– Адам! – позвал он.
– Ап! – приказал Йозеф, и долговязый Адам, разбежавшись, вскочил на коня. Он был более ловок, чем его приятель, итальянцу не пришлось его удерживать. Они обняли друг друга за плечи и ехали, смеясь, а Йозеф показывал на них первому наезднику. Ваня стоял рядом, надувшись – ему тоже хотелось так щегольски вскакивать на лошадь.
– Обезьяны, прости Господи, – буркнул Гаврюша. – Смотреть тошно. Кому от этого польза – телу, душе?
– Их кошельку польза, – шепотом отвечал я.
Но дело было не только в кошельке – они продолжали эту прыготню с весельем и азартом, Йозеф же следил, чтобы лошадь сохраняла ровный ход, и при нужде деликатно подгонял ее шамбарьером. Я вспомнил наш средиземноморский поход – точно так же молодые матросы показывали чудеса ловкости, карабкаясь по вантам, немного ошалев от жаркого солнца и бескрайней синевы, а офицеры невольно улыбались, глядя на их шалости, и они были уверены – их подбадривают! Это слияние всего экипажа в беспричинной, казалось бы, радости было мне хорошо знакомо – и вот я обнаружил нечто подобное тут, под парусиновым куполом.
Они были молоды, сильны, удачливы, все у них получалось, они друг другу доверяли – каждый наездник, совершая отчаянный прыжок, знал, что его тут же подхватят. И так это было красиво, что я ощутил зависть – не к мастерству конных штукарей, конечно, а к их способности так чувствовать…
В сорок пять лет душа уже не умеет воспарять, и ничего с этим не поделаешь – так сказал я себе, вот разве что над чертежом или когда собираешь готовый гаджет… Но все не то, не то! В молодости было иначе! У них тоже молодость – не навеки…
И словно накаркал!
Йозеф велел мальчишке разровнять взбитые копытами опилки. Мальчишка выполнил приказ, но его позвали из форганга, и он, бросив метлу, побежал туда. И никто, никто не заметил этой дурацкой метлы!
Наездникам удалось вскочить на тяжеловесного коня вчетвером, сделать круг и слететь с него поочередно. Оказавшись на манеже, они кинулись обниматься, маленькая Кларисса зааплодировала, и я понял – этот кундштюк удался им впервые в жизни. И сейчас они торжествовали победу! Ни один полководец не радовался бы так взятому вражескому редуту, как эти четверо – они только что вприсядку не пустились, особенно итальянец. Он сам превосходно проделывал этот прыжок и был счастлив за товарищей своих. Это мне понравилось – я сам таков.
Я смотрел на них с умилением – и даже итальянец, радостно хлопавший по плечам маленького Казимира и долговязого Адама, не казался мне более образиной. А уж Йозеф – тот был на седьмом небе от счастья, когда попытался сгрести в объятие всех четверых. И он же потребовал повторить достижение.
Первым на коня вскочил итальянец; хлопнув в ладоши, он позвал Адама; потом прыгнул наездник, имени которого я не разобрал, и, наконец, малютка Казимир. Они встали на чепраке по росту, как на плацу, я даже залюбовался, как молодецки они глядят. Потом по знаку Йозефа они попрыгали вниз. И надо ж было тому случиться, что под ноги безымянному наезднику попала эта треклятая метла!
Мне показалось, будто она запуталась в ногах у него наподобие змеи. А потом он рухнул набок и заорал так, что мы с Гаврюшей чуть не выскочили из ложи.
Наездники сбежались, помогли ему подняться. Он держался за спину и охал. Начались объяснения, я стал дергать Гаврюшу, чтобы переводил.
– У него спина и раньше была больная, – сказал, прислушавшись, Гаврюша. – Тот толстый его кроет – что-де под ноги не глядел… Спрашивает – кто же вместо него выступать будет? Грозится, что директор его прогонит в тычки… А эти утешают… Черномазый говорит – что-нибудь придумаем…
– Который черномазый?
– Вон тот.
Он имел в виду итальянца.
Собственно, тем репетиция и кончилась. Итальянец и Казимир увели пострадавшего наездника в форганг. Туда же ушли Ваня и красивая девочка. А долговязый Адам через ложу первого яруса залез во второй и там исчез. Вышел парнишка с мешком, из тех, кому велено прислуживать на манеже, и тоже в ложу полез. Тут меня осенило наконец: так вот где они живут! У каждого есть, очевидно, походный тюфячок и мешок с имуществом. Зрители сидят в этих ложах трижды в неделю. А все остальное время в них обитают балаганщики. Мы с Гаврюшей просто чудом забрались в пустующую ложу.
– Нужен план действий, – сказал я. – Залезть-то мы сюда залезли, а как будем выбираться и искать Ваню?
– Подождем еще, – предложил Гаврюша. – Может, чего и разведаем.
Директор обещался вечером сам прийти и поглядеть, чему вашего Ваню научили. А потом можно сделать так – я останусь и выслежу, где он ночует, а ваша милость выберется и прямиком – в полицию. Знаете, где в Риге полиция?
– В крепости, за ратушей, – вспомнил я. – Но форштадты тоже на части поделены, и найти частного пристава несложно. Ты хочешь сказать, что я должен спозаранку явиться с жалобой, что проклятые балаганщики хитростью увели племянника?
– Да, я как раз так и задумал. Вы приведете их в цирк, а я сразу представлю им вашего Ваню. И не придется никаких подножек мастерить.
Я вздохнул – такая блистательная идея останется невоплощенной! И дал себе слово передать господину де Баху чертеж – пусть хоть так возмещу ему расходы на Ваню.
Когда человек занят делом, время летит незаметно. Такое не раз случалось у нас с Тимофеем, когда мы мастерили, скажем, усовершенствованную колясочку для недотепы-сестрицы. Мы напрочь забыли про обед, голод ощутили только к вечеру, и Тимофей, не желая признавать своей вины в этом безобразии, буркнул:
– Жениться вам, барин, надо…
Предполагалось, что жена в самую неподходящую минуту своими криками о том, что кушанье простынет, оторвет нас от важнейшего дела.
Наблюдение за штукарями увлекло меня – к тому же ночи перед Петровским постом короткие, темнеет ближе к полуночи, и когда узкие окна вверху перестали пропускать достаточное количество света, я сообразил, что время позднее.
– Похоже, что де Бах уже не придет, – сказал я. – Охота ему слоняться тут в потемках.
– Сдается, так, – согласился Гаврюша. – Значит, вам надо отсюда выбираться, а я найду Ваню и буду его караулить.
– Нужно уговориться о сигнале, – решил я. – Если мне удастся спозаранку привести полицию, я как-то должен дать тебе знать об этом. Иначе поднимется шум и Ваня улизнет. Я могу пари держать, что тут есть довольно закоулков, чтобы спрятаться, и ни один полицейский не догадается сунуть туда нос.
– Да какой уж тут сигнал? Закукарекать разве? Или замяукать?
Мы едва не вступили в увлекательную беседу о тайных знаках, но тут в темном манеже началось какое-то движение, и мы высунулись из ложи, где все еще сидели на полу.
Какие-то люди при свете одной-единственной свечи бродили по манежу, их начальник расставлял их в нужных местах. А из ложи первого яруса кто-то покрикивал, давая краткие советы начальнику.
– Неймется штукарям, – недовольно сказал Гаврюша. – Помолиться и спать, а они все шастают, все шастают…
– Кажись, я знаю, чем они занимаются. Это они пантомиму ставят, – отвечал я. – Сие уже любопытнее, чем скакание верхом на четвереньках. Только вот для чего – ночью?
– А что есть пантомима?
– Это как пьеса на театре, только без речей, все руками изображается.
– В театры ходить – грех.
Но богословского спора у нас не вышло. Человек, установивший свое воинство в определенный местах, убежал в форганг и несколько секунд спустя выскочил оттуда, к нему бросился другой с негромким криком. Этим двум поочередно отвечали другими криками, и это сопровождалось неестественными жестами.
– Нет, сударь, это не пантомима, – сказал изумленный Гаврюша.
– На каком языке они вопят?
– На здешнем. Алексей Дмитриевыч, а это ведь латыши!
– Ты по-латышски знаешь?
– Как не знать!
– Что это они затевают?
– Тот, что за главного, письмо принес, а другой кричал: «Брат, брат! Письмо, письмо!» И прочитал, а там какая-то неприятность…
Гаврюша прислушался.
– И что? – спросил я.
– Если я верно понял, то его отец за распутство проклял. Только речь какая-то несуразная, они так обыкновенно не говорят…
– На что де Баху этот проклятый сын? – удивился я. – Ладно бы еще на немецком, с хорошим спектаклем можно всю Европу объездить. А это…
Люди в манеже перестали вопить и сбились в кучку. Из ложи к ним соскочил человек, подошел и стал что-то втолковывать, а они слушали и кивали. После чего странная сцена повторилась: один принес письмо, прочие галдели, пока главный герой, тот самый проклятый сын, письмо не прочитал и не вверг всех в чрезвычайно бойкое состояние духа. Они махали руками и всячески друг друга подбадривали, а потом проклятый сын вышел из своей меланхолии и заговорил зычно и страстно.
– Он их зовет крокодильими детьми, – перевел растерянный Гаврюша. – Ишь как загнул… Ого! Да он хочет стать медведем! Он кричит и никого слушать не желает…
Тут в моей голове словно бы забрезжила искра понимания.
Я невеликий чтец немецких пьес, но мой зять Каневский кое-что даже помнит наизусть. И применяет иногда к дворне, когда она совсем с панталыку собьется. Людей надо школить, спору нет, но школить так, чтобы им было понятно. А Каневский может обратиться к пьяному кучеру так:
– О люди, отродье крокодилов!
А когда вскроется случай домашнего воровства и виновные лицемерно валяются в ногах, каясь и прося пощады, он возглашает:
– О люди, лживое и коварное отродье крокодилов! Вода – ваши очи, сердце – железо!
И, не в силах терпеть долее весь шум и гам, убегает, оставив супругу, мою бестолковую сестрицу, карать и миловать по своему усмотрению.
Именно поэтому в голове моей прочно угнездились рядом два слова: «Шиллер» и «крокодил».
Я поднес к глазам свою подзорную трубу, заключенную в рукоятке трости, и внимательно осмотрел оба яруса лож напротив нас. Там сидело несколько человек, ночных жильцов этих конурок, но Вани, который мог туда забраться через цирковой коридор, я среди них не заметил.