Теперь главное было – определить, как с соседского двора подобраться туда и заглянуть в наш.
Конечно, я могла просто подойти к калитке, но меня могли увидеть – а убежать я бы не сумела.
В институте нас обучали рисованию не так, как в пансионах, где учат изобразить миленькую головку с кудрями или виньетку, а основательно. Мы проходили и архитектуру, и начала геометрии. Тогда я и узнала, что есть люди, которые не в состоянии осознать расположение предметов в пространстве. Слава Богу, у меня с этим все было прекрасно. Я представила себе Мельничную улицу, квартал меж Александровской и Дерптской, где мы жили, соседние дома с дворами за ними, и сообразила, как подобраться к той заколоченной дыре в заборе.
Мне повезло – мальчики было во дворе. Видимо, они только что вышли. Оба были озабочены, а Николенька что-то прятал за пазухой. Они посидели на лавочке, причем озирались с самым беспокойным видом. Потом Вася подошел к сараю, прогулялся взад-вперед, словно фланирующий щеголь, сделал знак Николеньке – и тот медленно направился к брату.
Я тихонько позвала их. Оба подпрыгнули на месте от неожиданности, а потом, позабыв про все свои предосторожности, устремились к забору.
– Мисс Бетти, мисс Бетти! Где вы были? Отчего не приходите? Маман и ругается, и плачет! Что с вами случилось, мисс Бетти? – наперебой заговорили они.
– Тише, ради Бога, тише! – призвала я их к порядку. – Если меня тут увидят, я попаду в большую беду.
– А что за беда, мисс Бетти?
Дети остаются детьми – вместо сочувствия у них покамест одно любопытство.
– Помните ту ночь, когда вы убежали к цирку смотреть – а не загорится ли он?
Николенька покраснел, а Вася уверенно отвечал:
– Нет, мисс Бетти, мы никуда не убегали.
– Как же не убегали, когда в детской вас не было, а в кроватях у вас лежали чучела из тюфяков?
Вася засмущался.
– Вы боитесь Ермолая Андреевича? – спросила я. – Но я сама пойду к нему и все объясню. Он не будет долго сердиться.
– Нет, – буркнул Вася. – Нет, мисс Бетти. Мы не убегали.
– Вася, лгать нехорошо. Я увидела, что вас нет, и побежала за вами к цирку. Вы же думали, что ночью непременно цирк подожгут и уведут липпицианов. Я знаю, что вы туда вошли.
– Мисс Бетти, мы не убегали. Мы… мы играли тут, во дворе… в разбойников…
– В разбойников? – самое простое решение мне даже в голову не пришло. И когда же еще играть в эту игру, как не ночью, с уворованным на кухне ножом? Да еще во дворе, где можно прятаться во всяких закоулках?
– Да, мисс Бетти. Мы с Николенькой вышли и немного поиграли. А потом вернулись.
– А нож?
– Мисс Бетти, нож мы потеряли.
– Как это? Как можно потерять нож? – удивилась я.
– Очень трудно играть в разбойников, когда у одного – нож, а у другого – просто палка. Мы его куда-то положили в сарае, а потом уже не нашли. Только никому не говорите… Папенька прикажет нас высечь…
– А ты что скажешь? – спросила я младшего братца.
– Мы поиграли и вернулись! – отвечал он, глядя мне в лицо чистыми голубыми глазами.
Возможно, так оно и было.
Два ангелочка стояли передо мной, два невинных светловолосых ангелочка.
– Ну что же… Вы никому не сказывайте, что я приходила. Это важная тайна, – сказала я. – Сейчас я уйду… и, может быть, еще вернусь…
Эти дети своим признанием погубили меня. Теперь не у кого было спросить о темных цирковых тайнах и событиях той ночи. Но я не подала виду, перекрестила их и пошла прочь.
– Мисс Бетти! Мисс Бетти! – позвали меня два взволнованных голоска. Но я уже зашла за сарай, где они не могли меня видеть, прислонилась к серой дощатой стене и кое-как справилась с подступившими слезами.
Может быть, если бы я им все рассказала, они бы признались. Да только как рассказать детям историю с навязанным мне любовником? Да им, скорее всего, и не в чем было признаваться. Они в воображении представили сарай цирковой конюшней и гоняли кухонным ножом придуманных злоумышленников, пока не потеряли нож…
И тут я услышала голоса.
Новые рижские дома вроде и построены все по чертежам столичных архитекторов, однако о дворах мало кто подумал, и домовладельцы заполняют их кто во что горазд. Один рассудил, что ему нужен длинный дровяной сарай, торцом примыкающий к дому, а у забора развел цветник, другой вздумал заменить сараем забор между своим и соседским двором, третий выстроил не сарай, а хоромы, и пускает туда ночевать пришлых людей, четвертый устроил курятник, дрова же хранит в сыром подвале и под лестницей, а пятый решил, что дрова – они и есть дрова, а не коронованные особы, и помещение для них может возвести пьяный однорукий плотник из кривых досок последнего разбора. Именно таков был наш сарай – держался чудом. Перекосило его так, что стены сделались ромбовидными, и я все ждала, пока с этого страхолюдного сооружения наконец съедет крыша.
Его задняя щелястая стена, разумеется, в целях похвальной экономии заменяла часть забора, потому я и услышала беседу, которую вели Вася с Николенькой и кто-то неизвестный, сидящий в норе за поленницей.
– Возьми, съешь, – сказал Вася. – Ничего, что помялось?
Если ему и ответили, то очень тихо или же бессловесно – кивком.
– Николка, дай бутылку, – продолжал Вася. – Держи… да не шарахайся!..
Мне стало любопытно – чем же они там занимаются. Найдя длинную щель, я заглянула в нее и ничего не увидела – вдоль стены тянулась поленница, которая, по моему разумению, уже была на три четверти разобрана. Дрова обыкновенно заготавливали осенью на всю зиму, и поленница выкладывалась в четыре-пять рядов, от земли почти до крыши и до самой двери, ведь в доме было по меньшей мере семь печек да еще кухонная.
Я стала искать место, где бы могла заглянуть в сарай, и услышала тихий вскрик.
– Потерпи, не маленький, – грубовато сказал Вася. – Нельзя же так… Тебе ведь уж полегчало! Право, полегчало!
– А как рука? – спросил Николенька. – Пошевели рукой… Шевелится! Ей-Богу, поднимается!
– Ну-ка, держись за меня, – приказал Вася. – Вот так, теперь пей.
Ему что-то ответили.
– Нет, – сказал Вася. – Нельзя. Вон когда наша Машка с лестницы скатилась, ее две недели в кровати продержали. А у нее всего-то шишка на затылке была, да еще локоть ободрала.
Я поняла, где находятся дети, и подошла поближе к тому месту, откуда звучали голоса. Это был угол сарая, куда Варвара Петровна распорядилась снести старую мебель, которую обещала одному небогатому семейству, но семейство меняло местожительство и никак не могло забрать эту благостыню.
В этом месте я обнаружила на уровне своих колен дырку в стене. Судя по цвету древесины, ее проделали недавно, а точнее – проковыряли. В этом месте стояла вонь, происхождение которой не вызывало сомнений.
– Ты ешь, ешь, – голос Васи был совсем взрослый. – Не будешь есть – не поправишься. А потом уж что-нибудь придумаем.
На сей раз я расслышала ответ – вернее, человеческий голос, но слов не разобрала.
– Ночью придем и поможем, – пообещал Вася. – Только сам не вставай. А то нога-то не слушается.
– Может, Федора Ивановича все-таки спросить? – подал голос Николенька. – Он Машку вылечил…
– Нельзя ж, тебе сказано! Ну как он в полицию донесет? – спросил Вася. – Вот только попробуй!..
Федором Ивановичем мы между собой звали господина Штейнерта, немецкое имя которого было Фридрих Иоганн Руперт. Он же знал по-русски шесть слов: «баба», «водка», «кровать», «ручка» и «честь имею». Врачом он, впрочем, был толковым – учился в Иене; потом, когда покойный государь Павел Петрович издал указ о запрещении молодым людям учиться за границей, вернулся в Ригу и сделался аптекарем; образование свое завершил наконец в Дерптском университете, а теперь не только имел хорошую врачебную практику, но и состоял в Рижском фармацевтическом обществе. Вместе с кем-то из своих приятелей-докторов по фамилии Гриндель он замыслил изготовить искусственную кровь, и если бы им это удалось, он мог рассчитывать и на славу, и на деньги. Но пока все опыты кончались неудачей.
– А я бы спросил. Может, мы что-то не так делам?
– Все так делаем! Машке же он велел лежать – сказал, само все заживет, если не двигаться.
– Так у Машки рука с ногой не отнимались.
– Ничего, рука вон уже совсем хорошо двигается, нога тоже не подгибается. Плохо, что голова болит и микстура не помогает. Да и маман, чего доброго, заметит, что мы ее микстуру таскаем. Ты молчи, молчи, не мучайся. Мы и так все понимаем.
Мне страх как хотелось знать, кого мои ангелочки приютили в сарае и спрятали за горой древних стульев. И ведь не ленились ночью прибегать сюда, помогать покалеченному.
Тут мысль моя словно бы заострилась. Откуда они могли взять этого покалеченного, если не выходили со двора? Сам он забрести на двор не мог – у нас прочная калитка со щеколдой.
Наверно, они все-таки выбегали той ночью, когда в цирке было сущее столпотворение, со двора; наверно, и до ограды Малого Верманского добежали, не так уж это далеко. А я же сама толковала им про христианские чувства и даже обсуждала притчу о милосердном самаритянине, который подобрал раненого разбойниками чужеземца. Неужто и они кого-то у цирка подобрали? Отчего же они его прячут?
Прячут оттого, что он кого-то боится, – так рассудила я. Кого же он может бояться? Каких врагов?
И вдруг меня осенило – а не видел ли он убийц бедного Лучиано? Не от их рук он пострадал ли?
О, как недоставало мне сейчас толкового советчика! Я решительно не знала, что предпринять, в какую сторону двигаться. Я даже догадалась пойти и рассказать все моему конокраду – все-таки с ним Гаврюша и Свечкин, трое мужчин уж как-нибудь управятся с одним, лежащим в дровяном сарае с наполовину отказавшимся служить телом.
Я резко повернулась, чтобы как можно скорее выйти из закоулка между стеной сарая и преогромной кучей рухляди, куда забралась, подслушивая детские голоса. И первое, что увидела, было лицо.