этот прирост значительно превышал рост смертности, составлявший 44 % в городах РСФСР в целом[394]. Нужно признать, что эти цифры, возможно, преувеличивают число жертв, поскольку население промышленных центров Урала росло благодаря массовому притоку мобилизованных рабочих. Таким образом, общий коэффициент смертности, то есть количество смертей на 1 тыс. или 10 тыс. населения, почти наверняка вырос меньше, чем абсолютные показатели. Гипотетически достаточно масштабный и резкий рост населения мог бы объяснить общий рост абсолютных показателей смертности. В действительности же на Урале рост населения даже отдаленно не был пропорционален росту количества смертей. Мы можем удостовериться в этом, взглянув на данные по тем городам, для которых у нас есть проверенные данные, позволяющие установить общий коэффициент смертности. В Иванове количество смертей на 10 тыс. населения выросло со 119 в 1946 до 176 в 1947 году, то есть на 48 %[395]. В Куйбышеве за тот же период смертность на 10 тыс. выросла со 125 до 157, или примерно на 25 %[396]. Даже в Москве, которая снабжалась несравненно лучше, отмечался значительный, хотя и меньший, прирост в 7 %: 125 смертей на 10 тыс. населения в 1946 году и 134 в 1947[397].
Еще более ярким индикатором этих тенденций является детская смертность. Это очень чувствительный показатель голода, особенно когда продовольственный кризис случается в регионах с плохими санитарно-бытовыми условиями и водоснабжением, представляющим опасность для жизни и здоровья. Я привожу детальный анализ детской смертности в этот период в главе 5. Впрочем, беглый взгляд на табл. 5.7 и 5.8 (с. 339-340 и 346) показывает резкий взлет детской смертности в 1947 году, когда голод достиг апогея. Более того, в число наиболее пострадавших местностей вошли и тыловые регионы, являющиеся предметом нашего исследования. В Иванове, Ярославле, Горьком, Свердловске и Златоусте на первом году жизни умер каждый пятый ребенок; Куйбышеве, Казани, Молотове, Челябинске и Уфе – каждый шестой. Как я отмечу ниже, для режима, одержимого повышением рождаемости и восполнением военных потерь, голод мог привести к демографической катастрофе гигантских масштабов, и это не говоря о страданиях людей и упущенной экономической выгоде.
Вопрос о смертности от голода касается другой, более общей, проблемы. В своем анализе избыточной смертности, вызванной голодом, Майкл Эллман подмечает довольно любопытное явление. Смертность среди городского населения в процентном отношении выросла более резко, чем смертность среди крестьян. В то же время качественный анализ голода, содержащийся как в официальных документах, так и в сообщениях выживших, создает впечатление, что деревня пострадала сильнее всего. Эллман предполагает, что разгадка этого парадокса, возможно, заключается в хорошо известном (и хорошо задокументированном) сокрытии сведений о случаях смерти от голода в сельской местности, хотя предупреждает, что это ни в коем случае нельзя считать доказанным фактом[398].
Впрочем, есть ряд причин подозревать, что этот аргумент, сколь бы убедительным он ни был в свете того, что мы знаем об уязвимости советской демографической статистики, не столь уж очевиден, и что город действительно пострадал несравненно сильнее деревни, по крайней мере в РСФСР. Первая причина – детская смертность. В России, как и в странах Западной Европы, в ходе ускоренной урбанизации в XIX – начале ХХ века проявилась отчетливая тенденция к превышению городской детской смертности над сельской, так называемое наказание городов. Детская смертность в 1947 году резко выросла и в городе, и в деревне, но разрыв между ними не сократился. Напротив, он даже слегка увеличился. Общая детская смертность в 1947 году выросла на 63 % по сравнению с 1946-м. В городах прирост составил 67 %, в сельской местности – 60,3 %. Это довольно большая разница, хотя мы должны допускать, что занижение сведений о смертности в деревне во многом, а то и полностью ее объясняет[399]. Впрочем, анализ всех зарегистрированных смертей и в городе, и на селе выявляет еще большую диспропорцию. Общая смертность в РСФСР в 1946-1947 годах выросла на 37,3 %. Рост городской смертности в то же время составил 44,1 % против роста на 32,5 % в деревне[400]. Этот разрыв значительно больше, чем разрыв между соответствующими приростами детской смертности. Частично он может объясняться занижением сведений в деревне; рост населения, обусловленный миграцией из деревни в город (к примеру, мобилизованных рабочих и учеников на производстве из школ ФЗО, многие из которых были выходцами из сельской местности), мог бы объяснить немного лучше. Но утверждение, что эти факторы могут служить объяснением диспропорции в целом, вызывает сомнение. На основании этих данных, разумеется, было бы трудно выдвинуть аргумент о том, что, по крайней мере, в РСФСР голод нанес наибольший ущерб именно крестьянству.
Есть и другие основания полагать, что картина, основанная на общих данных по населению, верна. Серьезный продовольственный кризис снижает количество беременностей. Некоторые беременные умирают, как и те, кто мог бы забеременеть и родить. Голод снижает половое влечение, интенсивность половой жизни падает, зачатий становится меньше. Голод и исхудание вызывают аменорею – у женщин пропадают месячные, и они не могут зачать. А если так, можно было бы ожидать заметного снижения рождаемости в 1948-м, следующем за голодом году. Оно и произошло, но в РСФСР падение ограничивалось почти исключительно городскими территориями[401]. Следующий фактор, который следует принять во внимание, – медицинские заключения. В своих отчетах о продовольственном кризисе врачи принимали за данность то, что крестьяне лучше подготовлены к перебоям с продуктами, чем городские рабочие, и что молодые колхозники просто здоровее своих сверстников, выросших в городах[402]. Медосмотры школьников также подтверждают эту тенденцию: в Горьковской области, одном из немногих регионов, в которых мы можем напрямую сравнивать сельскую и городскую молодежь, деревенские, хотя и не были выше ростом, были гораздо более упитанными и менее анемичными, чем их городские сверстники, пережившие голод[403]. Наконец, есть данные о рационах в проводившихся ЦСУ обследованиях семейных бюджетов, контуры которых я уже очерчивал. Они дают веские основания предполагать, что средняя крестьянские семьи потребляли больше калорий и белка, чем семьи промышленных рабочих. Крестьяне терпели крайнюю нужду, но в центральных и восточных регионах РСФСР у них было больше, чем у рабочих, возможности иметь достаточно продуктов питания. Одним словом, более чем достаточно оснований полагать, что данные о регистрации смертей, которые Эллман использовал для вычисления количества смертей от голода, не настолько искажены ошибками в отчетности, чтобы отрицать общую тенденцию, которую они, похоже, показывают.
Разумеется, рабочие и крестьяне не соревновались друг с другом, чтобы выяснить, «кто больше пострадал» от голода. Голод был катастрофой для всех, и нанес тяжелый урон и городу, и деревне. Тем не менее важно выяснить, что происходило в городах и семьях рабочих, и не только потому что нам необходимо воссоздать точную историческую картину происходившего. Опыт двух предыдущих случаев голода в СССР сводился к тому, что крестьяне умирали, а рабочие голодали. Мы склонны поэтому считать голод сельским явлением, а крестьян – его главными жертвами. Продовольственный кризис 1947 года был совершенно иным. Он принес тяжкие лишения семьям горожан, и многим из них стоил жизни. Хотя, в отличие от Великой Отечественной войны, он был относительно непродолжительным, но все же оставил после себя последствия в виде хронического истощения, сказывавшегося на людях еще не один год.
Таблица 4.8
Рост смертности по возрастным группам в 1947 по сравнению с 1946 годом, города РСФСР
Источники: дети до года: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 2229. Л. 1.; Д. 2648. Л. 242; дети 1-2 лет: рождаемость и детская смертность рассчитаны по: Там же. Д. 1883. Л. 12; Д. 2229. Л. 1; смертность в возрасте 1-2 лет по: Там же. Д. 2235. Л. 4 об.; Д. 2648. Л. 35 об. Все остальные возрастные группы по: Там же. Д. 2235. Л. 4 об.; Д. 2648. Л. 35 об.
Что касается смертности в городах[404], этот голод несколько отличался по характеристикам от голода в тылу в годы Великой Отечественной войны. Тогда доля взрослого населения в структуре смертности постепенно росла, а детей – падала. К сожалению, у нас нет повозрастных показателей смертности по отдельным регионам для послевоенного периода, но данные по РСФСР в целом показывают, что продовольственный кризис 1947 года нанес наиболее тяжелый удар по самым маленьким и самым старым. Как показано в табл. 4.8, в абсолютном выражении на детей до двух лет пришлось 53 % всего прироста смертности в 1947 по отношению к 1946 году[405]. Эти данные немного дезориентируют, поскольку количество младенцев и детей в 1947 году также было значительно выше, чем в 1946-м, но если мы преобразуем эти цифры в реальные коэффициенты смертности, то есть в коэффициент детской смертности для детей до года и коэффициент смертности детей в возрасте от года до двух лет, то увидим, что рост детской смертности оставался очень высоким: коэффициент младенческой смертности вырос на 67 %, смертность маленьких детей – немного меньше 30 %[406]. Поскольку у нас нет повозрастных данных по населению, я не могу произвести такие же расчеты по другим возрастным группам и вынужден вместо этого выводить заключения из абсолютных показателей смертности. Здесь мы видим, что после детей группой, где наблюдался наибольший рост смертности, были пожилые: среди лиц 60 лет и старше смертность выросла более чем на 40 % и составила 22,6 % общего прироста смертности по сравнению с 1946 годом. Поскольку крайне маловероятно, что за этот период количество пожилых людей резко увеличилось, мы можем взять абсолютные показатели смертности в качестве приемлемого заменителя действительного коэффициента смертности.
То, что продовольственный кризис мог так повлиять на столь уязвимые категории, как самые маленькие и пожилые, неудивительно. Неожиданно то, что он, с одной стороны, столь незначительно сказался на детях старше двух лет, а с другой – ощутимо ударил по взрослым людям активного трудоспособного возраста. Это во многом повторяет опыт Великой Отечественной войны. А вот характеристики смертности детей и подростков от военного времени отличались. Поэтому нам нужно задаться вопросом, не повлиял ли на это какой-то другой процесс, связанный с политикой распределения продовольствия при Сталине. Стоит вспомнить, что одной из самых жестких мер режима являлось снятие с пайка детей рабочих. Таким образом, следовало бы ожидать роста смертности в этих возрастных группах. Профсоюзные деятели и партработники с мест, тем не менее, рапортовали о несколько иных реалиях. Они сообщали, что рабочие, чтобы их дети не умерли от голода, делились своими пайками с остальными членами семьи и голодали сами. Некоторые из таких сообщений приходили из центра массового голода, но многие – с периферии. Партработники Пермской железной дороги в Молотовской области сообщали, что железнодорожники «доводили себя до истощения», делясь пайками со своими голодными детьми[407]. Не менее красноречивое свидетельство поступило с Магнитогорского металлургического комбината. Представители предприятия докладывали, что, по данным за первые три месяца 1947 года, четверть неженатых рабочих страдала от недоедания и 5 % были больны дистрофией. Эта ситуация уже была достаточно серьезной, но среди рабочих с большими семьями цифры были еще выше: 33 % недоедали и 18 % страдали дистрофией[408]. Сколько таких случаев привело в итоге к летальному исходу (и привело ли вообще), мы не знаем, но это может частично объяснить, почему умерло меньше маленьких детей и больше трудоспособных взрослых, чем можно было бы ожидать.
Сложнее разобраться с такой группой в советской терминологии, как рабочая молодежь, в которую входили рабочие в возрасте от 14 до 20 лет. Это были представители, вероятно, самой обездоленной части советской рабсилы, которые зарабатывали настолько мало, что зачастую им приходилось продавать свои продовольственные карточки[409]. Со свердловских предприятий тяжелой промышленности рапортовали об очень высокой доле дистрофиков среди рабочей молодежи: почти половина на Уралмаше, более трети на Сталинском заводе, чуть меньше трех четвертей на машиностроительном заводе им. Калинина, около трети на заводе электротехнического оборудования «Уралэлектроаппарат». Хотя почти наверняка проблемы накапливались еще со времен войны, факт остается фактом: этим молодым людям просто почти нечего было есть. Зависели они исключительно от заводских столовых, где количество калорий колебалось от 2000 до 2500 килокалорий в день, чего было явно недостаточно для поддержания существования людей, занятых тяжелым физическим трудом[410]. В то же время смертность в этой возрастной группе практически не выросла. Главным отличием от военных лет было то, что заводы располагали запасами продовольствия для тех рабочих, чья жизнь находилась под угрозой. На предприятиях тяжелой промышленности, по крайней мере, имелись специальные столовые, в которые заводские врачи могли направить дистрофиков, – еще одно доказательство того, что государство обладало достаточными запасами продовольствия, чтобы предупредить массовый голод, но просто предпочло их не задействовать[411]. Впрочем, не могу сказать, до какой степени эти меры могли бы снизить смертность среди рабочей молодежи и почему им, судя по всему, не удалось произвести тот же эффект среди рабочих старших возрастных групп[412].
Таблица 4.9
Основные причины смерти и их влияние на рост смертности в городах РСФСР в 1947 по сравнению с 1946 годом
Источники: причины смерти: 1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 2235. Л. 3-4 об.; 1947: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 2648. Л. 35-36 об.; общая смертность: 1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 2229. Л. 1; 1947: Там же. Д. 2648. Л. 242. Данные Д. 2235, 2648 составляют в итоге меньшие цифры общей смертности, чем те, что приведены в Д. 2229, Д. 2648 -98,3 и 99,2 % соответственно от показателей в этих двух последних картотеках. Поэтому я сделал поправку по каждой причине смерти по каждому году, чтобы устранить диспропорции, вызванные разной степенью полноты отчетности. См. сноску 81.
Анализ основных причин смертности в 1946-1947 годах проливает еще больше света на то, как продовольственный кризис повлиял на рабочих старше 20 лет. В табл. 4.9 приведены основные причины смерти и вклад, который каждая из них внесла в рост смертности в городах в целом. Я должен здесь предупредить, что, как и в случае с почти всеми остальными демографическими данными за этот период, документальные сведения о причинах смертности далеко не точны. Точную причину смерти может установить только квалифицированный патологоанатом на вскрытии. Это условие во время войны почти никогда не выполнялось, поскольку многие врачи ушли на фронт, и количество смертей, и нехватка ресурсов в любом случае сделали бы невозможным проведение вскрытий. Таким образом, причины смерти приходилось устанавливать фельдшерам, зачастую наугад[413]. Хотя к 1946-1947 годам ситуация, разумеется, улучшилась, но все же не настолько, чтобы сделать регистрацию причин смерти абсолютно точной. Тем более если вспомнить о том, что умершие часто страдали не от одной болезни, симптомы же некоторых из них, например туберкулеза и алиментарной дистрофии, легко можно спутать. В современной медицине стремятся определить первопричину смерти, но в СССР в то время врачи и фельдшеры, вероятно, списывали смерть на наиболее очевидную патологию.
На шесть перечисленных здесь причин в совокупности пришлись 85 % всего абсолютного увеличения смертности в 1947 году. Первые четыре из них – желудочно-кишечные инфекции, туберкулез, сердечные заболевания и пневмония; все они являются чувствительными к голоду болезнями, которые к тому же поражали различные возрастные группы. Они, за исключением так называемого голодного поноса, необязательно вызываются голодом как таковым, но голод и недоедание либо повышают предрасположенность к ним, либо, как в случае с туберкулезом или сердечными заболеваниями, ухудшают прогноз вплоть до возможности летального исхода. Желудочнокишечные инфекции (включая дизентерию) и пневмония, например, преимущественно ассоциировались с детьми младшего возраста и являлись двумя из трех основных причин детской смертности. Я не приводил здесь цифр, но в городах РСФСР коэффициент детской смертности вырос с 23 на 1 тыс. живорожденных в 1946 до 48 на 1 тыс. живорожденных в 1947 году; детская смертность от пневмонии выросла с 26 смертей на 1 тыс. живорожденных в 1946 до 44 в 1947 году[414]. Примерно 70 % роста смертности от недизентерийных желудочно-кишечных инфекций пришлось на детей до года; 89 % роста смертности от дизентерии и около 80 % от пневмонии – на детей до двух лет. Туберкулез избрал своей основной мишенью мужчин 30, 40 и 50 лет, на долю которых пришлось значительно более половины всех смертей от этого заболевания. Из тех примерно 15 тыс. случаев, на которые увеличилась смертность от туберкулеза в 1947 году, около 40 % стали следствием роста смертности в возрастной группе 30-59 лет. Сердечно-сосудистые заболевания были преимущественно уделом пожилых людей. 70 % роста смертей, официально отнесенных на счет кардиологических заболеваний, пришлось на лиц старше 60 лет.
Все это вполне согласуется с тем, чего можно было бы ожидать от голода. Нам осталось выяснить, что собой представляют оставшиеся две строки в табл 4.9 – «прочие причины смерти» и смерти, «неточно обозначенные и не вошедшие в классификацию болезни и причины смерти». В таблицах ЦСУ по смертности по полу и возрасту перечислены 84 различные причины смерти. 82 строки отражают заболевания, патологические состояния или события (прежде всего убийства, самоубийства и несчастные случаи со смертельным исходом). Примечательно, что не упомянуты ни истощение, ни голодный отек. Согласно практике, сложившейся в годы Великой Отечественной войны, смерти от дистрофии заносили в одну из двух последних рубрик таблицы[415]. Под первой из них, «прочие причины», мы обычно понимаем смерти, причины которых или не были установлены, или встречались настолько нечасто, что не было смысла вводить для них отдельную рубрику. Вторая более загадочна. Она звучит как «неточно обозначенные и не вошедшие в классификацию болезни и причины смерти». В обеих этих категориях в 1947 году наблюдался резкий рост показателей. «Прочих» причин смерти стало больше в три раза, количество смертей, «неточно обозначенных и не вошедших в классификацию болезни и причины смерти», почти удвоилось. Вместе они составили чуть меньше одной четверти всего прироста смертности в городах в год голода и 35 % прироста среди взрослых в возрасте 20-49 лет[416]. Разумеется, не все эти смерти были обусловлены дистрофией; впрочем, по тем же причинам без значительного увеличения количества смертей от дистрофии сложно объяснить, почему в этих двух категориях наблюдался столь резкий рост. В этом отношении мы можем принять их за барометр частоты, с которой случались смерти от дистрофии[417].
Мы можем еще более наглядно продемонстрировать эту взаимосвязь, если рассмотрим соответствующий вклад туберкулеза и «прочих» и неуточненных причин смерти в старших возрастных группах. Для удобства я обозначу эти две категории, взятые вместе, просто как «прочие» причины. Это показано в табл. 4.10. Туберкулез исторически был главным убийцей мужчин-горожан в возрасте 20-49 лет и горожанок 20-39 лет. Он оставался второй основной причиной смерти мужчин 50-59 лет и женщин 40-49 лет, уступая только сердечно-сосудистым заболеваниям[418]. Туберкулез очень чувствителен к плохому питанию: во время блокады Ленинграда наблюдался всплеск заболеваемости крайне заразным скоротечным туберкулезом, быстро приводившим к смерти[419]. Таким образом, следовало бы ожидать существенного роста смертности от туберкулеза в 1947 по сравнению с 1946 годом, и действительно именно это мы и видим: в возрастных группах, наиболее подверженных туберкулезу, смертность от заболевания выросла на 13-30 %. Впрочем, он не являлось преобладающей причиной избыточной смертности: эта роль была отведена двум категориям «прочих» причин, нашего заменителя дистрофии. Таблица 4.10 показывает рост смертности от туберкулеза и «прочих» причин в 1946-1947 годах, и вклад, который внесла каждая из них в рост смертности в каждой возрастной группе в 1947 году. Хотя смертность от туберкулеза выросла, большей частью рост был ниже роста смертности от «прочих» причин. В почти каждой половозрастной группе процентный рост смертности от туберкулеза был таким же, как рост общей смертности или ниже его. В двух категориях, использовавшихся для сокрытия смертей от дистрофии, картина противоположная. Наблюдался резкий рост значимости этих причин смерти среди взрослых всех возрастов. За исключением возрастной группы 20-24 лет, на рост в категории «прочие» причины приходилась бо́льшая доля новых смертей, чем на рост в категории «туберкулез». Среди взрослых 25-59 лет на него приходилось не менее трети роста смертности в 1947 году, а если взять контингент 30-39 лет – 46 %. Другими словами, от алиментарной дистрофии скончалось значительно больше жертв избыточной смертности в этих возрастных группах, чем от туберкулеза[420].
Диаграмма 4.3а. Влияние заболеваемости туберкулезом и «прочих» причин смерти на показатели смертности, по возрастным группам, 1946-1947 годы
Таблица 4.10
Доля туберкулеза и «прочих» причин смерти в смертности взрослых лиц, по возрастным группам, 1946-1947 годы
Примечание: «прочие» включают в себя «прочие причины смерти» и смерти, неточно обозначенные и не вошедшие в классификацию болезни и причин смерти.
Источники: см. табл. 4.9.
Мы можем еще более наглядно представить эту взаимосвязь в графическом виде. На диаграммах 4.3а и 4.3b вся избыточная смертность 1947 года делится на три категории: смерти от туберкулеза, смерти от «прочих» причин; остаток, в который входят все смерти, не обусловленные туберкулезом или «прочими» причинами. На диаграммах показан тот вклад, который каждая категория вносит в общий итог.
Диаграмма 4.3b. Доля туберкулеза и «прочих» причин смерти в росте смертности, по возрастным группам, 1946-1947 годы
Можно сделать одно заключительное наблюдение. Посмотрев на табл. 4.9, увидим еще один неожиданный результат. За исключением дизентерии, голод не вызывал резкого подъема смертности от инфекционных заболеваний. Это особенно заметно, когда речь идет о тифе, заболеваемость которым во время голода достигла масштабов эпидемии. В РСФСР, которую ни в коем случае нельзя отнести к наиболее пострадавшим республикам, в 1947 году было зарегистрировано около 97 тыс. случаев тифа и возвратной лихорадки, но летальность была очень низкой, менее 2 %[421]. В процентном выражении в таких городах, как Москва и Свердловск, наблюдался астрономический рост и заболеваемости и летальных исходов по сравнению с 1946 годом. Как показано в табл. 3.2 (с. 193), в Москве число заболевших увеличилось в 3,5 раза – с 1153 до 3910; умерших в 11 раз – с 21 до 234; процент смертности в результате болезни более чем утроился, с 2 до 6 %. В Свердловске число заболевших увеличилось в 6 раз по сравнению с 1946 годом (со 198 до 1202); умерших – с 0 до 38; летальность выросла с 0 до 3 %[422]. Впрочем, в абсолютном выражении летальность оставалась низкой, даже при столь значительном процентном росте.
Хотя, как мы видели в главе 3, эпидемия тифа оказалась тяжелым испытанием для органов здравоохранения, с помощью ряда мероприятий, в первую очередь дезинсекции и вакцинации, им удалось добиться того, чтобы летальность оставалось на очень низком уровне, во всяком случае, ниже того уровня, который мог бы оказать сколько-нибудь существенное влияние на общий рост смертности в 1947 году.
Массовый голод повлиял на демографию в СССР еще и угнетением репродуктивной функции. Опыт развивающихся стран показывает, что хроническое недоедание необязательно снижает фертильность. В бедных обществах у женщин менархе наступает позже, а менопауза раньше, чем в развитых странах, но рождаемость, тем не менее, остается высокой. Опыт Европы ХХ века показывает, что внезапное ухудшение питания вызывает столь же внезапное снижение репродуктивной функции. Главный фактор – аменорея. В блокадном Ленинграде аменорея была распространенным явлением[423], но роль, которую она сыграла в падении рождаемости в городе, оценить трудно из-за эвакуации женщин детородного возраста и чрезвычайно высокого уровня смертности. Зине Стейн и ее соавторам удалось создать основанное на системном анализе исследование, посвященное потреблению калорий, аменорее и фертильности во время «Голодной зимы» в Нидерландах. Переломный момент, как они обнаружили, наступал, когда потребление калорий на человека опускалось ниже 1500 килокалорий: это приводило к резкому снижению зачатий, начинавшемуся приблизительно через два месяца после того, как калорийность дневного рациона опускалась до этого уровня. В то же время, как только вслед за освобождением продовольственное снабжение улучшилось, почти тут же восстановилась репродуктивная функция, хотя калорийность повседневного рациона оставалась ниже желаемого уровня[424]. Нечто похожее мы наблюдаем в РСФСР после голода 1947 года. К сожалению, мы не можем установить точную взаимосвязь между ежемесячным потреблением калорий и количеством зачатий в месяц, как это позволяют сделать данные по Нидерландам, но и на основании куда более приблизительных советских данных вырисовывается достаточно ясная картина.
В советской медицинской литературе аменорея практически не обсуждалась. В период после Октябрьской революции и последовавшей за ней Гражданской войны врачи распознавали то, что они называли «аменореей военного времени», но они списывали ее не только на рацион, но и на психологическую травму, перенесенную женщинами. Мне знакомо одно подобное исследование, посвященное женщинам, страдавшим аменореей во время Великой Отечественной войны[425]. Послевоенные исследования аменореи, вызванной резким падением энергетического баланса у молодых женщин, практически неизвестны. Единственное встретившееся мне исключение – краткий, но содержательный анализ физического развития учащихся ивановских школ ФЗО в 1945-1948 годах, проделанный Е. И. Пантелеевой. Пантелеева обнаружила, что в 1947 году значительная часть тех девушек, которые уже достигли менархе, страдала от преходящей аменореи. И в 1946, и в 1948 годах случаев аменореи было ничтожно мало: в ее исследовании и в том, и в другом году было лишь по одной девушке, у которой месячные только начались, а затем временно прекратились. Аменорея в 1947 году была иной. Она затронула 21 % всех девушек, вступивших в возраст менархе, включая 38,2 % девятнадцатилетних и 26,5 % двадцатилетних. Пантелеева напрямую связывала это с тем, что она называла «снижение калорийности рациона». Маловероятно, чтобы это объяснялось собственно потерей веса, имевшей место в 1947 году. Эти девушки страдали от серьезного недоедания во время войны, и их питание уже было на нижней границе нормы. Учитывая, что они занимались тяжелым физическим трудом, даже незначительного снижения калорийности питания было бы достаточно, чтобы сделать их энергетический баланс отрицательным и тем самым спровоцировать аменорею[426]. Нет оснований полагать, что эти ивановские учащиеся школ ФЗО были исключением из правил. Напротив, учащиеся школ ФЗО, какими бы необеспеченными они ни были, питались, тем не менее, лучше, чем рабочая молодежь, уже трудящаяся на заводах, и уж точно лучше, чем большинство членов семей рабочих. Таким образом, если вызванная голодом аменорея затронула такое количество девушек в группе Пантелеевой, мы можем предположить, что это было массовое явление, распространенное по всему СССР. Если во многих городах тыла потребление калорий на среднего рабочего в 1947 году колебалось на уровне чуть выше 1700 ккал в день, из этого следует, что значительное меньшинство женщин потребляло менее 1500 ккал в день, что, согласно Стейн и ее соавторам, спровоцировало широкое распространение аменореи во время «Голодной зимы» в Нидерландах. Более того, русские работницы занимались гораздо более тяжелым физическим трудном, чем женщины в западных Нидерландах, поэтому аменорея вполне могла наступить при суточном потреблении более 1500 килокалорий. Из всего этого вполне можно сделать вывод, что аменорея, вкупе с другими связанными с голодом причинами бесплодия (утрата либидо, менструация без овуляции), наверняка сыграла немалую роль в резком падении количества зачатий в 1947 году и количества новорожденных в 1948 году – падении, которое, как я уже упоминал, ограничивалось почти исключительно городами.
Таблица 4.11 Рождаемость в РСФСР, в городской и сельской местности, 1946-1950 годы
Источники: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 2229. Л. 1 (1946); Д. 2648. Л. 242 (1947); Д. 3157. Л. 2 (1948); Д. 3807. Л. 1 (1949); Д. 4703. Л. 7-9 (1950).
По приблизительным оценкам рождаемости на 1 тыс. человек в РСФСР, относящимся к 1949 году, коэффициент рождаемости в городах упал с 30,6 живорожденных на 1 тыс. населения в 1947 до 25,7 живорожденных на 1 тыс. человек в 1948 году, то есть на 16 %.
В сельской местности снижение коэффициента рождаемости было незначительным: на 1 тыс. человек с 20,7 живорожденных до 20,1[427]. Изменение рождаемости в абсолютном выражении в РСФСР было примерно таким же. В табл. 4.11 показана рождаемость в РСФСР в целом и в городах, и в сельской местности в 1946-1950 годах.
Общее количество новорожденных в РСФСР снизилось в 1948 по сравнению с 1947 годом примерно на 172 тыс. На города пришлось 85 % падения, что почти вдвое больше 45 %, которые составляла их доля в общей рождаемости в 1946 году. Другими словами, рождаемость в городах упала на 13 % по сравнению с 1947 годом; в сельской местности – всего на 1,7 %. За этим последовал резкий взлет рождаемости в 1949 году – в городах в 3,5 раза выше, чем в 1946-1947 годах. Это дает веские основания предполагать, что падение рождаемости в 1948 году имело мало отношения к женской избыточной смертности от голода. Женщины, которые были неспособны зачать в 1947 году, или те, чья беременность из-за голода закончилась выкидышем, быстро беременели, как только у них появлялась такая биологическая и/или финансовая возможность[428]. Из результатов исследований Пантелеевой следует, что голод сделал беременность для многих из этих женщин физиологически невозможной. Учитывая навязчивую пропаганду режимом повышения рождаемости в то время, это было еще одно незапланированное и совершенно нежелательное последствие его решения обречь собственный народ на голод.
Как пережить кризис: рационы колхозников и рабочих
Послевоенный продовольственный кризис продолжался не более полутора лет – с неурожая осени 1946 до весны 1948 года. Начиная с 1948 года питание постепенно улучшалось. К 1949-1950 годам потребление калорий находилось на уровне или чуть выше нашего модифицированного стандарта, хотя все еще оставалось намного ниже показателей, считавшихся приемлемыми в СССР. Это, впрочем, не означает, что рацион стал адекватным, поскольку, как я еще раз отмечу ниже, калории и белок по-прежнему поступали в основном с хлебом и картофелем. Чтобы убедиться в этом, надо внимательнее присмотреться к составляющим рациона колхозников и рабочих.
Во всех регионах, по которым у нас есть сравнительные данные, в крестьянских хозяйствах питались явно лучше, чем в рабочих семьях, в большей степени это касается потребления калорий и в меньшей степени потребления белка. Кризис 1947 года, таким образом, был почти полной противоположностью голода 1921-1922 и голода 1932-1933 годов, когда рабочие питались гораздо лучше крестьян. В 1921-1922 годах контраст был разительным. Стивен Уиткрофт подсчитал, что рабочие в Самаре (Куйбышев) в феврале 1922 года потребляли примерно на 600 килокалорий в день больше, чем крестьяне в близлежащих деревнях[429]. В 1933 году разрыв был, вероятно, меньше, но основная масса смертей все же пришлась на деревню, в основном потому что большинство городских рабочих и члены их семей получали хотя бы какой-то минимум продуктов по карточкам[430]. Основное отличие 1947 года заключалось в том, что у крестьян был доступ к двум продуктам питания: хлебу и молоку. Значение молока я объясню ниже. Крестьяне выращивали зерно, но, поскольку государство его почти полностью отбирало, хлеба на их столах было относительно немного. Впрочем, в отличие от голода 1932-1933 годов они могли выращивать и хранить картофель[431]. Семьи рабочих также полагались на картофель как на заменитель хлеба, но они не могли выращивать его в количествах достаточных, чтобы компенсировать сокращение государством хлебного пайка. Таблицы 4.12 и 4.13 наглядно это показывают. В крестьянских семьях потребляли картофель в огромных количествах – не менее одного килограмма в день на едока, а во многих областях – 1,5-2 кг. Картофель во всех смыслах спасал крестьянам жизнь. В сравнении с хлебом картофель – относительно низкокалорийный и бедный белком источник пищи. Впрочем, это не умаляет его значения. Наряду с витаминами С, В1 и железом белок в картофеле имеет высокую биологическую ценность – достаточную, чтобы поддерживать жизнь даже тогда, когда картофель является единственным источником белка[432]. В то же время надо помнить, что на питательность картофеля пагубно влияет его порча, которая увеличивается по мере хранения. Важно здесь то, что, хотя рацион, основанный преимущественно на картофеле, может быть, и однообразен, в картофеле содержится достаточно калорий, белка и микроэлементов для поддержания жизни в период лишений. В случае с русским крестьянством именно это и происходило в первые послевоенные годы, и это во многом объясняет более высокий в целом уровень суточного потребления калорий в семьях колхозников по сравнению с семьями рабочих во время продовольственного кризиса.
Таблица 4.12 Потребление хлеба и зерна по регионам, 1946-1950 годы (Среднедушевое потребление членами рабочих и крестьянских семей, в граммах в день, по полугодиям)
Источники: см. приложение С.
Таблица 4.13
Потребление картофеля по регионам, 1946-1950 годы (Среднедушевое потребление членами рабочих и крестьянских семей в граммах в день, по полугодиям)
Источники: см. приложение С.
Между потреблением картофеля и хлеба существовала более-менее тесная взаимосвязь. И рабочим, и крестьянским семьям потребление хлеба и картофеля в совокупности обеспечивало 75-80 % суточной потребности в калориях, и с 1946 вплоть до конца 1950 года эта доля почти не менялась. Общее потребление калорий и белка, может быть, и выросло, но повседневное питание более сбалансированным не стало. Почти всю энергию давал крахмал, что иллюстрируют табл. 4.14 и диаграмма 4.4, которые показывают долю калорий и белка в основных группах продуктов питания рабочих и крестьян Москвы, Горького, Свердловска и соответствующих областей.
Таблица 4.14. важна в двух отношениях. Во-первых, она показывает, что и после того, как продовольственный кризис миновал, и для рабочих, и для крестьян по-прежнему долгое время основным источником калорий и белка оставался крахмал. Это была долгосрочная структурная особенность советского рациона, характерная также для Европы XIX века, вступившей в эпоху индустриализации, и для современных стран третьего мира. Наблюдались повсеместное отсутствие продуктов животного происхождения и серьезная нехватка жиров, которые, как я уже отмечал, могли привести к авитаминозу или усугубить его. Во-вторых, мы видим, насколько важным для выживания крестьян было наличие картофеля. В Горьковской области, где рабочим в первой половине 1947 года приходилось особенно тяжело, картофель обеспечивал колхозников области калориями на 70 %, а белком фактически наполовину. Другими словами, если бы не картофель, кризис привел бы к массовому мору, как в 1933 году. Впрочем, жизни рабочих тоже зависели от урожайности картофеля. Рабочие Горьковской области потребляли всего 1700 килокалорий в день, более трети которых (около 600 килокалорий) давал картофель. Без него они бы просто погибли.
Таблица 4.14
Доля различных источников пищи в суточном потреблении калорий и белка, Московский, Горьковский и Свердловский регионы, 1946, 1947, 1950 годы
Источники: см. приложение С.
Диаграмма 4.4а. Доля различных продуктов питания в суточном потреблении калорий, Московский регион, январь-июнь 1946, январь-июнь 1947, январь-июнь 1950 года
Диаграмма. 4.4b. Доля различных продуктов в суточном потреблении калорий, Горьковский регион, январь-июнь 1946, январь-июнь 1947, январь-июнь 1950 года
Диаграмма 4.4с. Доля различных продуктов питания в суточном потреблении калорий, Свердловский регион, январь-июнь 1946, январь-июнь 1946, январь-июнь 1947, январь-июнь 1950 года
То, что картофель играл такую роль, с исторической точки зрения не является чем-то необычным. Даже в столь индустриализованном обществе, как викторианская Англия, хлеб и картофель были главными продуктами питания и для городских, и для сельских работников вплоть до самого конца Х1Х века. Картофель играл ведущую роль в этом дуэте, особенно в семьях сельских тружеников, для которых, как отмечает Воль, «картофель был, скорее, не дополнением к хлебу, а его заменой». К 1871 году средний уровень потребления в сельской местности равнялся фунту (450 г) картофеля в день[433]. Еще более известный пример, разумеется, Ирландия, где в начале Х1Х века картофель заменил овсянку в качестве главного источника калорий. Кларксон и Кроуфорд подсчитали, что до голода 1840-х годов рацион средней трудящейся ирландской семьи был относительно высококалорийным (3400-4800 ккал в день), но 87 % этой энергии давали углеводы, в основном картофель. Рацион был также достаточно богат белком, и примечательно, что, когда ирландские трудящиеся в начале ХХ века стали постепенно отказываться в пользу других продуктов от привычных и до и после голода картофеля, овсянки и молока, потребление белка упало примерно на 25 %[434]. Точно так же, когда зимой 1917 года голодало гражданское население Германии, снижение калорийности питания происходило не за счет потребления хлеба, которое сохранялось на прежнем уровне, а из-за значительного сокращения потребления картофеля[435].
Схожая граница между городом и деревней проходит и применительно к другим группам продуктов. Согласно советским стандартам питания средний член семьи рабочего (с учетом типичного возрастного состава населения) должен был потреблять 167 г мяса и 51 г рыбы в день[436]. Никогда за весь позднесталинский период потребление даже близко не подбиралось к этому уровню. Ближе всего к нему были семьи московских рабочих в конце 1950 года, у которых совокупное потребление мяса и рыбы достигало 133 г в день, но даже это было на 40 % ниже рекомендованных норм. Хотя я не приводил здесь цифр, в каждом из регионов, являющихся предметом нашего изучения, потребление животного белка не соответствовало потребностям на протяжении всего периода позднего сталинизма. Лишь в редких случаях, например в Москве (1947 и опять-таки 1950 год) или Свердловске (1950), оно было выше 17-20 % от общего уровня потребления белка рабочими. В крестьянских семьях эта цифра была еще ниже, и намного (табл. 4.14).
Совсем другая история с молоком. Доступность молока имеет особое значение для любой дискуссии о продовольственном кризисе в силу того, как она влияла на детскую смертность. Именно так смотрели на проблему советские органы здравоохранения, пытавшиеся объяснить внезапный скачок детской смертности в 1947 году[437]. Общераспространенной практикой в России, и в городе и в деревне, было раннее отнятие ребенка от груди и переход на вскармливание с трех месяцев коровьим молоком. У нас есть все основания предполагать, что дело было не просто в культуре и традициях материнства. Если матери трудились полный рабочий день на заводе или в поле и к тому же сами недоедали, ранний переход на искусственное вскармливание мог быть практической необходимостью. Впрочем, он был чреват для младенца рядом рискованных последствий. Одно из них заключалось в том, что ставило питание ребенка в зависимость от наличия коровьего молока. В городах, как это достаточно наглядно показано в табл. 4.15, потребление молока уже было очень низким, а в 1947 году положение с ним еще более ухудшилось. В государственных магазинах молока почти никогда не было в продаже. Как будет показано в главе 5, мамы прикреплялись к городским «молочным кухням», через которые раздавались готовые смеси, но в таких городах, как Иваново, они лишь на четверть удовлетворяли общий спрос, а на покупку молока на колхозных рынках средств у семей не было[438]. Те городские семьи, у которых согласно табл. 4.15 был реальный доступ к молоку, особенно в городах областного подчинения (но не в мегаполисах) Урала и Сибири, имели собственных коров, как в Кемеровской области, и/или могли дополнять то, что получали сами, покупками на колхозных рынках, как в Молотовской области. Ни в одном регионе городские семьи не покупали в значительных объемах молоко в государственных магазинах. В Кемеровской области 95 % молока, потребленного семьями рабочих в первой половине 1947 года, было собственного производства; во второй половине 1947 года соответствующий показатель равнялся 88 %. В 1946-1948 годах только 2-3 % молока было из государственных магазинов, и эта цифра выросла лишь до 10 % к 1950 году. Все остальное приобреталось на колхозном рынке. В Молотовской области 75-80 % молока давали свои коровы; остальное покупалось опять-таки на колхозном рынке. На протяжении всего 1948 года через систему госснабжения молоко не покупали вообще, и даже в 1950 году государственные магазины лишь на 2-5 % обеспечивали потребление молока молотовскими семьями[439].
Таблица 4.15
Потребление молока по регионам, 1946-1950 годы
(Среднедушевое потребление членами рабочих и крестьянских семей в граммах (мл) в день, по полугодиям)
Источники: см. приложение С.
Еще одной опасностью раннего перехода на искусственное вскармливание были инфекции. Это была распространенная проблема, особенно летом, когда и в городе, и в деревне фиксировался всплеск детской смертности от желудочно-кишечных инфекций. Впрочем, в 1947 году, когда матери стали чаще пользоваться услугами городских молочных кухонь, а сами кухни начали выдавать вместо цельного молока порошковые смеси низкого качества, проблемы с санитарными условиями в городах и с доступом к чистой питьевой воде еще более повысили риск распространения инфекций. Такие проблемы усугублялись плачевным санитарным состоянием самих кухонь[440]. Это во многом объясняет тенденции детской смертности в 1947 году, когда фиксировалось снижение смертности среди грудничков, которых кормление грудью предохраняло от инфекций, и повышение смертности от инфекций – преимущественно желудочно-кишечных инфекций – среди детей, уже оторванных от груди, хотя смертность с возрастом обычно, напротив, снижалась[441].
Если мы снова взглянем на табл. 4.15, то увидим, что молоко, причем в значительно большей степени, чем картофель, было продуктом, в потреблении которого крестьянство имело явное преимущество над городскими семьями. В первой половине 1947 года среднее потребление крестьянами молока и молочных продуктов (по сути, одного молока из-за незначительности доли сыров и творога) в пять, шесть, а то и в десять раз превышало потребление рабочими того же региона. На Урале разница была меньше, но все равно существенной. В Свердловской области в начале 1947 года крестьяне потребляли молока в шесть раз больше, чем рабочие города Свердловска, и вдвое больше рабочих Свердловской области. В Молотовской области и Башкирии диспропорция была еще более заметной.
Во всех регионах, по которым у нас есть данные по крестьянам, молочные продукты давали крестьянским семьям от одной шестой до одной четверти суточного белка. В этом смысле мы можем сказать, что так же, как крестьяне заменяли хлеб рабочих семей картофелем, они заменяли мясо и рыбу на молоко в качестве главного источника белка животного происхождения.
И все же при всем очевидном значении доступности молока для выживания крестьянских семей в условиях продовольственного кризиса и хронической сельской бедности мы не можем объяснить скачок детской смертности только этим фактором. Не может он и заведомо являться во всех случаях основной причиной повсеместно наблюдавшегося более низкого уровня смертности в деревне по сравнению с городом. Именно на Урале рабочим в областях молоко было доступнее, но детская смертность там была не ниже, чем в крупных и малых городах, где потребление молока было минимальным. Более того, в Свердловской и Молотовской областях детская смертность в крестьянских хозяйствах была даже чуть выше, чем в городах, несмотря на то что молоко для них было намного доступнее. Впрочем, в других регионах, особенно в Центральной России, Поволжье и Московской области взаимосвязь кажется настолько тесной, что ставит под сомнение любое предположение о том, что более низкая детская смертность на селе была обусловлена просто занижением сведе-ний[442]. Даже на Урале приведенные данные необязательно означают, что не существовало связи между детской смертностью и снабжением молоком. Учитывая кошмарную экологическую обстановку в этой местности, мы можем с тем же успехом доказывать, что удручающее состояние жилищно-коммунальной сферы в областных городах просто перевешивало все преимущества, которые могли получить семьи благодаря более высокому уровню потребления молока. Другими словами, вполне возможно, что, если бы положение с молоком у рабочих на Урале было таким же, как в Иванове или Горьком, детская смертность там была бы даже выше[443].
Заключение
Продовольственный кризис 1947 года наступил под конец периода массового хронического недоедания, затронувшего широкие слои советского населения. Миллионы людей в годы Великой Отечественной войны умерли от алиментарной дистрофии, а миллионы выживших были настолько ослаблены, что оставались крайне уязвимыми для любого нового давления на их рацион. В каком-то смысле, кризис 1947 года был заключительным эпизодом в затянувшемся кризисе питания, уходящем корнями в конец 1930-х годов. В то же время это был самостоятельный острый кризис, имевший собственные причины и последствия. Он унес множество человеческих жизней и поставил миллионы людей, в основном горожан, на ту грань, за которой, если бы кризис продолжился, их здоровью и продолжительности их жизни был бы почти наверняка нанесен серьезный, вероятно, непоправимый ущерб. Как бы то ни было, к началу 1948 года потребление калорий семьями рабочих (не забываем при этом, что самые низкооплачиваемые в нашу выборку не входят) выросло до того уровня, когда люди еще не доедали, но их жизни уже были вне опасности.
За пределами регионов, являвшихся центром массового голода (южная Украина и Молдавия), крестьяне были лучше подготовлены к борьбе с кризисом, чем рабочие-горожане. Изъятие государством зерна у колхозов значительно уменьшило долю хлеба в крестьянском рационе, и колхозники отреагировали на это, переключившись в основном на картофель. Но исследования также показывают, что крестьянам был гораздо доступенее такой жизненно важный продукт питания, как молоко, что, возможно, объясняет более низкую детскую смертность в деревне по сравнению с городом – явление, наблюдавшееся почти в каждой промышленной области. В известной мере на истинный масштаб бедности в сельской местности более точно указывает не обеспеченность продуктами питания, а другие данные обследований сельских бюджетов, которые я здесь не освещал, а именно почти полное исключение крестьянских семей из процесса приобретения даже самых элементарных товаров широкого потребления, таких как белье и обувь[444].
Мы также видим значительные различия в моделях потребления рабочих семей по регионам. Особое положение Москвы и в меньшей степени Ленинграда и Свердловска сразу же бросается в глаза. Но даже московские рабочие испытывали лишения во время продовольственного кризиса, и лишения немалые: потребление хлеба уменьшилось, но снабжение мясом и рыбой, по большому счету, не изменилось, и значит, потребление белка снизилось не так значительно, как потребление калорий. Рабочие Свердловской и Молотовской областей также были в состоянии смягчить последствия кризиса, выращивая картофель и обеспечивая членов семьи молоком. Но к их соседям-уральцам, проживающим в Челябинске и Челябинской области, это не относилось. По не вполне ясным причинам продовольственный кризис особенно сильно ударил по Челябинскому региону, а местные рабочие не смогли пополнить рацион продуктами, выращенными на своих участках. Это согласуется с тенденциями взрослой и детской смертности в этой области – смертности, которая оставалась высокой даже после того, как миновал апогей кризиса, а также с санитарноэпидемиологическими заключениями из Магнитогорска, в которых указывалось на большой процент рабочих-дистрофиков.
Впрочем, Челябинск был исключением только по сравнению со Свердловском. Он мало чем отличался от других городов и регионов: автономных республик Башкирии и Татарии, городов Центральной России (Горький, Горьковская, Ивановская и Ярославская области), Молотов, Куйбышев, даже города Московской области. Во всех этих местностях данные о потреблении продовольствия подкрепляют картину, уже сложившуюся на основании статистики детской смертности и заключений ГСИ. Именно по этой причине мы можем сказать, что кризис был поистине всеобщим.
Прежде всего не надо забывать, что продовольственный кризис 1947 года был коротким обострением на фоне гораздо более длительного периода хронического массового недоедания. Он немедленно отразился на смертности, включая смертность лиц активного трудоспособного возраста, но после улучшения снабжения продовольствием эти негативные последствия большей частью сошли на нет. Хотя мы не располагаем антропометрическими свидетельствами в поддержку данного утверждения, я считаю вероятным, что кризис длился недостаточно долго, чтобы вызвать более чем временное приостановление процесса восстановления, в меньшей или большей степени, физического развития детей и подростков, которое они не смогли получить во время войны. Если многие из этих детей так и не смогли компенсировать эти потери или у них появились проблемы со здоровьем во взрослой жизни, то виной тому затянувшийся период недоедания, а не 1947 год сам по себе.
Гораздо менее изучены потенциальные средне– и долгосрочные экономические последствия, которые кризис мог иметь для послевоенного восстановления Советского Союза. Заманчиво, конечно, рассматривать кризис как заключительную фазу периода лишений, который начался с вторжения Германии в СССР в июне 1941 года и завершился ближе к концу 1948 года, когда постепенно перестали ощущаться последствия голода. Вместе с тем мы не должны забывать, что советские рабочие и члены их семей продолжали недоедать и на протяжении 1950-х годов. Впрочем, свидетельства этому не столь убедительны. В 1951 году ЦСУ начало распределять группы продуктов питания по более широким, менее четко очерченным категориям. В значительной степени это отражало улучшение качества продовольствия. В первые послевоенные годы имело очень большое значение, питались ли рабочие хлебом из низкосортной ржаной муки грубого помола или белым пшеничным хлебом. Второй намного калорийнее первого, поэтому при расчете потребления калорий важно проводить различие между двумя видами хлеба. С годами, по мере того как потребление низкосортного хлеба упало почти до нуля, такое разграничение стало неактуальным. Институт питания Министерства здравоохранения также учитывал новые реалии, когда разработал и опубликовал новые таблицы пищевого значения продовольственных продуктов[445].
Если взять данные обследований семейных рационов и рассчитать суточное потребление калорий, результаты дают основания предположить значительное улучшение питания. Впрочем, стоит обратить внимание и на то, что данные по регионам разбиваются на более крупные составляющие, и областные центры больше не указываются отдельно от соответствующих областей.
У нас нет половозрастного состава семейных хозяйств, поэтому мы не можем рассчитать реальные нормы питания. Впрочем, советские статистики принимали 3053 килокалорий в сутки в качестве общего показателя среднесуточной нормы на душу населения с поправкой на среднее количество детей и пенсионеров в типичной семье. Согласно этим цифрам, резкий скачок потребления калорий произошел в 1950-1952 годах, так что к этому последнему году средний член семьи рабочего был очень близок к тому, что в СССР считалось биологическим минимумом, и потреблял значительно больше наших модифицированных норм, если бы могли их рассчитать. Возможно, это частично обусловлено тем, что, производя расчеты, я использовал пересмотренные значения пищевой ценности, разработанные Институтом питания в 1953 году, но, как следует из табл. 4.17, это справедливо только для хлеба.
Поэтому давайте пока предположим, что рост потребления калорий был реальным. Что лежало в основе этой положительной динамики? Можно сравнить рационы 1952 года с данными на конец 1940-х годов, после стихания продовольственного кризиса.
В табл. 4.17 сравнивается среднесуточное потребление калорий, полученных от отдельных групп продуктов питания членами семей рабочих в трех разных областях в январе-июне 1949 и январе-июне 1952 года. Цифры 1949 года относятся ко всем рабочим, 1952 года – только к квалифицированным. Анализ данных 1952 года по Московской области осложняет тот факт, что они включают в себя саму Москву, продовольственное снабжение которой отличалось в лучшую сторону от городов Московской области. По этой причине я выбрал еще две области, Ивановскую и Кемеровскую, где вводные для исследования в оба эти года были одними и теми же.
Таблица 4.16
Примерное потребление калорий по регионам, 1952 годы
(На основании значений пищевой ценности Минздрава по данным за 1954 год, среднедушевое потребление членами семей квалифицированных и неквалифицированных рабочих, в килокалориях в день, по полугодиям, исключая алкоголь)
Источники: см. приложение С.
Таблица 4.17
Состав рационов рабочих Московской, Ивановской и Кемеровской областей (килокалорий в день от различных групп продуктов питания, январь-июнь 1949 и январь-июнь 1952 года)
* Разница между этой цифрой и цифрой, приведенной в табл. 4.16, обусловлена округлением расчета калорий по отдельным продуктам питания.
Источники: см. приложение С.
В Московской и Ивановской областях рост суточного потребления калорий составил примерно 400 килокалорий в день. В Кемеровской области он был меньше, на уровне 260 килокалорий. Откуда взялись эти дополнительные калории? Во многом рост происходил за счет хлеба и хлебобулочных изделий – и не потому что рабочие ели много хлеба (на самом деле, суточное потребление в граммах в 1952 году в Московской области незначительно уменьшилось, а в двух других -незначительно увеличилось), а потому что повысилось качество хлеба, и он стал более калорийным. В свою очередь, рабочие ели меньше картофеля, так что количество калорий от картофеля снизилось на 140 килокалорий в день в Москве, на 205 – в Иванове и на 280 – в Кемерове. На деле же оба продукта более-менее уравновешивали друг друга: если взять общее количество калорий от хлеба и картофеля, в Москве наблюдался рост в 80 килокалорий в день, в Иванове – в 150 килокалорий в день, в Кемерове – снижение на 38 килокалорий в день. Также не наблюдалось заметного роста совокупного объема калорий от мяса, рыбы и молочных продуктов. В Москве наблюдался умеренный рост количества калорий из этих источников, но в Иванове рост был незначительным (около 8 килокалорий в день), а в Кемерове обе категории давали в 1952 году меньше калорий, чем в 1949 году. По сути, прирост количества калорий в основном обеспечивали два источника: жиры, которых остро не хватало в первые послевоенные годы, и сахар. Первый продукт, несмотря на другие негативные последствия для здоровья, способствовал усвоению витаминов; потребление второго, по крайней мере, с точки зрения питательности, был чревато в перспективе пагубными последствиями для здоровья, хотя он являлся недорогим и доступным источником калорий.
Надо подчеркнуть, что эти оценки рациона 1952 года не совсем совпадают с исследованиями, проведенными ЦСУ в 1955 году. Согласно их данным, среднедушевое потребление для всех семей рабочих в РСФСР в 1955 году составляло всего 2686 килокалорий в день. Это на 200 с лишним килокалорий меньше того, что потреблял средний колхозник. Некоторые регионы мы можем сопоставить напрямую при помощи данных, использованных в этой главе. Среднесуточное потребление калорий для семей рабочих в Куйбышеве в 1955 году составляло 2470 килокалорий – против 2348, которые я рассчитал для них на конец 1950 года, и 2641 килокалория – по данным опросов 1952 года. Соответствующие цифры для рабочих Молотовской области равнялись 2570 килокалориям в 1955 году против 2572 в 1950 и 2841 в 1952 году. Если эти регионы каким-либо образом характеризуют РСФСР в целом, то есть основания предположить, что мои расчеты преувеличивали общее потребление калорий рабочими в 1952 году, но не искажали серьезно картину сохранявшегося нерационального сочетания питательных веществ в их рационах. Обследования 1955 года важны в том плане, что показывают, что повышение урожайности, к которому привели реформы Хрущева в сельском хозяйстве, еще не оказали большого влияния на питание в целом. Рацион по-прежнему сильно зависел от углеводов, до такой степени, что их потребляли, как считается, гораздо больше биологического оптимума. В то же время рацион был по-прежнему беден овощами, мясом, молоком и яйцами. Общее потребление калорий также оставалось неадекватным[446]. В табл. 4.18 приведены результаты обследований 1955 года.
На деле это значит, что советские рабочие очень длительное время жили в условиях, когда потребление калорий было низким, а требования к питанию были исключительно высокими. Исследования хронического недоедания в странах третьего мира показывают, что постоянная нехватка продуктов питания вынуждает людей соизмерять потребление энергии с ее расходом путем снижения интенсивности либо труда, либо своей так называемой дискреционной деятельности. В тех странах, где бедные не имеют работы или работают на земле, дискреционная деятельность выходит на первый план, так как людям надо зарабатывать на жизнь. Поскольку многие виды такой деятельности также важны для выживания, нехватка энергии должна компенсироваться потерей веса и/или снижением производительности труда[447]. В послевоенном Советском Союзе, как мы знаем, возможности ограничить деятельность во внерабочее время почти не было. Добыча пропитания была трудоемким занятием – либо выращивать что-то самому, не теряя при этом постоянное место работы, либо искать продукты в пустых государственных магазинах или на колхозных рынках. Но речь – не только о еде. Дискреционная деятельность включала в себя подъем воды, набранной в колонках, по нескольким лестничным маршам, попытки поддерживать элементарную гигиену в квартирах, где не было ни туалетов, ни ванных, ни горячей воды. Это и путь пешком на работу, когда общественный транспорт работал с перебоями, а улицы (чаще всего в шахтерских поселках и промышленных городках) были не вымощены и нередко завалены экскрементами. Борьба с неблагоприятными условиями городской среды тем самым предъявляла дополнительные требования к питанию. Холодный климат также отнимал немало энергии. Таким образом, очень высока вероятность того, что люди отвечали на это снижением интенсивности труда на рабочем месте.
Все это имело потенциально важные последствия. С самого начала сталинской индустриализации советские рабочие находили массу способов свести на нет постоянные попытки режима повысить интенсивность труда и выжать из рабочих бо́льшую производительность. Чрезмерно вольное отношение к рабочему времени, слабая внутренняя дисциплина, сопротивление повышению норм выработки и открытая фальсификация производственных показателей – вот лишь часть подобных способов. Эти приемы и неформальные договоренности между рабочими и начальниками цехов, которые закрепляли их в качестве одной из основ повседневного функционирования советского предприятия, подробно описаны в трудах по истории трудовых отношений в СССР. Единственным периодом, когда рабочим было сложно вынуждать начальство участвовать в такого рода договоренностях, являлась Великая Отечественная война и первые послевоенные годы. Проведенный в этой главе анализ дает основания предположить, что послевоенный продовольственный кризис поставил рабочих в особенно сложное положение: физиологическая потребность снизить интенсивность труда пришлась на тот период, когда политика начальства предоставляла рабочим гораздо меньше возможностей сделать это. Можно только предположить, что в какой-то момент физиология вышла на первый план и производительность труда стала падать из-за снижения выработок и невыходов на работу по болезни и в результате несчастных случаев[448]. В этом заключалась поистине убийственная ирония позднего сталинизма. Того, чего рабочие не могли достичь путем обычной для трудовых отношений в СССР практики взаимных уступок, они «достигали» путем полного физического истощения.
Таблица 4.18 Среднесуточное потребление калорий и основных продуктов питания в процентах от рекомендованных суточных норм для рабочих и крестьянских семей, РСФСР, 1955 год
Источники: ГА РФ. Ф. А-374. Оп. 30. Д. 7221. Л. 10, 13.
Приложение А. Группы продуктов питания, использовавшиеся в обследованиях семейных бюджетов, проводившихся ЦСУ до 1951 года
Мука – ржаная
Мука – пшеничная
Хлеб – ржаной
Хлеб – пшеничный, из муки низших сортов
Хлеб – пшеничный, из муки высшего сорта
Крупа
Макаронные изделия
Картофель
Капуста
Другие овощи, включая консервированные
Тыквенные (огурцы, тыквы, дыни)
Фрукты и ягоды – свежие
Фрукты и ягоды – сушеные
Молоко – свежее и простокваша
Молоко – сухое
Масло
Сметана
Сыр и брынза
Творог, творожная масса и т. п.
Яйца
Говядина и телятина
Ягнятина и баранина
Свинина
Мясо домашней птицы
Колбасы и копчености
Другие виды мяса и мясопродуктов
Сельдь
Рыба и рыбные консервы (кроме сельди)
Сало
Маргарин
Растительное масло
Сладости и кондитерские изделия
Печенье, торты, выпечка
Яичный порошок
Омлет
Грибы
Приложение В. Среднедушевое потребление калорий по регионам в пересчете на эквивалентные единицы для взрослого
При составлении табл. 4.7 я решил не переводить значения калорийности табл. 4.4 в эквивалентные единицы для взрослого. Я предпочел оставить среднедушевые показатели для семьи и сравнить их с рекомендованными нормами суточного потребления калорий на семью в каждом регионе, основываясь на демографическом составе регионов. Такой подход к составлению табл. 4.8 позволяет нам сравнить советские данные с данными из других исторических исследований, не переводившимися в эквивалентные единицы для взрослого человека.
Если мы переведем данные табл. 4.4 в указанные единицы и сопоставим их с советской нормой для взрослых – 4112 килокалорий в день (предполагающей, что все взрослые, и мужчины, и женщины, заняты тяжелым физическим трудом), а также с нашим модифицированным стандартом для взрослых мужчин – 3200 килокалорий в день, результаты, как и ожидалось, получатся практически идентичные.
Таблица 4.19
Суточное среднедушевое потребление калорий рабочими семьями, выраженное в эквивалентных единицах для взрослого, первая половина 1947 и вторая половина 1950 года (в абсолютных величинах и в процентном отношении от советских и модифицированных западных норм)
Примечание. CH = советские нормы; МН = модифицированные нормы.
Источники: см. приложение С.
Приложение С. Источники к таблицам калорийности питания
Башкирия, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 11-11 об., 12-12 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2220. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2572. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2912. Л. 4-4 об., 9-9 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3318. Л. 1-1 об., 2, 3, 4-4 об., 5-5 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2156. Л. 8-8 об., 12-12 об., 16-16 об.
Башкирия, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Горький, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 38-38 об., 39-39 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2225. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2577. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2917. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3323. Л. 1-1 об., 2, 3, 16-16 об., 1717 об.
Горьковская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. 29-29 об., 30-30 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2224. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2576. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2916. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3322. Л. 1-1 об., 2, 4, 8-8 об., 9-9 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2169. Л. 4-4 об., 8-8 об., 12-12 об., 16-16 об.
Горьковская область, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Ивановская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 47-47 об., 48-48 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2226. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2578. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2918. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3324. Л. 1-1 об., 2, 3, 16-16 об., 1717 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2171. Л. 4-4 об., 8-8 об., 12-12 об., 16-16 об.
Кемеровская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 56-56 об., 57-57 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2227. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2579. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2919. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3325. Л. 1-1 об., 2, 3, 16-16 об., 1717 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2174. Л. 4-4 об., 8-8 об., 12-12 об., 16-16 об.
Куйбышев, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 83-83 об., 84-84 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2230. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2582. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2922. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3328. Л. 1-1 об., 2, 3, 19-19 об., 2020 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2176. Л. 13-13 об., 14-14 об., 1515 об., 16-16 об.
Куйбышевская область, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Ленинград, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 92-92 об., 93-93 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2231. Л. 7-7 об., 8-8 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2583. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2923. Л. 2-2 об., 3-3 об.
Молотов, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 116-116 об., 117-117 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2233. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2585. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2925. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3331. Л. 4-4 об., 8, 15, 19-19 об., 26-26 об.
Молотовская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 101-101 об., 102-102 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2232. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2584. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2924. Л. 3-3 об., 6-6 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3330. Л. 1-1 об., 11, 18, 22-22 об., 29-29 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2178. Л. 14-14 об., 15-15 об., 1616 об., 17-17 об.
Молотовская область, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РгАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Москва, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 128-128 об., 129-129 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2231. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2587. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2927. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3333. Л. 1-1 об., 2, 2a, 3-3 об., 4-4 об.
Московская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 125-125 об., 126-126 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2234. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2586. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2926. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3332. Л. 1-1 об., 2, 3-3 об., 4, 6-6 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2179. Л. 13-13 об., 14-14 об., 1515 об., 16-16 об.
Московская область, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Свердловск, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 173-173 об., 174-174 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2240. Л. 3-3 об., 4-4 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2592. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2932. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3338. Л. 1-1 об., 2, 3, 4-4 об., 5-5 об.
Свердловская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 164-164 об., 165-165 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2239. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2591. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2931. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3337. Л. 1-1 об., 2, 3, 7-7 об., 8-8 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2186. Л. 3-3 об., 7-7 об., 11-11 об., 15– 15 об.
Свердловская область, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Татария (г. Казань), рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 182-182 об., 183-183 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2221. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2573. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2913. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3319. Л. 1-1 об., 8, 9, 19-19 об., 2020 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2157. Л. 4-4 об., 8-8 об., 11-11 об., 16– 16 об.
Татария, крестьяне
1946, 1947, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2221. Л. 99-100
1946, 1947, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2222. Л. 99-100
1948, 1-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2655. Л. 99-100
1948, 2-я половина: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 2656. Л. 99-100
1949, 1950: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 324. Д. 3707. Л. 78-79, 163-164
Челябинск, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 209-209 об., 210-210 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2243. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2595. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2935. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3341. Л. 1-1 об., 2, 3, 16-16 об., 1717 об.
Челябинская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 200-200 об., 201-201 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2242. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2594. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2934. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3340. Л. 1-1 об., 3, 5, 18-18 об., 1919 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2189. Л. 6-6 об., 10-10 об., 1414 об., 18-18 об.
Ярославская область, рабочие
1946: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 15. Д. 2133. Л. 218-218 об., 219-219 об.
1947: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2244. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1948: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2596. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1949: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 2936. Л. 2-2 об., 3-3 об.
1950: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 3. Д. 3342. Л. 1-1 об., 2, 3, 4-4 об., 5-5 об.
1952: ГА РФ. Ф. A-374. Оп. 30. Д. 2190. Л. 1-1 об., 2-2 об., 3-3 об., 4-4 об.