– Но они вместе с девицей прихватили двух породистых лошадей, очень дорогих, – добавил хозяин. – И их теперь тоже ищут.
– Белых липпицианов? – спросил я.
– Да, именно их.
Мы с Гаврюшиной помощью потолковали о том, как глупо учить дочек цирковому ремеслу, я допил свое пиво, расплатился и вышел. Гаврюша последовал за мной и, покинув ресторан, перекрестился. Место это ему совершенно не понравилось.
– Что скажешь? – спросил я.
– Черт знает что, прости Господи, – отвечал он. – Это та девка, что парнишке оплеуху дала, не иначе. Кто-то ее, знать, выслеживал. Может, и девка-то неплохая, да только в таком вертепе как девство уберечь?
– Продолжаем, стало быть, наш маскарад. Сейчас вернемся домой, я переоденусь, сходим в порт за деревом – и в цирк. Неужто мы там до Вани не доберемся?
– Добраться-то мы и тогда могли. Выскочили бы с криком – нам бы его и отдали. Он бы и сам не сопротивлялся.
– А если бы воспротивился? Нас бы и выставили в тычки. Давай сперва докопаемся, на что он им там, в цирке, нужен. Не верится мне, что у него такой талант к верховой езде, как у того черномазого итальянца. А потом – как задумано: ты его сторожишь, я – в полицию.
Наша незнакомка встретила нас строгим и одновременно настороженным взглядом. При дневном свете я пригляделся к ней внимательно, и что же? Внешности самой обыкновенной, волосы темно-русые, лицо бледноватое, нос почти прямой. Я мало смыслю в амурах, но сдается – коли она приехала сюда из столицы вместе с кем-то из наездников, то не он ее умолял из дому бежать, а она сама за ним увязалась.
Надо было уже как-то к ней приступиться, задать вопросы о ее цирковых приятелях – хотя бы спросить, не отнести ли кому от нее весточку. Но я как-то оробел и спрашивал о том, хорошо ли за ней ходит мой Печкин, принес ли он ей вкусного вишневого штруделя. А уж как бы пригодилась такая весточка! Она сразу расположила бы к нам того, кому мы ее принесли. Я и так, и сяк заходил, и справа, и слева заезжал, лавировал, как йол, заходящий в шхер при переменчивом ветре, но строгий взгляд ее серых глаз пресекал все попытки расспросов.
Потом я быстро переоделся и попросту сбежал.
Гаврюша ждал меня на улице и первым делом спросил о незнакомке.
– Ничего не хочет говорить, – соврал я. – А прижать ее не умею: веришь ли, братец, в последние двадцать лет ни с одной особой дамского полу так долго не беседовал! Кроме сестрицы, разумеется, да глухой тетки, ну да с той проще всего – знай поддакивай!
– Это хорошо, – одобрил Гаврюша. – Беседовать с ними незачем. Бабий язык что помело.
– Как же ты с женой-то разговаривать станешь? – удивился я.
– А что с ней разговаривать? – еще более удивился он. – Как я ей скажу, так она и сделает.
В порту нас уже ждали приготовленные доски и еловый шест в сажень и четыре вершка. Еще я уговорился насчет железных петель, которыми доска должна соединяться с шестом. А то еще от толчка соскочит – и возись с ней потом.
Верите ли – я сочинял эту подножку со всем пылом души. Больно мне полюбилась мысль о полете под цирковым куполом, и я уж даже думал, не пригодится ли это изобретение и во флоте.
Гаврюша взвалил на плечо шест с досками, и мы через всю крепость отправились в цирк. Тащить по узким рижским улочкам на плече саженный шест – доложу я вам, весьма неприятно, особливо когда нужно поворачивать, а поворачивать приходится через каждые три шага. Того гляди, заедешь в окошко, или в витрину лавки, или собьешь шляпу с барыни, или иначе как-нибудь напроказишь. Нам вслед летела ругань на трех языках, но делать нечего – брань на вороту не виснет, и мы вздохнули с облегчением, лишь выбравшись на эспланаду.
– Жаль девочку, – сказал я, когда мы уже приближались к створу Дерптской улицы. – Не иначе, попадет в лапы к старому сладострастнику. Кто бы еще догадался ее похитить, да еще с таким шумом?
– А знаете, сударь, что мне на ум пришло? Сладострастник-то не здешний, – вдруг вымолвил Гаврюша. – Я здешних знаю – они и к портовым девкам-то бегать не желают, все больше дома с женами сидят. Уж не притащился ли он за бедной девкой из самого Санкт-Петербурга?
– А немецкие бароны?
– Мало ли им девок в деревнях?
– Ну что деревенская против такой красотки?
– Деревенская девка в теле, особливо коли ее барин к себе приблизит, тут-то она и начнет отъедаться, а эта – тоща больно. Деревенская, опять же, послушная. И вступиться за нее некому. А из-за цирковой господин де Бах шум поднимет, все откроется, позору не оберешься. Он ведь уже знакомствами обзавелся. Нет, это не здешний развратник потрудился, это заезжий.
В его словах был резон.
Мы вошли в цирк, миновав двух нищих у порога. У меня была с собой медная мелочь, я дал им по пятаку.
– Вы помолитесь, братцы, чтобы мне племянника Ваню отсюда целым и невредимым вызволить, – сказал я им, не слишком уверенный, что они поняли мои слова. Тот, что в седой щетине, точно был малость не в своем рассудке.
В цирке было тихо, мы выглянули на манеж – и там никого не застали.
– Что за притча, – сказал Гаврюша. – Ну, идем на конюшню искать Карла. Вроде там кто-то кричит.
Но на конюшне мы обнаружили такую картину – старый Карл стоял перед двумя полицейскими, тут же были де Бах и его старший сын Альберт, а также Казимир и еще какие-то люди.
Мы вовремя шарахнулись и остались незамеченными.
– Карла спрашивают, кто открыл ворота, – тихо переводил Гаврюша.
– Он клянется… клянется, что маленький Иоганн… он на директора наступает, для чего директор Иоганна взял…
– Господи, уж не про Ваню ли он?..
– А статочно, про Ваню… Он спрашивает – коли это не Иоганн ворота отворил, так что ж он скрылся? Говорит – он вместе с конокрадами ушел…
– Кто – Ваня? С конокрадами?..
– Именно так он и говорит… Теперь полицейский… требует подать сюда Иоганна… Ну и быстро же стрекочет!.. Директор говорит – Иоганна нет, но ворота отворил не Иоганн… Говорит – может статься, у девицы был договор с каким-то поклонником, и это дело потом откроется. А лошадей-то три пропало…
Мы слушали, и становилось все яснее, что де Бах всячески выгораживает Ваню, а все грехи приписывает мадемуазель Клариссе. Она-де завела поклонника, она-де решила с ним бежать и увести двух драгоценных липпицианов и третьего коня попроще – в качестве приданого.
– Не так уж это было бы глупо, – заметил Гаврюша. – Толковая, значит, девка, не пропадет.
– Ты одобряешь воровство?
– Воровство – грех, а только мы не знаем – может, ей жалованье задолжали; может, еще какая причина была.
Меж тем двух парнишек все же отправили на поиски Вани, хотя это и представлялось совершенно безнадежным делом – коли до этого времени его не нашли, значит, пропал основательно. Они пробежали мимо так быстро, что не заметили нас. Допрос Карла продолжался – раз он старший на конюшне, то должен бы знать, как удалось столь быстро вывести липпицианов и третью лошадь. Карл отбивался из последних сил. Он оправдывался тем, что был пущен ложный слух о пожаре, и все, кто только ночевал в цирке, кинулись выводить лошадей и выносить ценное имущество. При этом, возможно, отворили ворота, чтобы ставить лошадей на Дерптской улице, а не в парке, где они потопчут последние оставшиеся клумбы. Но так ли на самом деле – он не знал, потому что был на конюшне. А потом оказалось, что тревога ложная, лошадей стали заводить обратно – тут и явилась пропажа. И, по мнению Карла, о пожаре кричали лишь для того, чтобы в суматохе похитить и липпицианов, и мадемуазель Клариссу.
– Сдается, им тут сейчас не до нас, – сказал я. – Но мне сильно не нравится, что Ваня пропал. Чует мое сердце, он попал в беду.
– Что-то уж больно господин директор юлит. Не сам ли он Ваню где-то спрятал? – спросил Гаврюша. – Шш-ш-ш… О Господи…
– Что такое?
– Про убийцу речь… кого-то еще этой ночью убили… Вот почему полиция притащилась!
– Спаси и сохрани, – пробормотал я.
– А кого – не понять… Они-то знают, а мне – не понять…
– Но ведь не Ваню?
– Нет, не Ваню… Опять про лошадей… Кто лошадей увел – тот и того человека убил… это де Бах… Нет, того человека далеко от конюшни зарезали… это уж полицейский… кабы он с конокрадами сцепился, его бы на конюшне закололи…
– Дикие дела творятся в этом цирке, – сердито сказал я. – Ну, что прикажешь делать?
– Идти отсюда прочь… Если господин директор нас тут сейчас увидит – с шумом выставит, после чего нам к нему попасть будет мудрено. Уходим, сударь, уходим…
Легко сказать! Разворачиваясь, Гаврюше крепко треснул шестом о стену, так что голоса на конюшне разом стихли.
Оттуда выскочил чернокудрый крошка Казимир и сердито на нас уставился.
– Вы кто такие? – спросил он по-немецки.
– Мы по уговору с господином директором пришли подножку ладить, – ответил Гаврюша.
– Ступайте прочь, не до вас теперь!
С тем он убежал.
– Экий бойкий, – сказал я. – Прямо наглец какой-то. В его годы не помешало бы чуть повежливее со старшими говорить. А знаешь, кто мог отворить ворота? Эти театроманы, любители Шиллера!
– Какого Шиллера?
– Который про крокодильих детей сочинял, – вспомнив монолог Карла Мора, доходчиво объяснил я. – Они же взад-вперед бегали, шумели. Что бы кому-то из них в суматохе пробежать через конюшню и скоренько откинуть засов?
– Точно – они, – пробормотал Гаврюша. – Больше некому. Никто из своих этого делать не стал бы – они директора боятся. А этих – подослали… Да и недорого наняли. Сколько-то они Карлу и Йозефу заплатили, чтобы в манеж пустили пре… про…
Я объяснял ему, что такое театральная репетиция, да слово вылетело у него из головы.
– Ты бы так заучил: «репа» и «птица», – посоветовал я. – Репа – то, что господа актеры с голоду жрут, когда публика не ходит, а птица – всяк себя знатной птицей мнит.
– Ловко! – одобрил Гаврюша.
– Наука мнемоника, сиречь, наука о запоминании. Любопытно, однако, отчего всех перебирают, а их не вспоминают. Хотелось бы знать, откуда они взялись и кто таковы. Да и куда подевались во время ложной тревоги.