Если нас и преследовали, то мы об этом не узнали.
Подъехав к корчме, мы наконец-то задали друг другу вопрос: что делать дальше? Мы не могли являться туда ночью, с переодетой девицей и тремя лошадьми, неизвестно где взятыми. Оставалось одно – потихоньку продвигаться в сторону Риги. Причем не по широкой дороге, а огородами! Мы осознавали, насколько подозрительно выглядим. А поскольку патрули ночью ходили не только по крепости, но и по предместьям, мы имели прекрасный шанс угодить им в лапы.
Мадемуазель Кларисса окончательно пришла в себя и заявила, что не впервые падает с лошади, просто на сей раз падение было неожиданным, и она не успела собраться в плотный клубочек. Так, во всяком случае, поняли мы с Гаврюшей.
Она оказалась довольно бойкой девицей и первым делом сцепилась спорить с моим помощником – он, видите ли, своей неправильной посадкой мог испортить ее драгоценного липпициана! Гаврюша терпел, терпел, да и огрызнулся, после чего вообще перестал с Клариссой разговаривать. Тут лишь до нее дошло, что двое странных незнакомцев спасли ее от крупных неприятностей. В этом отношении она оказалась похожа на мою бестолковую сестрицу – та тоже сперва нагородит чуши, а потом идет на попятный.
Дальше мадемуазель Кларисса объяснялась уже со мной, насколько позволял мой немецкий с петербуржским выговором и ее немецкий с торопливым венским выговором.
Разъезжать по ночному городу верхом показалось нам опасным – если учесть, что я этой ночью подстрелил человека. Нам недоставало только ссоры с патрулем и бегства от него. Кларисса предложила, подъехав к городу поближе, нам с лошадьми спрятаться поблизости, она же поспешит к цирку, проберется на конюшню, а с рассветом пошлет гонца в крепость, к де Баху. Он человек светский и бывалый, придумает, как без лишнего беспокойства вернуть липпицианов в цирк.
Это было разумно – убрав волосы, она в коротких, чуть ниже колена, порточках и рубахе была совсем как мальчик, а мальчик может двигаться по ночному городу перебежками и прятаться, присев на корточки, за каждым высоким крыльцом с каменными ступенями.
Кстати, ее мальчишеский костюм объяснялся просто – она для репетиций надевала короткую юбку поверх отороченных кружевом панталончиков, так что оставалось юбку приспособить заместо чепрака, а кружево со штанин оборвать и выкинуть.
Гаврюша повел нас дорогой довольно несуразной, но, по его мнению, безопасной. При этом он говорил исключительно со мной, а на Клариссу даже не глядел. Так мы добрались до русского кладбища, на краю которого стояла кладбищенская Покровская церковь. Дальше идти было опасно – за Ревельской улицей, собственно, начинался город, по улицам которого ходили патрули. Хотя Гаврюша и носил на поясе тесак, но в одиночку он с этим тесаком выглядел подозрительно.
Я объяснил Клариссе дорогу к цирку, хотя и объяснять особо было нечего – по Каролинской улице до Александровской, а там все прямо да прямо, до самого цирка.
Она ушла, а мы с тремя лошадьми остались в той части кладбища, где росли большие деревья.
– Бойкая девка, – неодобрительно сказал Гаврюша. – У нас таких не любят, с такими разговор простой – за косу да и…
Он замолчал, не желая смущать меня продолжением.
– Если бы не она – так бы липпицианы и пропали, – возразил я. – Но сколько отваги надобно, чтобы ночью пуститься в погоню за похитителями, преследовать их тайно до Берга, выслеживать лошадей, выбрать подходящий час для кражи!
– Так она ж все твердила, что это ее собственные лошади. Как свое добро не вызволить у нехристей? – спросил он, видимо, имея в виду господина Крюднера.
– Да, сдается, что де Бах пообещал ей этих лошадей в приданое. То-то обрадуется, когда она вернется!
– Жаль, что вы ее про Ваню не спросили.
– Да как же спрашивать, когда я ее понимал – через три слова четвертое?
Я отнюдь не упрекал Гаврюшу. Во-первых, он обиделся на Клариссу, а во-вторых, разговоры с чужой девкой, да еще лютеранской, что ли, веры для него – грех. Когда без разговора уж никак нельзя было обойтись, он и сказал ей несколько слов. А потом даже в ее сторону не глянул, хотя мог бы послужить переводчиком!
Мы привязали лошадей, использовав для этого Гаврюшин и мой кушаки, улеглись в высокой траве, и Гаврюша сразу же заснул, а я еще ломал голову, как бы выспросить Клариссу о Ване.
Многое мне в этом деле казалось странным. Если лошади украдены по приказу Крюднера, так отчего же он держал их неподалеку от Риги? Неужто не догадался спрятать где-нибудь подальше? Тем более, что похититель лошадей, возможно, убил молодого наездника, и полиция уже предпринимает какие-то шаги, чтобы отыскать убийцу. Немецкие бароны бывают несносными чудаками, но такого глупца даже среди баронов быть не должно. И если Ваня не имеет отношения к краже лошадей, то где же он?
Наконец я задремал. Проспать удалось недолго – Иванова ночь самая короткая в году. Нас с Гаврюшей разбудили голоса. Речь была немецкая. Я вскинулся было и снова спрятался в траве. Да и Гаврюше не дал высунуться.
Случилось именно то, что должно было случиться, – экспедицию возглавили де Бах и его старший сын Альберт. То есть – те господа, к которым мы приходили с нашей великолепной подножкой. Сталкиваться с ними было решительно незачем! Даже круглый дурак задумается, как двое мастеровых, бегавших с замыслом подножки, вдруг оказались причастны к возвращению лошадей, и задаст себе вопрос: те ли мы, за кого себя выдаем?
Эта часть кладбища еще не имела ограды, а была просто земельным участком, отведенным для будущих покойников. Поэтому господа из цирка въехали беспрепятственно и увидели свою пропажу – двух белых коней и одного вороного. Мы с Гаврюшей наблюдали за этой встречей из кустов.
Экспедиция состояла из шести человек – де Баха, Альберта, Клариссы, еще не успевшей переодеться в девичье платье, старшего конюха Карла и еще двух человек, нам неизвестных. Кларисса была сильно чем-то расстроена, плакала и очень неохотно отвечала на вопросы, которые ей делал де Бах. А он, разумеется, хотел знать, где те два человека, которые помогли ей увести коней у Крюднера и сопроводили ее до самой Риги.
Наконец де Бах решил, что мы где-то неподалеку, и велел оставить на видном месте наши кушаки. После чего кавалькада двинулась к Каролинской улице и далее – к цирку.
Мы выбрались из кустов.
– Сегодня надо явиться в цирк с подножкой, – сказал я.
– А дерево для нее где?
Я стал вспоминать.
– Тьфу ты! Да ведь мы это дерево у Якова Агафоновича оставили!
Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…
– Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.
Я уже говорил и опять повторяю – Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.
Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений – это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив – а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств – давно разорился бы.
Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:
– Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?
– Да как-то так получилось, – отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.
– Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.
– Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!
Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.
Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже – он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.
– Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! – воззвал я. – Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…
– Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! – невежливо сказал Яшка. – Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня – что? Гордыня – грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!
Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник – на смех бы подняли.
– Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! – закричал Гаврюша. – За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!
– Алексей Дмитрич? – Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.
– Он ей на лошадь взлезть помогал, – объяснил я.
– Только-то?
– А соблазну сколько? А я его поборол! – мужественно продолжал спорить Гаврюша.
– Девке, говорите, четырнадцать? – спросил меня Яшка.
– Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.
– Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?
– Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, – объяснил я.
– Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.
Гаврюша повесил нос.
– Сегодня же чтоб искупил грехи! – приказал Яшка. – Будешь говорить с девкой, сколько понадобится, даже если бы она перед тобой голая сидела!
Гаврюша при одной мысли о таком непотребстве перекрестился. Столь странного способа искупления грехов я бы и в страшном сне не увидел…
– Яков Агафонович, не знаешь ли ты, что это за Крюднер-конокрад? – спросил я. – Я нюхом чую, что Ваня исчез неспроста, и это как-то связано с похищением лошадей.