– Липпицианы? – спросил я Гаврюшу.
– Кто их знает… Но кони знатные. Шеи – лебединые, в теле… Но коли это они…
Он не стал продолжать. Дело это приобретало очень некрасивый вид. Возможно, мой племянник был каким-то ловкачом сбит с пути истинного и способствовал похищению цирковых лошадей, да и сам вместе с ними убрался от греха подальше. Или же сам де Бах по каким-то загадочным причинам отправил его с лошадьми, сделав затем вид, будто они украдены. Это объясняло, почему Ваня мог бы оказаться грумом в имении Крюднера, но совершенно не объясняло воровства корзинки с припасами. Я бы еще смирился с тем, что в ребенке, воспитанном моей растяпой-сестрицей, проснулась страсть к баловству, но уж больно далеко он для своего баловства заехал…
– Гаврила Анкудинович, ты не знаешь – что могут делать с лошадьми на ночь глядя?
– А что?
– Ну, коров вон доят… Может ли кто-то прийти сейчас к табуну – конюх, скажем, или другой какой служитель?
– Для того неплохо бы узнать, где тут у них конюшня.
Мы пошли вдоль опушки. Я вывинтил из рукоятки своей трости подзорную трубу и время от времени изучал окрестности. Меж тем вечерело. Небо долго оставалось светлым, но на лесной опушке постепенно воцарялась ночь.
Вдали, на холме, я увидел костер, другой костер – на дальнем краю ложбины. Там мельтешили тени, оттуда доносились песни – поселяне справляли свой праздник. Гаврюша объяснил, что помещики позволяют им это и что сам он даже бывал на Газенхольме, где местные жители справляли Иванов день, установив на столбе у самой воды бочонок со смолой, которую в темноте подожгли. Папоротник там, правда, не рос, ну да для блудного дела и заросли бурьяна сгодятся.
Потом речь опять зашла о липпицианах. Я дал ему трость, чтобы он поглядел на табун и внимательно рассмотрел этих выдающихся лошадей. Сам же пересказал то немногое, что слышал про них.
– Алексей Дмитрич! – воскликнул Гаврюша. – А там ведь кто-то ходит, в табуне-то… Вон, гляньте-ка!
Я поднес рукоятку к правому глазу, старательно зажмурив левый. И точно – кто-то пробирался среди лошадей. Белые кони паслись вдали от прочих, и этот человек быстро перебежал к ним, пригибаясь, словно пытаясь спрятаться. Кони явно признали его и пошли за ним, когда он повел их к рощице, держа за недоуздки.
– Неужто ваш Ваня? – спросил Гаврюша.
– Сдается, он…
Я мог судить разве что по росту и повадке, лица разглядеть я уже не мог. Да и не видел я этого человека толком – его заслонял белый конь.
– Алексей Дмитрич, а он ведь их не к дороге ведет. Дорога – она вон там пролегает, – Гаврюша показал рукой. – Он их вообще незнамо куда ведет… А не пойти ли нам навпереймы?
Мысль была здравая. Тут же я прикинул направление движения белых коней и рассчитал угол, под которым нам надо двигаться, чтобы в некой точке с ними встретиться.
Ежели кто скажет, что ходить в потемках по сосновой роще – огромное удовольствие, такого чудака лучше поскорее назвать лгуном и обходиться впредь без его общества. Проклятые сосны высовывают из-под земли корни свои, как нарочно, именно там, куда мне угодно поставить ногу. Быстрый шаг, разумеется, невозможен даже по тропинке – а как раз тропинку мы там и отыскали, такую, по которой, видно, ходят девки-ягодницы брать чернику. Она извивалась, но приблизительно держала нужное направление.
По моим расчетам, сажен через полтораста мы могли встретить белых коней и того, кто их увел. Но человек предполагает, а Бог располагает.
До нас донеслись отчаянные вопли на незнакомом мне языке. И застучали копыта.
– Вора ловят! – перевел Гаврюша.
А какого ж вора можно ловить в лесу ночью? Только конокрада!
– Ваньку! – воскликнул я. – Вот не было печали!
– Он по дороге утекает, – доложил Гаврюша, прислушиваясь. – Ночью по тропкам во весь мах не скачут. А пастухи – за ним.
– Какие пастухи и где тут дорога?! – я от волнения совсем растерялся.
– Вон там!
Я первый устремился в нужном направлении, Гаврюша – за мной. Я выкрикивал вопросы, он на ходу отвечал.
Я человек флотский и мало представляю себе все эти конские дела. Гаврюша, человек сухопутный, да еще живущий в форштадте, объяснил: когда коней выгоняют в ночное, где-то поблизости сидят у костра пастухи. В ложбинке костра не было – пастухи ушли праздновать к большому костру, чем и воспользовался похититель белых коней. Очевидно, они и впрямь были пресловутыми липпицианами, а увел их Ваня, да так ловко увел, будто всю жизнь этим занимался. Но пастухи заметили беду и бросились в погоню. Наездники они хорошие, дорогу знают отменно, к тому ж дрожат за свои шкуры, а Ваня ведет в поводу липпицианов и дорогу знает хуже. Если же его нагонят и поймают – могут переломать все ребра.
Что такое поломанное ребро, я знаю. Это превеликая докука, но сам по себе перелом не смертелен. Хуже, когда обломки ребер пронзят легкие. И нигде не сказано, что пастухи, догнав Ваню, будут именно ломать ребра, а сломав – успокоятся. В русских деревнях конокрадов, бывает, забивают до смерти.
Между деревьев обозначились просветы. Еще немного – и мы покинули лесок. На самом деле он был узок, в сотню сажен, и выходил на дорогу, а за дорогой имелся луг, а может, и поле, тоже небольшое и окаймленное далеким лесом. Там, над лесом, небо еще хранило цвета заката.
Мы с Гаврюшей первым делом посмотрели туда, откуда доносился стук копыт и крики.
Всадник на вороном коне, совершенно с ним слившийся, приближался к нам, за ним мелькали бледно-серые тени – очевидно липпицианы.
– Велят остановиться, – сказал Гаврюша. – Люди подневольные, не вернут коней – спиной расплатятся.
Я все понимал – однако не мог им позволить убить Ваню.
Всадник на вороном коне миновал нас, даже не заметив – мы стояли на высоком откосе, с которого не так просто было спуститься к дороге, и на фоне деревьев вряд ли выделялись. Два белых коня шли в поводу, но им ночная погоня совершенно не нравилась, это даже я понял, они так и норовили уйти в сторону.
Преследователи отставали всего на полсотни сажен и шли очень ходко.
– Стойте! – заорал я, выхватывая пистолет. – Стрелять буду! Их вилле шиссен!
Закричал и Гаврюша – по-латышски.
Позже выяснилось, что понимать-то он по-латышски понимал, а говорил не так чтоб складно. Во всяком случае, слова «стрелять» он не знал. И потом просто грозил, что коли пастухи не остановятся – плохо им будет.
Они не остановились, и я выстрелил, целясь первому из них в правое плечо.
Пистолеты эти я сам пристреливал, возился с ними, знал их так, как иная мать своего младенца не знает. Да и как не лелеять английского пистолета?
Он схватился за раненое плечо и заорал, испуганный конь под ним рванулся вперед, и пастух слетел наземь. Тут лишь обнаружилось, что конь был не оседлан. Второй пастух сумел задержать коня, развернуть его, и пустился наутек.
– За подмогой поспешил! – сказал Гаврюша. – Ну, надо удирать! В лесу не отсидимся.
– Почему?
– Потому что они с собаками понабегут.
Мне вовсе не хотелось отбиваться тростью от псов. Поэтому мы с Гаврюшей осторожно спустились с откоса, перескочили канаву и припустили по дороге в надежде добраться до безопасного места прежде, чем нас догонят. Безопасным местом нам представлялась корчма.
Но за поворотом мы увидели скверное зрелище.
На дороге под близко стоящим к ней деревом лежал, раскинув руки, всадник, а рядом стояли вороной конь и двое белых.
– О Господи! Ваня! – закричал я.
Нетрудно было догадаться, что произошло: в манеже, где он наловчился вольтижировать, не растут деревья с низко посаженными ветками, способными выбить из седла зазевавшегося всадника, а Ваня, скорее всего, то и дело оборачивался и прозевал эту напасть.
Но когда мы подбежали и разглядели неподвижного всадника, то оба лишились дара речи.
Шапчонка слетела с него, и длинные белокурые локоны ореолом улеглись вокруг головы.
– Девка!.. – прошептал наконец Гаврюша.
А я даже узнал эту девку. Перед нами была мадемуазель Кларисса, прекрасная наездница, обладавшая к тому же отчаянным норовом. Все дамы, хорошо державшиеся в седле, с какими я только был знаком, могли бы служить урядниками в казачьих сотнях. Если дама любит подчинять себе сильное животное – это знак, что точно так же она будет себя вести и с мужчинами.
С женщинами не жизнь, а каторга. Если бы передо мной был мужчина, от падения с лошади потерявший сознание, я бы его хорошенько встряхнул. А с женщиной нужно обращаться бережно, ей нужно поднести к точеному носику флакончик с ароматическими солями! Вот как раз флакончика у меня с собой отродясь не бывало!
Гаврюша опустился на колени, протянул было руки к лицу Клариссы – и тут же отдернул. Девка чужого исповедания, того гляди, оскоромишься об нее… Он посмотрел на меня, ожидая приказаний.
– Ну сделай хоть что-нибудь… – вот и все, что я мог сказать.
Тогда он нагнулся послушать, дышит ли она.
– Жива, – сказал Гаврюша. – Если мы ее сейчас не поднимем и не взвалим на лошадь, нас всех тут переловят, как слепых кутят.
Я полагал, что вороной конь оседлан, и ошибся – на нем была лишь широкая подпруга из толстой кожи, снабженная сверху двумя деревянными ручками. Я понял, что с таким сооружением учатся вольтижировке. Но как сесть на коня без стремян – я не знал.
Гаврюша подставил мне сложенные руки и помог усесться на конской спине. Потом он все же усадил Клариссу и похлопал по щекам. Она пришла в себя и что-то пробормотала по-немецки. Он стал ей втолковывать, что рядом – свои, добрые люди, и надобно поторопиться. Ей было несколько не по себе, и он подставил ей сложенные руки под мягкий сапожок, а я тянул ее сверху. Наконец удалось усадить ее передо мной, а на белого коня Гаврюша забрался без затей – просто завел его в канаву и прыгнул на спину с крутого откоса.
Я плохой наездник, но мне хоть было за что держаться – обняв Клариссу, я ухватился за деревянные ручки. Гаврюша взялся за конскую гриву и ударил липпициана (теперь я был убежден, что мы отыскали именно похищенных липпицианов) каблуками под бока. Потом он рассказывал, что ход у его лошади оказался неожиданно плавный и мягкий. Мы сперва продвигались вперед рысью, потом Гаврюше удалось перевести коня в галоп, а у лошадей так заведено: что начинает делать одна, то тут же подхватывают другие.