жно выше, и сам изготовил целую гору из одеял и большого баула. Словом, заботился обо мне, как умел. Но когда зашла речь о смазывании ноги целебной мазью, я от его услуг отказалась – довольно было того, что он стягивал чулок с меня бесчувственной.
Весь день я ломала голову, как подать весточку о себе – нет, не Варваре Петровне, а Ермолаю Андреевичу. Он человек серьезный, надворный советник, он будет сильно недоволен моим поведением – но он же может, явившись в полицию, заставить себя выслушать и внушить частному приставу правильный образ действий. Когда Свечкин ушел по каким-то своим загадочным делам, я стала искать письменные принадлежности и нашла их. Чистый лист бумаги сыскался не сразу – почти вся она была измалевана какими-то чертежами, что также не внушило мне доверия к людям, меня приютившим. Мало ли какие воровские приспособления они тут измышляют?
Для чего бы им это понадобилось? Не грозит ли мне мое заточение какой-то бедой? Ведь я видела их ночью в цирке, я могла понять, для чего они туда явились? Что, если жизнь моя – в опасности?
Я попыталась выйти из комнаты, но оказалось, что хитрый Свечкин меня запер. Окно выходило во двор, двор был пуст, позвать на помощь я не могла. Оставалось ждать и делать опыты над ступней. Я знала, что тугая повязка облегчает ходьбу, и пробовала наложить бинт и так, и этак. Наконец пришли Свечкин и Алексей Дмитриевич.
На сей раз пожилой господин был одет в сюртук и имел вид столичного жителя из дворян. Столичных господ узнать нетрудно – они одеты с большим вкусом, чем провинциалы, и цвета подобраны с изяществом, и обувь – хорошей работы. Я задумалась – что означает сей маскарад. Но делать вопросы не стала – боялась наслушаться вранья.
Алексей Дмитриевич также меня ни о чем не спрашивал, хотя ему должно было быть любопытно – для чего я ночью оказалась в цирке. Он понимал, что я ему не соперница по части конокрадства, но причина моего появления, бегства и рыданий не могла его не беспокоить.
Разговор наш был таков, что впору самой светской гостиной – увидев у меня в руках «Замок Отранто», Алексей Дмитриевич удивился моему знанию английского языка, я сказала, что могу этот язык даже преподавать, и мы обменялись какими-то английскими афоризмами, только произношение у моего собеседника было скверное. Такое бывает, когда человек осваивает иностранный язык самоучкой, а английский еще тем хорош, что внушает соблазн читать так, как написано. Нас в институте учили читать правильно и выразительно, тому же я теперь учу девиц, Машу и Катю.
Спаситель мой не задал ни одного вопроса, кроме литературных. И я не задала ни одного вопроса. Положение было трагикомическое – нам обоим страшно важно было узнать друг о друге поболее, а вместо того мы толковали о всякой ерунде!
Я пыталась заранее представить его вопросы. Первый из них: сударыня, ваши близкие, несомненно, о вас беспокоятся, куда и кому сообщить, чтобы оставили беспокойство и прислали за вами экипаж? И я никак не могла придумать достойного ответа. Назвать ему мой адрес – означало, может быть, подписать свой смертный приговор. Сейчас злоумышленники, видно, не решили еще, как со мной быть, и я могу, исчезнув из их дома, преспокойно жить в трех шагах от Гертрудинской, на Мельничной, уверенная, что найти меня они не сумеют. А если я буду в любую минуту досягаема – неизвестно, чем это кончится.
Так рассуждала я, но Алексей Дмитриевич ни о чем не спрашивал, кроме всякой чепухи: по нраву ли мне вишневый штрудель? Когда же я стала извиняться за то, что занимаю его постель, он запретил мне об этом беспокоиться – он-де и в трактире Московского форштадта прекрасно выспится! Это было по-джентльменски, но при мне оставался надсмотрщиком Тимофей Свечкин.
Затем он удалился в чуланчик и выскользнул оттуда переодетый в простую одежду, меж тем как Свечкин всячески меня отвлекал. И более в тот день не вернулся. Ночевать он также не пришел.
Следующая ночь и день прошли без приключений. Покой подействовал на мою ногу благотворно – к вечеру я пробовала ходить по комнате и была собой весьма довольна. Легкая хромота вскоре должна была пройти. Но я нарочно пожаловалась Свечкину на боль и получила дополнительную порцию лечебной мази.
Когда он ушел ночевать в чуланчик, я выждала немного, погасила свечу, впотьмах кое-как обулась, закуталась в шаль и почти бесшумно покинула комнату. С лестницы я спускалась, как восьмидесятилетняя старуха – я чай, не менее получаса! Дверь внизу запиралась на засов. Я отодвинула его и вышла на Гертрудинскую.
Идти все же было трудновато – расстояние до угла Гертрудинской и Александровской казалось мне вовсе непреодолимым. А еще дойти до Карловской (русские жители называли ее на московский лад – Романовка, и мне это нравилось куда больше), а от Карловской – до Мельничной… И ведь еще неведомо, что ждет меня на Мельничной!
Это меня не на шутку беспокоило. Я исчезла среди ночи, два дня не давала о себе знать, и вот являюсь, прихрамывая на правую ногу, одетая отнюдь не так, как следует при выходе из дома. Неизвестно также, что с детьми. Скорее всего, они вернулись домой, а утром выбрались из своих кроваток, как ни в чем не бывало. Но что, если их поймали в цирке и передали в полицию?
Наконец мне в голову пришла разумная мысль – ведь тут же, на Гертрудинской, живет Кудряшов, и уж он-то наверняка знает, что творится у нас в доме. Его внимание ко мне заметили все, кроме милых малюток, и к нему первым делом послала Варвара Петровна, когда стало понятно, что я не ночевала дома. Конечно же она не подумает, будто я пала так низко, чтобы до венчания провести с ним ночь, но я могла выйти из дому на тайную встречу, постоять с ним у калитки.
Я кое-как дошла до его дома между Александровской и Дерптской. Мысль встретиться с ним нравилась мне все больше. Он неглуп, он поможет мне выбрать правильную линию поведения, он и присоветует, как вести себя в полиции, – так рассуждала я, учитывая еще и его телесную силу – он поможет мне добраться до Мельничной!
Главное теперь было – не перепутать окна. Он снимал две комнаты, одну для себя, другую для сестры и тетки, бывших на его иждивении. На фасаде во втором этаже было в ряд три окна. Я знала, что одно из них – кудряшовское. Подумав, я выбрала среднее – только в нем и горел свет. Теперь нужно было найти, чем кинуть в стекло. Камушки на рижских улицах не валяются, и я потратила некоторое время, прежде чем нашла черепок.
Мне повезло – я угадала. Но тем мое везение в последние двое суток и завершилось.
Кудряшов на стук выглянул в окошко.
– Кто тут балуется? – строго спросил он.
Я хотела позвать его – и внезапно охрипла. Насилу удалось произнесли срывающимся голосом:
– Аркадий Семенович!
– Кто это?
– Я… Лиза…
– Мисс Бетти?!
– Аркадий Семенович, ради Бога, спуститесь ко мне. Нам надо поговорить! – взмолилась я.
– Нет уж, лучше вы поднимайтесь сюда. Сейчас я вас впущу, – тревожным голосом возразил он. – Вам нельзя стоять на улице… Подождите!..
Он даже не стал переодеваться – как был, в халате, сбежал по лестнице и впустил меня. При этом он озирался и шепотом требовал безмолвия. Я едва удерживалась от стонов, поднимаясь по лестнице – узкой и крутой, как в большинстве рижских деревянных домов. Но про поврежденную ногу ему не сказала ни слова – мне лишь его сочувствия сейчас недоставало!
Когда мы оказались в его комнате, он сообщил, что перегородки тонкие, и чем тише я буду говорить – тем лучше для нас обоих.
Я понимала – когда он нанимал комнаты и уговаривался с хозяевами об условиях, ему наверняка назначили главное: не водить женщин. К тому же в соседней комнате спали его сестра и тетка, а им только попадись на язычок. Сперва мне казалось странным, отчего он все же затащил меня в свое жилище. Истины ждать пришлось недолго.
– Мисс Бетти, где вы пропадали все эти дни? – спросил Кудряшов. – Все с ног сбились, вас ищучи. Уже двинских перевозчиков опрашивали – не слыхано ли на островах про ваше прибитое к берегу тело.
– С чего бы мне бросаться в Двину? – удивилась я.
Он несколько смутился и снова стал спрашивать, где я скрывалась.
– Этого я сказать не могу. Слушайте, Кудряшов, вы ведь знаете, что творится у нас дома. Наверняка Варвара Петровна вас обо мне спрашивала. Как она настроена? Злится или полагает, что я попала в беду?
– Попала в беду? – повторил он. – Да, это верно сказано. Она в отчаянии от того, что ваше злосчастное приключение сделалось всем известно. А ведь она доверила вам дочерей…
– Что она может знать о моем приключении? – удивилась я.
– Да именно то, что ей поведал частный пристав.
Тут Кудряшов сделал многозначительную паузу. В своем халате из недорогой ткани, но щегольского покроя, на манер сюртука, ниспадавшем до земли, как широкая юбка толстой барыни, он был монументален и даже грозен.
– При чем тут полиция?
– Или вы самая ловкая притворщица в свете, – сказал он, помолчав и пристально на меня глядя, – или же случилось такое недоразумение, что только Вальтер Скотту впору сочинить. Или господину Бомарше. Сядьте, Елизавета Ивановна, сядьте… Я скажу вам нечто чрезвычайно неприятное…
Одно то, что он не назвал меня «мисс Бетти», заставило меня содрогнуться. Мое ночное бегство, несомненно, было понято, как любовная интрига с неведомым поклонником. Я готова была оправдываться, готова была даже правду сказать о том, как пыталась вернуть домой детей. Но полиция?..
– Я слушаю вас, Кудряшов.
– Нет… – пробормотал он. – Даже и не знаю, как подступиться…
– Да говорите, как есть! Что вы, в самом деле, Кудряшов, как малое дитя!
– Тише! Лиза… Елизавета Ивановна… Вас обвиняют… Нет, не так… Предполагается, что вы… что вы вступили в связь с цирковым наездником Лучиано Гверра и… и в ссоре убили его… закололи кинжалом…
– Какая чушь! – с чувством произнесла я. – Нужно совсем ума лишиться, чтобы такое придумать. Вы знаете меня не первый год, Кудряшов. Похожа ли я на женщину, которая сойдется с цирковым наездником?