Наступила тишина. Леди Уэсткотт сидела с каменным лицом, словно и не слышала того, что сказала ей Люси. А Люси вдруг почувствовала, что ей жаль ее не меньше, чем Айвэна. Надо же, два гордых упрямца и два самых одиноких человека на свете!
– Пожалуй, я лягу, – сказала она. – Пришлите, пожалуйста, прислугу.
Леди Уэсткотт медленно поднялась. Лицо ее не выражало ничего, и Люси поразилась, насколько они похожи – Айвэн и его бабка. Помимо ледяных голубых глаз, он унаследовал от нее и железную волю, и высокомерие, и ее неспособность любить того, кто больше всего нуждается в любви…
Слезы затуманили ей глаза, и она отвернулась, не желая, чтобы графиня их видела. Она слышала, как Антония вышла, как вошла прислуга. Люси разделась, но, оказавшись одна в кровати, больше не могла себя сдерживать. Она перевернулась на живот, и, зарывшись лицом в подушку, плакала, и плакала, и плакала. Слезы ее были такими горькими, что казалось, это плачет само ее сердце. Она плакала по Айвэну, по его бабке и по любви, которую они не могли дать друг другу. Она плакала по себе, по своему одиночеству и по собственной невостребованной любви.
Но больше всего она плакала по их еще не родившемуся ребенку, которого она уже любила и жалела, потому что боялась, что ему всю жизнь будет не хватать отцовской любви…
Утром Люси чувствовала себя отвратительно. Даже хуже, чем обычно. Приступы тошноты не отпускали ее, и большую часть утра она провела в своей комнате, отчаянно пытаясь перебороть головокружение и слабость.
Когда это не помогло, она решила выйти из дому, посидеть на террасе и почитать. Но на воздухе ей стало еще хуже. В желудке у нее творилось такое, что она боялась не совладать с собой, а ей не хотелось позориться перед всеми. Антония прекрасно ее понимала, но вот Дерек не скрывал своего беспокойства.
– Может, принести тебе подушку? – спрашивал он с озабоченным видом. – Может, принести тебе попить?
– Спасибо, дорогой. Не надо. А почему ты еще не в конюшне? – добавила Люси и тут же прикусила губу, почувствовав резкую боль в животе.
Перепуганный Дерек бросился к леди Антонии, только-только задремавшей в кресле на дневном солнышке.
– Леди Уэсткотт! Помогите! Леди Уэсткотт!
– Господи ты боже мой! Кому помогать? – воскликнула старуха, с трудом поднимаясь. – Ах, Люси! Что случилось? Вам плохо?
Люси содрогалась всем телом.
– Пожалуй… пожалуй, я вернусь к себе. Полежу…
К вечеру Люси начала опасаться самого худшего. Тошнота прошла, но живот ее конвульсивно дергался. Леди Антония отправила за доктором и повивальной бабкой. Дерека изгнали из комнаты, но графиня отказалась оставить Люси.
И Люси была ей за это благодарна. Сейчас для нее было важно только одно: кто-то переживает за крохотное существо, которое бунтует в ее животе…
– Я его потеряю? – прошептала Люси.
Она долго держалась и не хотела произносить эти слова, но наконец не выдержала. Боль в животе была ничто по сравнению с болью в сердце.
– Пока неизвестно. Доктор ни в чем не уверен, – сказала Антония, крепко держа Люси за руку. Она помолчала в нерешительности, а потом хрипло добавила: – Я послала за твоей матерью.
Люси закрыла глаза и отвернулась. Если уж графиня послала за матерью, то дело плохо! Но ей сейчас нужна была не мать. Ей нужен был Айвэн…
– Не переживайте так, леди Уэсткотт, – успокаивал ее доктор. – Конечно, это достойно сожаления, но вы еще молоды. У вас еще будут дети.
– Нет, – прошептала Люси, не в состоянии произнести больше ни слова.
«Нет, я немолода, – думала она. – И детей у меня больше не будет. Айвэн и этого-то ребенка не хотел, а теперь он примет все меры предосторожности».
Внезапно ее ослепила резкая боль, и она уже больше не могла думать ни о чем. Что-то жидкое потекло у нее по ногам. «Кровь моего ребенка!» – в ужасе поняла она.
Люси хотелось умереть. Она так ждала этого ребенка, так хотела его любить и воспитывать! Она надеялась, что он научит любить Айвэна… Но ее розовой мечте пришел конец. Боль раздирала ее, и ей казалось, что она тонет в теплой крови, собиравшейся под ней на простынях.
Врач и повивальная бабка пытались остановить кровотечение. Антония не отходила от нее ни на шаг и не выпускала ее руку. Служанки вбегали и выбегали, принося горячую воду, чистые полотенца и простыни и унося запачканные кровью. А где-то ближе к полуночи они унесли маленький сверток. Люси знала, что это ее ребенок. Она поняла это по тому, с какой тоской повивальная бабка посмотрела на него, а потом на нее.
Люси закрыла глаза и отвернулась. Боль прошла, по крайней мере – физическая. Но на ее место пришла другая: боль потери, утраты. Она потеряла ребенка, она потеряла то чудо, которое породили они с Айвэном. А значит, она потеряла и Айвэна. Хотя, по правде говоря, он никогда ей и не принадлежал. Но с ребенком она потеряла и надежду на то, что они когда-нибудь по-настоящему станут мужем и женой.
Горечь переполняла все ее существо. Ей было трудно дышать. Ей хотелось выплакать всю скопившуюся в ней боль, но слезы не приходили. Она походила сейчас на закупоренную бутылку, и только внутри у нее все содрогалось от отчаяния. Она выпустила руку Антонии и отвернулась к стене.
– Ей нужен покой, – сказал врач. – Давайте оставим ее одну. Ей сейчас очень плохо, но через несколько дней она поправится.
– Кто-то должен около нее подежурить, – заметила повивальная бабка. – Вдруг что-нибудь случится?
– Глупости, она молодая и сильная. И кровотечения у нее уже нет. Ей просто надо выспаться.
– Но у нее разбито сердце, – настаивала повивальная бабка.
– Я с ней посижу, – заявила вдовствующая графиня тоном, не терпящим возражений.
Врач что-то проворчал, но собрал чемоданчик и ушел. За ним последовала и акушерка, успев прошептать Люси на ухо:
– Не сдерживай себя, поплачь, детка. Поплачь по своему мальчику. Господь забрал его к себе, потому что ему он нужен больше, чем тебе. Ты сейчас этого не поймешь, но поверь мне: господь благословит тебя другим путем. И в другое время.
Люси кивнула. Но в душе она не верила повивальной бабке. Не могла.
Свет убавили, дверь закрылась, и в спальне установилась мрачная тишина. Люси чувствовала себя опустошенной. Малейшее движение причиняло ей боль, а мысли – еще большую. Но она заставила себя лечь на спину и посмотреть на Антонию. Лицо графини было серым. Такой старой и немощной Люси ее еще не видела. И ей стало страшно.
– Не надо со мной сидеть. Вам нужно отдохнуть, – пробормотала она, гладя ей руку. – Доктор ведь сказал, что со мной все будет в порядке.
Графиня посмотрела на нее, и в глазах ее Люси увидела горе. И от этого ей стало еще тяжелее.
– Мне очень жаль, дитя, – прошептала Антония и покачала головой – медленно, словно она была слишком тяжелой для ее тонкой птичьей шейки. – Мне очень жаль.
– Я знаю, – сказала Люси. – Но теперь уже ничего не поделаешь. Зачем сидеть со мной? Зачем мучить себя? Этим горю не поможешь. Вам надо отдохнуть.
Антония сжала ей руку.
– За меня не переживай. Я еще немного посижу, еще немного…
Айвэн стоял в холле, глядя на широкую лестницу. Он только что прискакал. Он гнал как сумасшедший. Он был в бешенстве, когда получил ее письмо. Что ей делать у бабки в Дорсете?!
Но, ворвавшись в дом, он натолкнулся на врача и повивальную бабку. И вот теперь, опустошенный, окаменелый, он стоял перед широкой лестницей, а Люси была где-то там, наверху. Айвэн знал, что ей нужно его тепло. Но стоило ему только представить ее себе сломленной, раздавленной, как сказала повивальная бабка, ему становилось страшно. И он стоял, не двигаясь, хотя понимал, что должен подняться и прижать ее к своей груди. Но он не мог этого сделать. Колени его дрожали, он боялся упасть. Он был в холодном поту, как человек, которого ведут на эшафот.
«Да, впрочем, она меня и не впустит, – оправдывал себя Айвэн. – Пусть лучше ее успокаивает женщина. Только не бабка! Эта не знает, что такое тепло и ласка. Люси нужна ее мать. Почему же ее здесь нет?»
Внезапно внимание его привлекли чьи-то всхлипывания. Под лестницей сидел Дерек, племянник Люси. Вытирая глаза рукавом, мальчик в страхе смотрел на Айвэна.
– Тетя Люси… Она ведь не умрет?
Айвэн вздрогнул от ужаса, горя и презрения к самому себе.
– Мне сказали, что ей уже лучше, – пробормотал он.
Мальчик облегченно вздохнул, но тут же нахмурился.
– А… ребенок?
Неожиданная боль, такая острая, какой он никогда прежде не испытывал, пронзила Айвэна. Ребенок. Его ребенок. Их ребенок.
– Ребенок… не выжил.
Дерек медленно подошел к Айвэну. В слабом свете единственной непогашенной лампы он выглядел еще моложе своих лет. И в то же время старше и мудрее самого Айвэна.
Мальчик протянул ему руку, и Айвэн взял ее.
– Мне так ее жалко… – начал Дерек, но не договорил и расплакался. – Она всегда была так добра ко мне, так справедлива…
Айвэну показалось, что сердце его сейчас разорвется.
– Ко мне тоже, – с трудом произнес он и прижал плачущего мальчика к себе. – Она поправится, – пробормотал он в шелковистые волосы. – Так сказал доктор. Она совсем поправится, – добавил он, молясь, чтобы это действительно было так.
– Да, но… Когда такое было однажды с мамой, она долго плакала… и долго была грустной.
– Мы постараемся ей помочь, – сказал Айвэн.
Дерек шмыгнул носом и вытер глаза.
– Как?
Айвэн смотрел мимо мальчика на темную лестницу – туда, где была Люси. Его Люси.
– Я пока и сам не знаю, Дерек. Иди-ка ты спать. А я схожу к ней.
– А можно я с вами?
Айвэну очень хотелось сказать «да»: одному ему подниматься к Люси было страшно. Ему еще не приходилось успокаивать женщину, потерявшую ребенка. Да, собственно, он и не знал женщин, которые бы любили детей. Взять хотя бы его мать и бабку… Но Люси детей любит. И как бы ему ни было тяжело, он должен пойти к ней один.
– Ты завтра ее навестишь. А сейчас иди спать. Ты должен быть сильным, чтобы суметь поддержать ее.