– Черт! – воскликнул де Бах, мало беспокоясь, что при дамах поминать нечистого не след. – Опять! Нам только этого недоставало! Где портрет?
Я вручила ему листок.
– Однако вы хорошо рисуете, фрейлен, – заметил он. – Примите мою благодарность. Я велю выписать вам контрамарку в мою ложу. Люциус, пошли кого-нибудь к кассиру!
– Ганс! – крикнул толстячок, одетый, как Гверра, в короткие панталоны и расстегнутую до середины груди рубаху. – Сыщи мне Геринга…
– Не надо! – быстро сказала я, порядком смутившись и старательно избегая смотреть в сторону итальянца. – Я не смогу воспользоваться… я служу в приличном доме и не могу уходить по вечерам… с меня довольно сознания, что сделано доброе дело…
– Расскажите, когда и как вы видели этого… этого человека, – сказал де Бах.
Я покосилась на итальянца – он не уходил, а встал так, чтобы слышать наш разговор. Это меня страх как беспокоило – хотя я умею держать себя в руках, но что-то было в присутствии Гверры неприятное до дрожи.
Я более подробно рассказала о том, кто прятался в кустах сирени. Де Бах мрачно кивал. Меж тем люди убрались с манежа, зато туда выпустили лошадей. Это были белоснежные красавцы, которые, не дожидаясь приказа, пошли по кругу, красиво поднимая передние ноги. Де Бах посмотрел на них и улыбнулся. Я поняла – вот его любимцы.
– Я ваш должник, фрейлен, – сказал он. – Соперники мои и враги ни перед чем не остановятся, они способны поджечь конюшню, чтобы лишить меня главного моего сокровища. Слыхали ль вы о венской школе верховой езды?
– Только то, что говорится обыкновенно во время представления.
– А, так вы уже видели моих липпицианов? Что вы скажете о них?
– Они великолепны, – осторожно отвечала я, покраснев при этом до ушей. Не то чтобы я солгала, нет! Но если бы вместо лошадей в манеж выпустили верблюдов и носорогов, я бы не обратила внимания – настолько я была потрясена тогда мастерством и ловкостью итальянца.
– Великолепны! Это «школьные» лошади, фрейлен, лучшие во всей Европе! За те сто лет, что существует Венская школа езды, таких еще не бывало! Эта шестерка стоит дороже всей остальной моей конюшни! Вы ведь видели их лансады! Их кабриоли! Когда липпициан взмывает ввысь – кажется, будто он пробьет цирковой купол и улетит!
Я и не предполагала в господине директоре столь поэтической души. И понятия не имела, что есть «лансады». Но любовь к породистым лошадям – ей-Богу, не худшее, что может владеть душой. Правда, де Бах тут же испортил приятное впечатление.
– И этим лошадям, этим лучшим созданиям Божьим, грозит опасность, фрейлен. Повторяю – враги мои хотят погубить их. Они хотят пустить меня по миру. Но я найду способ справиться со своими врагами!
Тут уж возмущение господина директора показалось мне несколько наигранным. Было непонятно – зачем выкрикивать угрозы на весь цирк, зная, что загадочные враги их заведомо не услышат. И я заторопилась прочь – тем более, что аромат цирка сделался совершенно несносным.
Я знала одну особенность в отношениях между мужчиной и женщиной. Чтобы увлечь мужчину, надо показывать вид, словно скрываешься от него. Кудряшов, например, когда видел, что я избегаю его общества, начинал меня открыто преследовать. Но, спеша по дугообразному коридору, я желала лишь одного – поскорее выбраться на свежий воздух. Я не собиралась никого соблазнять своим бегством и совершенно не имела в виду увлечь Лучиано Гверру.
Он догнал меня у самых дверей, ведущих в прихожую.
– Фрейлен, – сказал он, забегая вперед и хватая меня за руку. – Только вы можете мне помочь!
Я понимаю, что и в цирке, и в Италии нравы вольные, но я покамест еще вправе решать, кому позволю прикоснуться к руке своей! Я выдернула пальцы из его ладони, постаравшись показать все возмущение благовоспитанной девицы, какое следует испытывать при таком нахальстве. Но на самом деле не возмущение охватило меня, а испуг. Я умела дать отпор и Кудряшову, и нашему домохозяину Шнитке, и офицерам, которые пытались в парке ухаживать за нами, за всеми тремя – Машей, Катей и мной. Но я всегда знала, что строгое слово и ледяной тон производят впечатление на воспитанных людей. Тут же мне попался человек совершенно невоспитанный, хотя и умевший щегольски одеваться.
– Я ничем не могу вам помочь! – воскликнула я, страстно желая одного – оказаться в парке, в обществе знакомых дам, подальше от безумного итальянца.
– Нет, фрейлен, нет, выслушайте меня! Мне необходимо, чтобы вы нарисовали еще один портрет злоумышленника!
Менее всего я ожидала такой просьбы.
– На что вам? – невольно спросила я.
– Фрейлен, это необходимо, от этого зависит вся моя будущность!
– Как может ваша будущность зависеть от грязного мужика, который лазит через ограды и прячется в кустах?
– Фрейлен, я все объясню вам, вы только позвольте объяснить…
В его голосе было такое отчаяние, что мое сердце дрогнуло. Видимо, в цирке плелись какие-то интриги, и юноша стал их жертвой.
– Но я не могу стоять тут с вами…
– Фрейлен, я приду, куда вам будет угодно приказать, это очень важно… от этого зависит жизнь и смерть моя!..
– Но я, право, не знаю…
Все это случилось так внезапно, да я к тому же и не имела опыта по части тайных свиданий. Пригласить Лучиано Гверру домой я никак не могла. Допустить, чтобы меня с ним видели на улице, также не могла – на улицах останавливаются для бесед с мужчинами только дамы известного разбора. Других мест как будто и не было… Вдруг меня осенило.
– Вы знаете, где храм Александра Невского? – спросила я.
– Храм кого?
Мне было не до лекций по российской истории.
– Как пойдете по Александровской прочь от крепости, так по левую руку будет круглое желтое строение с колоннами и куполом.
Варвара Петровна без лишних вопросов отпустила бы меня к вечерне и даже дала бы поручения – поставить свечки, заказать сорокоусты во здравие и за упокой, принести домой лампадного масла из церковной лавки. Вечерня менее двух часов не длится. Итальянец, как бы ни затянулось цирковое представление, успевал переодеться и прибежать. К тому же в церкви он уж точно не станет хватать меня за руки.
– Когда, фрейлен? – спросил он.
– После представления…
– Сегодня?
– Сегодня! – и я кинулась прочь из этой темной цирковой прихожей, от этого загадочного человека, который после десяти минут знакомства (да какой знакомство, коли нас друг другу даже не представили?) сумел добиться от меня пресловутого тайного свидания!
Нищий у дверей бормотал какую-то душеспасительную песню. Мне стало безумно жаль его – он же здесь не получит ни гроша. Но и дать было нечего, а меж тем я страстно желала вывалить ему на колени корзину хорошей еды. Варвара Петровна часто говаривала, что надобно давать голодным пищу, а деньги – прямой соблазн тем, кто способен их пропить в ближайшем кабаке, и это было разумно. Вдруг я вспомнила – ведь в потайном кармане все еще лежит конфект, прихваченный для Николеньки, чтобы поощрить за послушание.
Я вынула конфект в пестрой бумажке и положила в протянутую руку. Нищий, казалось, погруженный в свое безобидное безумие, поднял голову и взглянул на меня, как мне показалось – с тревогой. И тут дверь отворилась, на пороге встал Лучиано Гверра.
– Нет, нет, не сейчас! – сказала я быстро.
– Но я должен объяснить вам…
– Потом, потом… при встрече!.. Как уговорились!..
Я поспешила прочь, радуясь тому, что улица безлюдна и никто не видит меня по-свойски беседующей с красавчиком-итальянцем.
К ужасу моему, вблизи и в простом платье он был еще более красив, чем в роскошном мундире, на спине скачущей лошади, с победной улыбкой и развевающимися кудрями. Насчет его возраста я не ошиблась – ему было лет двадцать, может, двадцать два, лицо было еще свежим, чего не скажешь о лицах наших чиновников. Тому же Кудряшову еще тридцати не исполнилось, а вид уже бледный и страдальческий. Ермолай Андреевич как-то, ссорясь с Варварой Петровной, кричал ей о причине страданий нашего чиновничества, ведущего сплошь сидячий образ жизни. Повторять его слова я не могу – они чересчур пошлые. А нас в институте воспитывали так, чтобы мы не могли даже пошлых мыслей допускать. Это не значит, что нас готовили в монастырь – мы и смеялись там вволю, и учились любить прекрасное во всех его проявлениях. Но также учились четко проводить границу, отделяющую забавное от низменного.
Вернувшись домой – а я почти бежала, чтобы мое отсутствие не выглядело слишком длительным, – я нарочно зашла на кухню к нашей стряпухе Дарье, чтобы она видела меня и могла подтвердить, что я приходила за своими забытыми алфавитами. Вот до каких хитростей довела меня жизнь – а ведь я, как большинство воспитанниц нашего института, простодушна.
В Верманском парке миссис Кларенс изругала меня по-английски, говоря очень быстро, чтобы дети ничего не поняли. Я отвечала ей тем же – в конце концов, если я расскажу, что она тайно прикладывается к бутылочке, кому от этого будет лучше? И, чтобы примириться, взяла Васю с Николенькой и пошла с ними гулять.
Они как раз завершили войну с Бонапартом, в которой участвовало около двух дюжин оловянных солдатиков, пехотинцев и кавалеристов, и отдельно две игрушечные пушки и три маленькие фарфоровые лошадки, взятые из дому без спросу. Бонапартом был, конечно, Николенька – и я сделала Васе строгое внушение, наказав, что Бонапартом они впредь будут по очереди.
Я хотела повести мальчиков смотреть на бастионы, но их больше привлекал цирк. И оба сильно расстраивались из-за того, что злой мужик все никак не соберется поджечь это деревянное строение. Ермолай Андреевич как-то, не подумавши, рассказал им, что в юности своей вместе с приятелями любил ездить на пожары, особенно ночью. Вот они и принялись мечтать об этом страшном зрелище.
Сперва я думала, что это лишь скверное любопытство, а потом оказалось, что они собираются выводить лошадей из конюшни. Спасение лошадей мне понравилось, я похвалила мальчиков за благие намерения, и тут выяснилась причина их героизма: они надеялись, что за такой подвиг директор позволит им приходить в цирк каждый вечер, и это еще не все!