Я медленно дошла до Гертрудинской. При одной мысли о том, что придется взбираться по крутой и неудобной лестнице, я заранее негодовала. И надо ж было мне так неловко упасть в цирке! Но, если бы я не упала, а вернулась домой, к обеду за мной пришли бы туда полицейские, и разразился страшный скандал. Видимо, нет худа без добра.
Мне навстречу прокатил поздний извозчик. Я сделала еще несколько шагов – и увидела у дверей дома, где меня приютили, Алексея Дмитриевича, одетого, как небогатый купец из Московского форштадта. Оставалось только устремиться к нему, как будто к лучшей подруге, с которой восемь лет спали в одном дортуаре на соседних кроватях.
Очевидно, моя попытка говорить кокетливо и благосклонно оказалась удачной – конокрад отвечал мне ласковыми словами и едва не взнес меня по лестнице на руках – так беспокоился о моей ступне. Наверху нас ждал Свечкин. Он был несколько удивлен нашим совместным появлением и требованием вздувать самовар – это чуть ли не в полночь!
Я делала все, чтобы расположить к себе Алексея Дмитриевича. Он в долгу не оставался, вот только его комплименты были неуклюжи и от них явственно несло запахом пудры «марешаль», который запомнился мне с детства – этой пудрой обильно посыпала свои морщины лучшая подруга моей покойной бабки. Теперь, слава Богу, такой пудры уже не делают. Запах был приторно-сладок – и комплименты не лучше. Даже Кудряшов – и тот при желании умеет выразиться красиво, не поминая всуе ручек и глазок.
Но я не подавала виду, будто мне его красноречие не по вкусу. И даже поощряла его улыбками, чтобы он размяк, растаял и стал способен отвечать на мои вопросы.
Правда, возникло недоразумение с моим именем. Он очень деликатно осведомился, как ко мне все-таки обращаться, а то – «сударыня» да «сударыня», как-то даже нелепо выходит. Свое настоящее имя я сообщать не хотела.
– Зовите меня так, как звали дома, в семейном кругу, – предложила я.
– За мою склонность к английским книгам меня окрестили мисс Бетти.
– Как вам угодно, мисс Бетти, – отвечал он, хотя чем-то ему это имя явно не понравилось.
Начала я, на первый взгляд, издалека. Всякому человеку приятно, когда говорят о любезном ему предмете. Сочинитель Грибоедов в бессмертной своей пьесе «Горе от ума» вывел не только благородного Чацкого, но и проныру Молчалина. Молчалин всегда казался мне отвратителен, но сейчас именно он научил меня уму-разуму: я вспомнила, как он хвалит шпица богатой старухи, чтобы вкрасться ей в доверие. У старухи была собачонка, у Алексея Дмитриевича, очевидно, любимое животное – лошадь. И я взялась петь дифирамбы лошадям.
Мне, разумеется, лошади нравятся – это красивые животные, но я предпочитаю видеть их на больших пейзажах с равнинами, водяными мельницами, лугами и далекими лесами, которые обычно заказывают парными и вешают в гостиной по обе стороны от камина. Но докладывать об этом конокраду я не стала.
– Я родилась и много лет прожила в Санкт-Петербурге, – сказала я ему. – Но лучшие дни свои провела в деревне, где у родственника моего был небольшой конный завод. Я любовалась табунами…
И тут в памяти моей возникли строки пушкинской «Полтавы». Может быть, я единственная понимала, как юная Мария могла всей душой полюбить старца; но речь не о любви сейчас, речь о лошадях, и я невольно прочитала вслух:
– Богат и славен Кочубей.
Его луга необозримы;
Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы…
– Да, разумеется, – отвечал на это Алексей Дмитриевич. – Я тоже люблю глядеть, как пасутся кони.
Но ответ был какой-то нерешительный. Я поняла, что собеседника моего нужно ободрить, чтобы он стал побойчей и поразвязней.
– И живя в столице, я всякий раз подходила к окну, услышав стук копыт. Кавалерист в седле казался мне красивее всех прочих мужчин. Сами знаете, в столице много военных людей, особливо моряков. Но как увижу идущего по улице морского офицера, так и понимаю – нет, не то, чего-то недостает! Офицер должен быть в седле, да еще и на породистой лошади. А моряки, что передвигаются пешком, могут полюбиться лишь той женщине, у которой совершенно нет вкуса!
Конокрад отодвинулся от меня вместе со стулом. Я поняла, что чем-то его задела, и решила быть осторожнее. Кто его знает – может, был офицером, гусаром или уланом, и вынужден оказался уйти из полка? А теперь пал столь низко, кто сделался преступником? Сказывали, господин Булгарин, что издает «Северную пчелу», в юности из-за каких-то проказ должен был подать в отставку и несколько месяцев чуть ли не нищенством на папертях промышлял; может статься, были у него приключения и похуже.
Свечкин ловко накрыл на стол.
– Раз уж мы придерживаемся сегодня английских обычаев, чай разливать буду я, – с тем я принялась ухаживать за Алексеем Дмитриевичем, осведомляясь, меду ему угодно или варенья (и то, и другое у Свечкина имелось в маленьких горшочках).
– Мне тоже приятно видеть наездников на хороших лошадях, – сказал он. – Красивый конь, да еще породистый, – прекрасное зрелище, но когда наездник выделывает на нем головоломные штуки – тут я просто прихожу в восторг. В гимнастическом цирке замечательные наездники, чего только не вытворяют! Должно быть, немало женщин и девиц бросают им букеты неспроста…
Тут уж я откачнулась от него. Он так говорил, словно проведал про мои свидания с несчастным Лучиано! Букетов я не бросала, так низко не пала, однако на свидания бегала и даже нарисовала портрет итальянца, который стал теперь уликой против меня.
– Да, наездники превосходные, но и лошади, вы понимаете, главное все-таки лошади… – я все пыталась подступиться к главной своей цели и насилу додумалась, как это сделать. – Многие господа вечером в свободные дни приходят посмотреть на репетиции и засиживаются в цирке допоздна, особливо когда де Бах или его сыновья школят липпицианов. Не в мире лошади лучшей, чем липпициан! Только он проделывает все экзерсисы венской школы в идеальном виде! Его специально таким растили – с мощными ногами, с природной способностью быть в сборе. Мне кажется, многие мечтали бы приобрести липпициана. Но и видеть репетицию – тоже любопытно…
– Да, разумеется, – согласился он. – Я сам охотно смотрел, какие чудеса творят маленькие наездники на этих лошадях. Вы ведь знакомы с этими мальчиками, которых де Бах держит нарочно для того, чтобы они на липпицианах показывали все замысловатые прыжки?
Я растерялась. Какие мальчики, какие прыжки? Уж не хочет ли этот человек вслед за липпицианами похитить из цирка и мальчика, умеющего добиваться от них этих невероятных штук?
– Да, разумеется… Господин де Бах держит их в строгости и очень бережет, – сказала я. – Мне почти не доводилось беседовать с ними.
– Много ли у него таких мальчиков?
– Трое, – брякнула я наобум.
– И одного он привез из Санкт-Петербурга?
– Да.
– По имени Иоганн, а если по-русски – Иван?
Я никак не могла понять, для чего конокраду мальчик Иван.
– Да, – на всякий случай сказала я.
– Мисс Бетти, с кем из наездников или цирковых служителей дружил этот Иоганн? Мне очень важно знать это!
– Но как я могу это знать?
Алексей Дмитриевич несколько смутился.
– Мисс Бетти, я должен сказать вам… судьба ваша мне небезразлична… Наша встреча… сколь бы странной она не казалась… я готов служить вам всей душой…
Бедняга совсем запутался, а я растерялась – как же теперь быть с влюбленным конокрадом?
– Алексей Дмитриевич, я выслушаю вас, я непременно вас выслушаю, но не сейчас, Бога ради! – воскликнула я, внутренне ругая себя за неумеренное кокетство. Вот ведь человек уже не молодой, далекий от веры в идеалы, а как оно на него подействовало!
– Я хочу сказать, что если вы в затруднительном положении, если вам негде искать покровительства…
Я все больше убеждалась, что этот человек получил отменное образование и жестокость несправедливой судьбы вынудила его заняться малопочтенным промыслом. Речь человека из хорошего общества, английские книги, с которыми он не расставался, даже замыслив преступление… и эта старомодная галантность…
– Я ценю ваше внимание, – несколько разволновавшись, отвечала я.
– Действительно, я в затруднительном положении. Но покровительство… я, право, не знаю, что ответить… это слово налагает обязательства…
– Про обязательства мы говорить не будем, – неожиданно твердо сказал он. – Я вижу, в каком положении вы оказались. Даже если вы совершили какие-то ошибки – не мне вас судить, мисс Бетти! Позвольте мне быть вашим другом!
Похоже, он знал о моих ошибках то, чего не знала я сама.
– Вы друг мой, и никакие позволения тут не нужны. Вы спасли меня от… от ужасного человека…
– Я вас не оставлю. Я сумею о вас позаботиться.
Вот тут я насторожилась. При всей своей неопытности я поняла: тут мне предлагают не руку и сердце, а ту заботу, которая выражается в найме хорошей квартиры вместе с горничной и ежемесячной твердой сумме содержания.
– Алексей Дмитриевич! – воскликнула я; полагаю, что достаточно возмущенно.
Мой конокрад смутился несказанно.
– Я имел в виду, что помогу вам достойно вернуться домой, к родным и близким… – пробормотал он. – Ваш приезд в Ригу – та ошибка, исправить которую не поздно. Помогите мне, а я помогу вам.
– Что я должна для вас сделать?
– Свести меня с людьми, с которыми дружил Ваня. Я хочу задать им несколько вопросов. Это никому и ничем не угрожает. Я только хочу обратиться к ним от вашего имени, а если бы вы соблаговолили написать записочку – мол, податель сего мой друг… то есть, чтобы подателю сего ответили правдиво…
Тут меня осенило – не Ваня-Иоганн ему нужен, а знакомство с конюхами! Правы были мальчики – найдутся люди, которые пожелают любыми путями заполучить липпицианов, и начнут, скорее всего с подкупа цирковых служителей.
Был бы жив несчастный Лучиано – именно ему я отправила бы с Алексеем Дмитриевичем записку, ведь он так беспокоился о сохранности лошадей! (Тут я задумалась – а на каком языке я бы ту записку написала? Лучиано бойко говорил по-немецки, но умел ли он по-немецки читать и писать? А я знала несколько слов по-итальянски, но писать совершенно не умела.)