Начнем с самого начала, то есть со сталинской индустриализации. Она состояла из нескольких элементов. Одним из них стало создание элиты, власть которой базировалась на гипертрофированном развитии тяжелой промышленности и производстве средств производства. Вторым элементом было уничтожение рынка и рыночных отношений. Это означало, что элита, в отличие от капиталистической буржуазии, не могла осуществлять контроль над экономикой посредством обладания средствами производства и не могла получать привилегии через продажу прибавочного продукта, остававшегося в ее частном пользовании. Вместо этого средства производства оставались в собственности государства, а решения по использованию общественного продукта – что направлять в инвестиции, что в сферу потребления населению, что конвертировать в привилегии элиты – принимало государство. Другими словами, элита могла осуществлять контроль над экономикой только путем политического контроля над государством. Без этого контроля у нее не было механизмов обеспечения своего доминирования в обществе и постоянного доступа к своим привилегиям. Этим фундаментальным отличием от капитализма объясняется суровость сталинского полицейского государства, поскольку только оно могло гарантировать элите постоянство власти как необходимое условие получения привилегий[558]. Смертельным страхом потерять доступ к власти также объясняется стойкое нежелание элиты проводить даже ограниченные политические реформы. В этих наблюдениях нет ничего нового или неожиданного: об этом говорили многочисленные критики сталинизма, выступавшие как с прорыночных консервативных позиций, так и с позиций крайне левых[559].
В социальных терминах элита была способна отстаивать и консолидировать свою позицию, только успешно борясь с двумя отдельными социальными силами. С одной стороны, ей пришлось отказаться от рыночных отношений и установить политический контроль над социальными группами, политически и экономически укорененными в этих отношениях, которые могли бы призывать к возвращению капитализма, – частными торговцами и крестьянством[560]. С другой стороны, элита должна была подавить оппозицию и сопротивление традиционного рабочего класса. Эта оппозиция была достаточно многочисленной, но совершенно неконсолидированной: ей не хватало политических целей, и потому она не представляла собой реальной опасности для режима. Однако она обладала достаточной мощью и силой, чтобы пустить под откос сталинскую индустриализацию[561]. Соответственно, элита должна была выстроить и не рыночную, и не плановую систему. Рынок был уничтожен коллективизацией и завершением нэпа. Подавив элементы демократии, устранив для рабочих возможность принимать политические решения и управлять предприятиями, элита уничтожила основы подлинного планирования, ибо планирование, как я показал главе 2[562], может оказаться успешным только в том случае, когда те, кто составляет, и те, кто реализует план, – это одни и те же люди. Только таким образом можно обеспечить свободный поток точной информации снизу вверх и осознанное желание успешно реализовать план у тех, кому поручено его исполнять. Однако элите, напротив, пришлось устранить возможность участия рабочего класса в процессе принятия решений и, по сути, упразднить рабочий класс полностью как социальный класс. Успех этого процесса был обеспечен открытыми репрессиями, растворением старого, дореволюционного рабочего класса в миллионах новобранцев из деревень и тем обстоятельством (скорее, непреднамеренным), что резкое снижение уровня жизни потребовало от рабочих столько сил на личное и семейное выживание, что ресурсов на коллективные действия у них уже не оставалось. По этой причине мы можем достаточно уверенно утверждать, что рабочий класс стал «атомизированным», хотя, вероятно, более точным описанием результата стало бы слово «молекуляризированный». Политически и социально рабочие не были полностью «атомизированы», то есть отделены друг от друга. Они могли опираться на узкие семейные и дружеские группы, и нам известно о мелких актах солидарности на рабочих местах. Но вне зависимости от выбранного термина, фактом является то, что при жизни Сталина даже внутри этих узких кругов рабочие не могли рисковать, доверяя другому человеку свои мысли, и уж тем более действовать в соответствии с ними.
Подобное положение наиболее ярко проявилось на промышленных предприятиях. Рабочие, лишенные каких-либо коллективных средств для отстаивания своего влияния или выравнивания баланса сил между государством и рабочими, а также между рабочими и управленцами, были вынуждены прибегать к индивидуальным, лишенным политического содержания мерам: высокая текучка кадров, абсентеизм, халтурное исполнение приказов и инструкций, а самое главное – использование свойственного сталинской бюрократической индустриализации хаоса для захвата определенной степени свободы индивидуального трудового режима для нейтрализации официальной политики наращивания темпов и постоянной интенсификации труда. Потери рабочего времени на советских фабриках были огромны, поскольку задержки с поставками сырья и комплектующих, а также частые поломки дефектного (а зачастую и неправильно используемого) оборудования давали рабочим предостаточно возможностей замедлять темп своей работы. Это, в свою очередь, формировало особую, сталинскую (или советскую) природу внутрицеховых отношений. Начальники, сами находившиеся под мощным прессингом требований выполнения нереализуемых планов, стали зависимыми от рабочих в вопросе сокращения простоев производства и даже зависели от их изобретательности в вопросе борьбы с поломками и простоями, вызванными работой системы[563]. Начальники, прежде всего линейные руководители цехов, соответственно, шли на многочисленные уступки, закрывая глаза на нарушения трудовой дисциплины, смягчая спущенные сверху квоты на выпуск продукции и сокращение затрат, соглашаясь на частичный самостоятельный контроль рабочими своего трудового ритма. Эти действия не следует рассматривать как рабочее сопротивление. Напротив, они являлись реакцией рабочих, не имевших средств для изменения ситуации путем коллективных действий и потерявших даже остатки классового сознания. Возможно, наиболее яркой чертой системы индивидуальных отношений, сложившейся в результате сталинской индустриализации, стало то, что она постоянно воспроизводилась и не зависела от взглядов и мнений конкретных вовлеченных в нее индивидов. Рабочие прекрасно могли считать себя лояльными советскими гражданами, даже почитателями Сталина, и одновременно способствовать колоссальным потерям рабочего времени, замедлению роста производительности и выпуску огромного количества бракованной продукции. Рабочие просто отвечали на те объективные условия, с которыми они постоянно сталкивались на производстве: стабильный дефицит сырья и запчастей; бракованные или низкокачественные детали, на доведение которых до адекватного состояния они были вынуждены тратить очень много времени; дефектное, часто ломавшиеся, плохо отремонтированное оборудование; нерегулярный производственный ритм – периоды простоя чередовались со «штурмом» в конце месяца или квартала. Реакцией на все это стал высокий уровень абсентеизма, простои в работе, пренебрежение к качеству выпускаемой ими продукции. Рабочие воспроизводили условия жизни системы для всех последующих элементов производственной цепочки, зависевшей от результатов их труда. Субъективно (но логично) отвечая на объективно созданные им условия, рабочие воспроизводили те же самые объективные условия для других рабочих на следующих стадиях производства, которые в свою очередь субъективно, но логично, создавали новые объективные условия для следующей группы рабочих далее по производственной цепи. Таким образом, дефицит, низкое качество, общие затраты времени и неэффективность воспроизводились во всей экономической системе[564].
Все это породило явление, которое Хиллель Тиктин назвал «напрасные траты» (waste[565]), а я в этой книге именовал процессом самоотрицающего, или самопоглощающего, роста. Под этим я подразумеваю процесс, при котором потребление средств производства и рабочая сила не способны преобразовать себя в производство соизмеримого количества полезных ценностей. На бумаге планы могли выполняться или перевыполняться, но это не означало, что экономика получала все те полезные предметы, которые требовались ей для сохранения или расширения производства. У этого явления существуют два главных аспекта. Во-первых, из-за общего низкого качества советская промышленность, строительство, транспорт требовали значительно большего, чем на Западе, количества сырья (металла, угля, электроэнергии) для производства того же количества конечной продукции. В свою очередь, у этого явления имелись три причины: 1) низкое качество исходного сырья, которое на производстве приходилось компенсировать большим количеством – будь то уголь для металлургических печей или металл для строительства машин; 2) низкое качество оборудования и инструментов, из-за чего их требовалось больше для производства того же объема продукции. Раковский еще в 1930 году цитировал выдержки из статьи из газеты «За индустриализацию» о том, что сверла, выпущенные во время первой пятилетки, могли работать только на вдвое меньших оборотах по сравнению со сверлами, выпущенными ранее. Таким образом, для достижения того же результата стране требовалось удвоить свои запасы токарных станков. А их, в свою очередь, еще надо было произвести и постоянно поддерживать в рабочем состоянии. Короче говоря, низкое качество сверл вынуждало расширять производство станков для обеспечения экономики тем же количеством продукции