– Сейчас-то, Алексей Дмитрич, не знаю, вот те крест. А к обеду, может статься, прознаю. Мы – русская Рига, мы друг за дружку держимся. А в тех краях – наши фабрики, наши мануфактуры. Кто-то из наших наверняка про него слыхал. Так вы ступайте с древесиной своей в цирк, ищите эту Клариссу, а я постараюсь разведать насчет Крюднера. Только вы там, в цирке, поосторожнее. Как бы вас не признали…
Он имел в виду наши ночные похождения в гостинице «Петербург».
– Ох, а ведь верно, – согласился я. – Казимирка-поганец, будь он неладен…
– Если это только он. Мало ли кто из лицедеев носит парик, – возразил Яшка. – Видишь, Гаврила, сколько из-за твоей спеси беспокойства?
– Еще не худо бы узнать про любителей Шиллера. Мы, кажись, всякую недостроенную собачью будку навестили, а их нет как нет!
– Значит, не в ту сторону ездили. Вы их на правом берегу Двины искали, а они, может, на левом.
– Черт бы их побрал!
Этот разговор состоялся в Гостином Дворе. А оттуда до цирка добраться просто – вышел на Елизаветинскую и – вперед! Мы забрали припрятанные в Яшкиной лавке доски и шест, распрощались и двинулись к цирку. Гаврюша был угрюм и беззвучно шевелил губами – видать, призывал на помощь всех святых.
– А что, неужто ты никогда с девками не обнимался? – спросил я.
– Нет. Не оскоромился.
– Гаврюша, так она, Кларисса, ведь еще не девка, в четырнадцать-то лет. А может, ей даже меньше. Дитя…
– Девка, – буркнул мученик добродетели.
Дальше мы шли молча. Я отчетливо видел свою оплошность. В оправдание скажу, что я очень мало имел дела со староверами. Менее всего я хотел оскорбить религиозное чувство Гаврюши. Коли вера запрещает ему трогать чужих баб и девок – то кто я такой, чтобы в это вмешиваться? Но нагоняй, который устроил Яшка Гаврюше, меня несколько смутил. Похоже, мой помощник и раньше отличился по части неумеренного целомудрия…
Цирк был все ближе, а тревога – все отчетливее. Коли мы натолкнемся на Казимира и он поднимет шум, что мы скажем де Баху? Я поделился опасениями с Гаврюшей.
– А то и скажем, что отродясь в гостинице не бывали, – таков был ответ.
– Так это же ложь?
– А как иначе?
На пороге цирка мы остановились, чтобы поудобнее внести длинный шест.
Нищий, как всегда, сидел на ступеньках и тихо пел духовные вирши. Его седая щетина отросла уж настолько, что стала смахивать на бородку.
– Шел бы ты лучше к Александроневскому храму, убогий, – сказал я ему. – Нешто эти нехристи тебе хоть грош подадут?
– Может, ему вечером, перед представлением, хорошо подают, – заметил Гаврюша. – Ну, Господи благослови отыскать отрока Ивана!
Вид у него был мрачный и решительный. С таким видом, должно полагать, всходят на эшафот.
– Хороши мы будем, если девица сейчас отмывается после своих странствий и рыдает в гостинице, – пробормотал я. – Вот уж туда точно вдругорядь не пойду.
– А я пойду, – неожиданно заявил Гаврюша. – Яков Агафоныч прав – нужно себя смирять! И буду смирять! Иначе мы вашего племянника ввек не сыщем!
– Ты этак досмиряешься до настоящего соблазна.
Он ничего не ответил и распахнул передо мной дверь.
Мы снова оказались в цирке.
Я невольно улыбнулся – все-таки было в этом здании нечто притягательное. Особый мир со странными людьми, в котором девицы скачут верхом лучше всякого джигита, а главная ценность – прекрасно вышколенные кони, совершенно не соответствовал моему понятию о правильно устроенной жизни, и все же я ощущал какое-то загадочное родство с этим миром. Ведь с какой радостью я придумывал подножку для прыгунов!
В коридоре было пусто, зато с манежа доносился шум. Гаврюша пробрался в ложу второго яруса, вышел оттуда и доложил – опять учат лошадей, и на одной крошка-наездник, мужчина с немалой лысиной.
– Казимир! – догадался я. – Парик ему был нужен, чтобы молоденьким казаться! Парнишечка на лошади – это так умилительно! А ему по меньшей мере тридцать лет!
Значит, мы могли преспокойно проскочить на конюшню и найти Карла! Он нам укажет место, где возиться с подножкой, а мы попытаемся узнать про Клариссу.
Цирковая конюшня, как и всякая другая, имеет вид длинного здания, посреди которого расположен коридор шириной поболее сажени, и в этот коридор с обеих сторон выходят конские стойла. Лошадей заводят и ставят головами к стенке, где для них устроены кормушки, так что человек, входящий в конюшню, видит исключительно конские крупы с хвостами. Может, для кого-то и трогательное зрелище, но для меня – так комическое.
В дальнем углу я увидел шесть белых хвостов подряд. Там стояли знаменитые драгоценные липпицианы.
Карла мы нашли в шорной. Он возился с огромным седлом, сверху плоским, на котором, надо полагать, плясала и прыгала мадемуазель Кларисса. На гвозде висел вальтрап такой величины, что хоть слону впору.
Седло (позднее я узнал, что оно называется панно) было изготовлено из деревянной основы и нескольких слоев войлока. Непонятно как оно оказалось распорото, словно кто-то выгрыз здоровый кус гигантскими зубами, и Карл вставлял куски войлока взамен недостающих. Он узнал нас и вышел, чтобы указать нам место для нашей деятельности.
– Слыхали, что пропавшая девица вернулась, – по моему знаку сказал ему Гаврюша. – Все ли с ней благополучно?
– Бог уберег, – примерно так ответил Карл.
– И лошади вернулись?
– Да.
– Будет ли девица сегодня выступать в представлении?
– Да.
Карл был недоволен – и сперва могло показаться, будто расспросами, но я видел – его волнует совсем иное.
– А лошади не пострадали? – спросил Гаврюша, чтобы поддержать разговор.
– Нет.
В конце концов Карл предложил нам заняться подножкой не на конюшне, а в самом парке, у конюшенной стены. Пришлось согласиться.
– Как же узнать, где Кларисса? – спросил я Гаврюшу.
– Да завопить: пожар, потоп! Тут все и выскочат, – хмуро пошутил он.
– Да уж… А вот любопытно, кто ж той ночью кричал про пожар и всех переполошил?
– Может, свеча из люстры вывалилась и что-то загорелось? – предположил Гаврюша. – Тут же и потушили.
– Может, и так.
– Алексей Дмитрич… – вдруг прошептал он, делая мне знак глазами.
Я посмотрел в нужном направлении и увидел черный конский круп с черным же длинным хвостом. Получив от Гаврюши нелюбезный тычок локтем в бок, я пригляделся внимательнее – и увидел не только четыре конские ноги, но и две человеческие. Отгородившись лошадью от всего мира, где-то у кормушки стоял человек в рыжеватых мягких сапожках. По размеру этих сапожек мы поняли, что в стойле спряталась Кларисса.
– Загляни к ней туда, – шепотом велел я.
Гаврюша, помня Яшкину выволочку, сунулся в стойло.
– Плачет, – доложил он растерянно.
Тогда заглянул и я. Кларисса стояла в обнимку с лошадью, спрятав лицо в гриве. Ее светлые волосы были собраны и заплетены в косу. Плечики вздрагивали.
Если на кладбище я подумал, что ей просто-напросто влетело от строгого папаши де Баха, то теперь понял ясно: стряслась беда. А что за беда? И тут меня осенило – если она сбежала из цирка во время суматохи, преследуя похитителя липпицианов, то лишь сегодня могла узнать о смерти наездника Лучиано Гверра! Ну и, естественно, расстроилась – девицы оплакивают дохлую птичку в клетке, как мои драгоценные племянницы, а тут все же человек погиб…
Племянниц утешать мне доводилось. Слава Богу, уже лет пятнадцать этим занимаюсь! Дура-сестрица то орет на них, то рыдает вместе с ними, а нужно-то просто-напросто обнять, по плечику погладить, поговорить, как с малым дитятком. И ничего – угомонится, как миленькая.
Я недоверчиво посмотрел на конский круп. Памятуя поговорку, что коровы нужно бояться спереди, лошади – сзади, а бабы – со всех сторон, я шлепнул сбоку по лоснящейся черной шкуре, вынудив коня принять малость влево, и протиснулся в образовавшуюся щель.
Надо сказать, я сильно рисковал: Кларисса могла, увидев меня, закричать от возмущения. Однако она не закричала. Когда я коснулся рукой ее плеча, она повернула ко мне заплаканное личико, громко вздохнула и зарыдала с новой силой.
И тогда я заговорил.
Я совершенно не умею говорить с женщинами. В молодые годы большого красноречия и не требовалось, а потом как-то так вышло, что женщины из моей жизни пропали. Но я умею разговаривать с детьми.
Если бы я вовремя появился в доме раззявы-сестрицы, то, может быть, сумел бы отговорить Ваню от побега. Но я, уж не помню почему, так на нее рассердился, что месяца полтора носу не казал.
– Не надо плакать, – ласково сказал я по-русски, – утрем слезки, подумаем о том, как хорош Божий мир. От слезок носики и глазки краснеют. Вот ты плачешь – а в небе твой ангел-хранитель плачет, ему за тебя стыдно: большая девочка, а слезы льешь…
Странное дело – племянницам, когда они были крошками, это помогало успокоиться, помогло и Клариссе, хотя она ни слова не понимала по-русски. Видимо, есть определенные физические свойства голоса, которые можно вызвать искусственно, и все это имеет научное объяснение; я даже не удивлюсь, если выяснится, что мистер Фарадей проводил опыты с голосами. А он ведь, как и я, самоучка.
Затем я обратился к Клариссе по-немецки – уж как умел. Моя речь показалась ей забавной, и она улыбнулась сквозь слезы.
– Почему вы ушли от лошадей? – спросила она меня.
– Мы были близко…
Тут мне в голову пришло, что я могу рассказать этой девочке правду. Все-таки мы с Гаврюшей спасли ее, помогли ей вернуть лошадей, и она в ответ на мою правду не сделает нам ничего дурного. А громоздить вранье на вранье, объясняя ей наше странное поведение, значит, заставить ее встревожиться.
– Фрейлен Кларисса, если бы мы вышли в парк, я бы все объяснил с помощью своего товарища, – сказал я. – Только вы говорите медленно, медленно… иначе вас трудно понять…
Я протиснулся мимо конского бока, вслед за мной из стойла вышла Кларисса. Теперь она опять была в юбке, прикрывавшей колени. До двустворчатой двери, величиной с небольшие ворота, которая вела в парк, было несколько шагов. Я махнул рукой Гаврюше, он устремился за нами.