Наконец, мы разобрали феномен детской смертности. Смерть маленького ребенка – это ужасная личная трагедия для родителей и родственников, и в этом отношении этот феномен также говорит нам что-то об уровне качества жизни советских граждан в целом. С аналитической точки зрения детская смертность – это надежный барометр общего благосостояния и благополучия общества. Анализ этого показателя в позднесталинский период приводит нас к основному парадоксу. В первом десятилетии XX века в царской России уровень детской смертности был одним из самых высоких в Европе. После небольшого улучшения после большевистской революции детская смертность снова выросла в 1930-е годы, когда упал жизненный уровень населения и ухудшились санитарные условия в городах. Настоящий кризис пришелся на военный период, когда в 1942 году детская смертность достигла совершенно невероятного уровня. Начиная с 1943 года, однако, ее уровень начал снижаться. На первый взгляд, это может показаться артефактом специфической демографической ситуации военных лет: в 1943-1944 годах родилось так мало детей, что родителям было легче защитить их от болезней, которые при прочих равных оказались бы для них смертельны. Однако это снижение сохранилось на протяжении всего послевоенного периода. Исключением, конечно, стал голодный 1947 год, когда детская смертность в тыловых областях вернулась к довоенному уровню, сопоставимым с типичными городскими показателями викторианской Британии. Начиная с 1948 года ситуация с продовольствием улучшалась и уровень детской смертности стал снижаться вплоть до 1970-х годов.
В этой общей картине можно не увидеть серьезного регионального дисбаланса. Самое масштабное снижение детской смертности произошло в Москве, которая единственной из неоккупированных городов провела фундаментальную санитарную реформу. С отставанием в несколько лет снижение детской смертности произошло и в крупных городах, возможно, благодаря сочетанию факторов, отсутствовавших в первые послевоенные годы: снижение риска инфекционных заражений благодаря небольшим улучшениям в области санитарии, повышение качества медицинских учреждений и более эффективное образование в области требований к личной гигиене. Напротив, в промышленных городах Урала и Западной Сибири, где прогресс в области санитарных условий шел чрезвычайно медленно, уровень детской смертности оставался значительно выше. В конце концов, значительного прогресса добились и малые города, хотя они все еще отставали от крупных. В 1954 году вероятность смерти младенца, родившегося в Московской области, то есть в непосредственной близости от Москвы, была почти в 1,6 раза выше, чем у московского новорожденного. На Урале в областных центрах эта вероятность была в 1,8-2 раза выше, чем в Москве. Но общей тенденцией являлось уменьшение этого показателя: к 1956 году показатели худших областей начали приближаться к показателям в самых благополучных регионах.
В этом мы видим определенный парадокс. В Советском Союзе отсутствовали практически все те факторы, которые привели к снижению детской смертности в Западной Европе: улучшение жилищных условий и санитарной обстановки в городах, появление источников чистой питьевой воды, снижение рождаемости и улучшение питания, однако детская смертность все-таки снижалась. Сам по себе такой результат не является совсем неожиданным. Как показал Сэмюэл Престон, в середине XX века многие бедные и развивающиеся общества добились значительных успехов в борьбе с высокой смертностью благодаря импорту и применению достижений медицины промышленно развитых стран Запада. В случае Советского Союза для определения ключевых факторов снижения детской смертности требуется более детальный анализ, но, по имеющимся у нас данным, в основе этого процесса лежали три фактора: эффективные меры органов здравоохранения по выявлению и изолированию потенциальных носителей вирусов; улучшение лечения заболевших; повышение качества санитарного просвещения. В каждой из этих областей Советский Союз повторял (а где-то и предвосхищал) опыт более бедных стран, копируя и применяя западные методы лечения, лекарства и научные знания. Другими словами, сталинские власти не столько снижали риски заболевания, инвестируя средства в масштабную реконструкцию и расширение санитарной инфраструктуры и другие улучшения городской среды, сколько боролись с возможными последствиями мерами эпидемиологического контроля и медицинского вмешательства (антибиотики, ранняя диагностика и госпитализация, иммунизация).
Если дать оценку всей этой информации, становится ясно одно: успех режима, по крайней мере в сфере здравоохранения, состоял в предупреждении вспышек серьезных эпидемий и снижении смертности. Города СССР обладали плохо развитой, не соответствующей потребностям, городской инфраструктурой. В системе здравоохранения не хватало финансов, образованных, компетентных докторов, медсестер и врачей скорой помощи. Санитарные инспекторы не обладали достаточными полномочиями, зачастую были молоды и неопытны и в целом их статус был несопоставим со статусом руководителей заводов, работников промышленных министерств или Госплана. И все же при всех этих недостатках стране удалось встать на путь снижения смертности, приближаясь к показателям западных стран. Когда в брежневский период смертность снова стала возрастать, а показатели здоровья населения ухудшаться, это произошло уже не из-за болезней, связанных с санитарией, а из-за последствий определенного пути модернизации страны: плохого питания, высокого уровня потребления табака и алкоголя, большого количества ручного труда в небезопасных условиях и поистине масштабного загрязнения окружающей среды.
Вместе с тем успехи первых послевоенных лет уже несли в себе семена некоторых из этих долгосрочных проблем. Подход государства к предупреждению заболеваний не претерпел фундаментальных изменений. Он по-прежнему опирался, скорее, на контроль, чем на создание условий для общего улучшения состояния здоровья и повышения ожидаемой продолжительности жизни, сравнимой с промышленными капиталистическими странами (но, я должен подчеркнуть, не промышленно неразвитыми).
Если иметь в виду исключительно позднесталинский период, возникает вопрос: почему власти выбрали именно такой подход? Почему они систематически недоинвестировали в городскую инфраструктуру? Конечно, без детального изучения ключевых процессов принятия решений внутри сталинского круга, в Совете Министров, Госплане, Министерстве здравоохранения мы не сможем дать определенные ответы, но многие выводы можно сделать на основе эмпирических данных, представленных в данной работе, особенно если анализировать эти данные в более широком контексте того, что мы знаем о политэкономии сталинской системы. Необходимо различать конъюнктурные и долгосрочные структурные факторы. Если рассматривать конъюнктурные факторы, то можно предложить три гипотезы. Во-первых, недостаток инвестиций можно объяснить тем, что Сталина мало волновало благополучие и благосостояние простых людей. Презрение Сталина к крестьянам хорошо известно, но не меньшее значение имело и его презрение к рабочему классу. На его взгляд, и те, и другие являлись просто рабочей силой, эксплуатация которой была необходима для финансирования его специфического видения индустриализации без учета возможных материальных и людских жертв. Вторая гипотеза, также базирующаяся на конъюнктурных факторах, предполагает, что недостаток инвестиций проистекал из более широкого комплекса неотложных задач, вызванных недостаточным уровнем развития СССР. С учетом унаследованной слабости промышленной и сельскохозяйственной базы в 1920-е годы индустриализация, по крайней мере, в той полуэкономической обособленной форме, в какой она проводилась при Сталине, требовала значительного перераспределения ресурсов из сферы потребления в инвестиции. Если принять во внимание, что жилищное строительство, удовлетворительная канализация, безвредная вода, чистые улицы, хорошие общественные бани являются жизненно важными составляющими всеобщего потребления, то логично, что этими сферами тоже пренебрегли в пользу инвестиций в тяжелую промышленность[557]. Третья гипотеза, в каком-то смысле представляющая собой более краткосрочную и заостренную версию второй, состоит в том, что стране требовалось как можно быстрее восстановить тяжелую промышленность после масштабных разрушений в период Второй мировой войны, и это тоже приводило, по крайней мере, к временному сдерживанию развития сферы потребления.
В каждой из этих гипотез содержится значительная доля истины, и при этом они не исключают друг друга. В действительности все это оказывало влияние на эволюцию политики в 1930-е годы, во время войны и в первые годы послевоенного периода. Однако на более глубоком уровне эти объяснения лишь отчасти отвечают на поставленный вопрос. Эти факторы размечают политический и экономический контекст, определявший решения властей, но даже если бы их не было, все равно существовали бы структурные, а не конъюнктурные причины того, почему Советский Союз столкнулся с такими трудностями при модернизации городской инфраструктуры и повышении качества жизни. Основной аргумент может показаться несколько абстрактным и лежащим в стороне от основного содержания книги, но я призываю читателя набраться терпения. В конце все разъяснится.
Суть этого аргумента состоит в том, что индустриализация Советского Союза проходила специфическим путем, и речь идет не только об экономической политике, но и о тех классовых отношениях, которые сложились в итоге этого процесса. Этот путь заложил долгосрочные тренды снижения эффективности труда, чрезвычайно затруднившие все попытки системы поднять уровень повседневного потребления. Слово «потребление» здесь следует понимать в более широком контексте, чем оно используется в предыдущих главах, – не только как доход и реальная заработная плата и не только как просто приобретение продуктов питания и основных потребительских товаров, но и как более широкий комплекс условий, в которых люди устраивают свою жизнь.