ный. Хорошо столичным жителям – они уж наверняка найдут способ задать сочинителю вопрос, а нам тут, в провинции, каково? Но, сказывали, Пушкин на такого рода вопросы прямых ответов не дает – отшучивается да отмалчивается.
Повесть была невелика; я полагала прочитать ее до полуночи и мирно заснуть. Но мной овладело беспокойство, да и не удивительно – всякий встревожится, прочитав, как бедный Павел бежит по снегу за незнакомцем, что выманил его из дома графини, из улицы в улицу, видя не человека, но мелькающий край плаща… Есть в мрачной фантазии неведомого сочинителя нечто, берущее за душу и пробуждающее в той душе все ее страхи и все сомнения.
Так и я невольно вспомнила, как замолчали мальчики, когда я подошла к ним, и как сбивчиво отвечали на мои вопросы.
Береженого Бог бережет: я завернулась в шаль и пошла в детскую – убедиться, что они преспокойно спят. Детская – довольно большая комната, где ночуют наши малютки и Вася с Николенькой; там же расстилает свою постель Марфушка, которая ходит за малютками, а миссис Кларенс спит в отдельной комнатке, рядом с моей.
Лунный свет и огонек лампады перед образом Богородицы достаточно освещали детскую, чтобы я могла обойтись без свечи. На цыпочках подошла я к постели Васи и улыбнулась – мальчик свернулся клубочком и закутался с головой в одеяло. Так же спал и Николенька. Я постояла немного, глядя на них, и подумала, что под одеялом совершенно нечем дышать, и оттого мальчикам, не дай Бог, приснится дурной сон. Так осторожно, как только могла, я коснулась одеяла Николеньки, чтобы приподнять его. Тут и явилась на свет правда – мальчика в постели не было, а лежали искусно уложенные теплые одеяльца малюток. То же обнаружилось и в Васиной постели.
Нетрудно было догадаться, кто все это затеял. Должно быть, Вася несколько дней готовился к вылазке – стащил из сундука теплые одеяльца и придумал, как выбраться из запертого дома. Но невинное дитя не подумало, что одно отсутствие одежды на стуле у постели уже выдаст его с головой. К стыду своему признаюсь, что я не сразу обратила внимание на эти пустые стулья.
Нужно было скорее вернуть беглецов, тем более что я знала, где их искать. Они непременно бродят вокруг цирка – так я сказала себе, им кажется, будто ночью непременно случится пожар, они совершат какие-то неслыханные подвиги, и де Бах вознаградит их катанием на липпициане!
Я была одета так, как одеваются обыкновенно, собираясь ложиться в постель. Поднявшись к себе, я накинула юбку, обулась, завернулась в шаль. Волосы мои на ночь были заплетены в нетугую косу, и я обвила ее вокруг головы. Затем я спустилась вниз. Мы нанимали левое крыло небольшого трехэтажного дома, и то не все – наверху жили только миссис Кларенс и я. Дверь, как я и думала, была открыта. Видимо, мальчики подсмотрели, куда наш Сидор прячет ключ. Я вышла на Мельничную улицу, трепеща и моля Бога, чтобы меня никто не заметил – ведь и уличное освещение у нас теперь было, благодаря маркизу Паулуччи, и по улицам ходили патрули – безмозглые и не всегда трезвые ремесленники, возглавляемые бюргерскими сынками. Ведь это какой позор – ночью бегать по улицам и попасться патрулю! Но другого пути вернуть мальчиков у меня не было. Я быстрым шагом пошла к гимнастическому цирку.
Я полагала, что они караулят где-то поблизости и, увидев меня, безропотно последуют за мной домой. Но их нигде не было – или же они нашли себе такое убежище, о котором я никак не могла догадаться. Я обошла весь Малый Верманский парк, имевший форму треугольника, вдоль ограды и, пройдя еще немного, оказалась у цирковых дверей.
Могло ли быть так, что мальчики проникли в цирк? Только при условии, что дверь, туда ведущая, не заперта.
Сторож сидел на ступеньках у порога, завернувшись в какой-то тулуп и привалясь к стене. Судя по тому, как шапка съехала ему на лицо, оставив торчать один только нос, он преспокойно спал. Я на цыпочках подошла к двери и толкнула ее. У моему удивлению и страху, дверь оказалась открыта.
Рассуждая логически, что могло произойти? Мальчики увидели, как кто-то беспрепятственно входит в цирк, и последовали за тем человеком.
Я вошла в цирковую прихожую, оставив входную дверь приоткрытой. Там было пусто. Следующая дверь тоже была не заперта. Я вошла и оказалась в дугообразном коридоре. Там я остановилась, чтобы решить – вправо или влево мне двигаться.
Тут мимо меня поочередно пробежали в левую сторону три человека – один маленький, с легкой поступью, второй – крупный и тяжелый мужчина, третий – тоже мужчина, но хороший бегун. Я едва за сердце не взялась – что, если это преследуют Николеньку или Васю? И я поспешила на выручку, тем более, что слева появилось бледное сияние, как будто за поворотом зажгли свечу.
И вот тут мне будет очень трудно описать свои движения, мысли и чувства. Прежде всего потому, что я едва не лишилась рассудка.
Наверно, до смертного часа будет мне являться в ночных кошмарах эта картина – тусклый свет незримой свечи и лежащее на полу лицом вверх тело – в белой рубахе, белых панталонах, с раскинутыми руками, запрокинутой головой. Я не помню, как остановилась, но очень хорошо помню безумную мысль: «Тихо, только тихо, тогда еще можно ему помочь…»
Я на цыпочках подбежала – это были четыре шага, я навсегда их запомнила. «Тихо, тихо, – говорила я себе, – это не он, не он, вот сейчас надо убедиться, что не он…» Я сделала четвертый шаг – и сомнений уже не стало: на полу лежал Лучиано Гверра, а из его груди, там, где должно быть сердце, торчала черная рукоятка ножа.
Я не помню, как оказалась перед ним на коленях…
Первой неподвижной картиной, навеки врезавшейся мне в память, было это распростертое тело, второй же – лицо, которое я не разглядела. Наверно, когда на человека нападает из зарослей тигр, несчастный видит тоже только горящие глаза и разинутую пасть.
Но кричал не он, кричал кто-то другой, не этот, этот лишь глядел на меня из мрака так, словно готовился ударить другим ножом.
– Сюда, сюда! – звал звонкий мужской голос. – Лучиано убили! Сюда все!
– Лучиано! – откликнулись ему другие голоса. – Где Лучиано? Что с Лучиано?!
Это имя звенело в моей бедной голове. Страшный человек все глядел на меня – и я поняла, что сейчас стану следующей жертвой.
Я вскочила и понеслась прочь. Он – за мной следом.
Он гнался молча, он догонял, а я проскочила мимо двери, ведущей в прихожую, и неслась по дуге, не понимая, где скрыться.
По всему цирку вдруг пролетел крик:
– Спасите, горим!
Я споткнулась и упала. Смерть казалась неминуемой – не от ножа, так в огне. Я зажмурилась, железные руки схватили меня. Тут прямо у меня над ухом закричал мужчина, а меня потащили по полу, я за что-то зацепилась ногой, забилась среди каких-то палок, словно угодив в клетку.
И вдруг я услышала русскую речь!
– Ну, ваша милость, крепко вы его благословили!
– Ключицу ему сломал наверняка. Надо отсюда выбираться, Гаврюша. Слышал – цирк загорелся.
– Подождем малость. Первым делом кинутся лошадей выводить. А пока все будут на конюшне толочься, мы через двери уйдем.
– И то верно. Эй, сударыня, – это относилось ко мне. – Фрейлен! Очнитесь! Гаврюша, утешь ее как-нибудь по-немецки, я не умею…
– Не надо, – сказала я. – Не трогайте меня… оставьте…
И разрыдалась самым нелепым образом.
Никогда я так не плакала. Я словно прощалась с жизнью, жизнью куда более отрадной, чем моя; словно расставалась с солнечным светом, чтобы ждать смерти в черном подземелье, в безнадежном одиночестве. Я захлебывалась рыданиями и не могла остановиться.
Эти двое, что затащили меня в темное помещение, меж тем тихонько переговаривались.
– Ну, Гаврюша, из огня да в полымя, – сказал тот, что постарше. – Что делать будем?
– А я почем знаю? Вашей милости угодно было девку сюда взять… вы уж и утешайте!
– Да какой из меня утешитель, в мои-то годы!
Я их слышала и хотела возразить, что более в них не нуждаюсь, что сейчас уйду, и они меня никогда больше не увидят. Но слезы текли и текли, как будто я вознамерилась истратить десятилетний их запас. Было безмерно жаль себя за то, что я осталась жить на белом свете…
– Сударыня, подымайтесь, – сказал старший из мужчин. – Надобно выбираться отсюда.
– Нет, – ответила я. – Нет…
– Хотите сгореть вместе с цирком?
– Гаврюша, как быть?
– Дедушка мой покойный знал одно средство, – отвечал Гаврюша. – Зовется оно хорошая оплеуха. И Яков Агафонович бы это средство одобрил.
– Да ну тебя! Сроду ни одну женщину не ударил и не собираюсь.
– Ну так оставьте ее здесь, а сами пойдем. Надоест ей выть – вылезет, никуда не денется.
– Но у нее тут враг, который ее караулит.
– А вам надо племянника выручать. При пожаре всегда суматоха, тут-то мы его и сграбастаем.
– Точно… Да ведь и даму бросать нельзя.
– Да какая она дама! Приличные дамы сейчас дома спят. А если ночью по цирку шастает – так не хочу рот поганить дурным словом…
– Оставьте меня, – пробормотала я, – ступайте…
Мне было все равно – пожар ли, потоп ли. Если бы можно было допустить, что душа смертна, я сказала бы так: мне казалось, что душа моя умерла, оставив тело маяться на грешной земле в беспросветном мраке. Отчего со мной стряслась такая беда – я не понимала, я ведь никому не сделала ничего плохого, так за что же Господь наказывает меня?
(Прошло немало времени, прежде чем я осознала – ведь той ночью я оплакивала отнюдь не покойного юношу, погибшего в расцвете сил, как полагалось бы; я оплакивала себя и какие-то смутные мысли о будущем, в которых сама себе боялась признаться; но это понимание пришло не скоро…)
– Ну, раз вам так уж непременно хочется ее отсюда вывести, я выведу, – сказал сердитый мужчина и основательно тряхнул меня да плечо.
Я сидела на полу, прислоняясь к столбу, и голова моя, мотнувшись, пребольно ударилась о какую-то доску.
– Оставьте меня! – воскликнула я почти разборчиво. – Не прикасайтесь ко мне!