– Коли так – вы правы, надобно спешить, – согласилась я. – Не исключено, что у Крюднера прятался и тот господин, что выкрал лошадей. Чем дольше ждать – тем более уверенности, что он оттуда скроется…
Я осеклась. То, что я сейчас делала, не лезло ни в какие ворота, – я уговаривала его скорее пойти в полицию, чтобы найти похитителя племянника, словно бы он уже не был для меня кинокрадом и словно бы он не собирался рассказать полицмейстеру, что захватил в плен убийцу Лучиано Гверра!
Он тоже это вдруг понял.
Мы как-то разом друг от друга отвернулись. Я смотрела в темное окно, слушала стук дождя. Он уставился на свечу – многие любят смотреть на огонь, пламя завораживает. И, разумеется, мы напрочь забыли про Свечкина – а ведь он был тут же, в комнате, стоял у дверей, ожидая распоряжений.
– Самовар вздувать? – спросил он наконец весьма ворчливо, так, как если бы собирался сделать нам величайшее одолжение.
– Вздувай, братец, – отозвался Алексей Дмитриевич совершенно потерянным голосом, в котором ощущалась чуть ли не предсмертная безнадежность. – Плюшек каких-нибудь принеси наконец, я все еще голоден… Вы, поди, тоже?
Это адресовалось ко мне.
– Да, – отвечала я.
Никогда еще мне не бросали в лицо обвинение в убийстве! И никогда после такого обвинения не звали ужинать.
Я понимала, когда произошел этот перелом в нашей беседе – им мы обязаны Шекспиру. Мы отвлеклись от всех мерзостей, какие окружали нас обоих, ради нескольких минут литературы. Я не знала – надолго ли хватит того доверия, что вдруг установилось меж нами, – доверия, которое могло бы возникнуть даже между двумя мошенниками, если бы они оказались поодиночке в чужой стране и вдруг заговорили на одном языке.
Мы были за этим столом – двое благовоспитанных людей, и каждый считал другого преступником. Правда, моя уверенность была не столь велика, как его.
Свечкин расставил тарелки и чашки. Раньше мне казалась смешной эта русская привычка путешествовать со всем скарбом, теперь… Я не то чтобы пришла в умиление от того, что эта странная парочка привезла из столицы целый сервиз Петербуржского императорского фарфорового завода, недорогой, с простенькими цветочными гирляндами, а вдруг поняла – они оба живут в каком-то особенном мирке, куда женщинам хода нет, и заботятся о себе, как умеют.
Это был странный поздний ужин – мы оба молчали. Кто-то должен был заговорить первый. Я – не решалась. Всякое мое слово могло быть обращено против меня. Я с ужасом вспоминала, как пыталась пленить Алексея Дмитриевича в надежде вызнать у него подробности той страшной ночи. Я думала: теперь он наверняка вспоминает мои глупые попытки и объясняет их ловкостью хладнокровной убийцы! И, возможно, он ждет моих объяснений. Или же они ему вовсе не нужны – без объяснений ему будет даже легче наутро пойти в полицию, рассказать о своем Ване, существующем или мнимом, а заодно и обо мне.
Дождь за окном стал потише. На столе, как раз между нами двумя, горела толстая свеча. Это была дорогая спермацетовая свеча, толстая и полупрозрачная, она почти не коптила и оплывала причудливо, словно нагромождая профили диковинных существ из потустороннего мира. Я ела яблочный штрудель и следила за причудами свечи, стараясь не глядеть на Алексея Дмитриевича.
– Мисс Бетти, – вдруг сказал он. – И все же – что с вами было той ночью? Я готов во всем пойти вам навстречу, лишь бы услышать от вас что-либо про Ваню.
Это означало: я готов оправдать совершенное вами убийство и ни слова не сказать полицмейстеру, если вы поможете мне найти мальчика.
Все яснее становилось мне, что Алексей Дмитриевич не врал – он-то как раз говорил чистую правду о пропавшем племяннике! Это почти сделалось непреложной истиной – и вдруг сомнение озарило меня: что, коли он таким способом пытается добиться от меня молчания? Ведь я могу попасть в лапы к сыщикам не только по его милости – могу ли я быть уверена, что страшная рожа в седой щетине и с пегими космами не выследила меня, не обнаружила моего убежища на Гертрудинской улице и не выжидает какого-то особого, ей одной ведомого часа? И тогда, отвечая на вопросы, я могу сказать, что знаю, кто собирался похитить лошадей, а могу вообще молчать о лошадях, что ему и требуется.
Я всегда рассуждала логически, но сейчас умопостроения мои были как-то слишком тяжеловесны и мучительны для меня. Следовало принять наконец решение – или я доверяю этому странному пожилому человеку, или как можно скорее покидаю его жилище. Сбежать я могла ближе к рассвету, тогда дождь непременно должен был кончиться. Но куда идти – я не имела понятия.
– Возможно, я видела вашего Ваню однажды, – сказала я. – Но это было еще до той ночи. Я пришла в цирк, ведомая благим намерением…
Он чуть усмехнулся. Несомненно, он знал поговорку о дороге в ад, вымощенной именно такими намерениями, – ну да кто ж ее теперь не знает! И все же я все более убеждалась: мы с ним – люди одного круга.
– Ночью же я видела всего двух человек. Один – несчастный убитый итальянец, а второй, очевидно, его убийца. Я бежала от него, он гнался за мной, и именно его вы, как я понимаю, ударили тростью.
– Да, удар был крепкий, и хотел бы я знать, куда ваш преследователь после того исчез, – сказал Алексей Дмитриевич. – Пока мы с Гаврюшей затаскивали вас в свое убежище, он, очевидно, скрылся где-то на конюшне. И там ему оказали помощь.
– Вы полагаете, он из цирковых служителей? – спросила я. – Для наездника он слишком стар. Я видела его несколько мгновений возле тела итальянца, а потом даже пыталась нарисовать… погодите…
Я вынула из книги портрет незнакомца и показала Алексею Дмитриевичу.
– Раньше, стало быть, вы его в цирке не встречали?
– Я дважды смотрела представление. Он не наездник, не прыгун. Разве что он из тех служителей, которые граблями разравнивают опилки, или конюх. И когда я однажды побывала в цирке днем и видела в манеже де Баха с его свитой, этот человек мне на глаза не попадался. Иначе я, возможно, той ночью узнала бы его.
Алексей Дмитриевич позвал Свечкина и показал ему портрет.
– Не видал ли ты этого господина, Тимофей?
– Никак нет. Это уж точно не конюх, конюхов я всех запомнил, – отвечал Свечкин.
– Тогда остается предположить, что это – один из тех похитителей, что увели двух липпицианов. Этим объясняется его исчезновение – его увезли сообщники. Жаль, нет Гаврюши, мы бы вместе вспомнили, что слышали из-за расписной холстины, когда прятались под ложами, – сказал Алексей Дмитриевич. – От конюшен по коридору к парадному входу в цирк пробежали то ли два, то ли три человека. Затем обратно, в сторону конюшен, бежали вы, мисс Бетти, и вот этот нарисованный господин. Могло ли быть так, что Лучиано Гверра погнался за похитителем, надеясь задержать его, и похититель сперва ударил его ножом, а потом кинулся вслед за вами, потому что вы его видели возле трупа?
– Алексей Дмитриевич! – воскликнула я. – Именно это и произошло! Но наездники сговорились против меня! Они сочинили целый роман с ревностью и Бог весть какими страстями! Зачем, для чего – я понятия не имею! И я не могу доказать своей невиновности – в ту ночь мальчики, Вася с Николенькой, пошли к цирку и прихватили для безопасности нож, а потом наша бестолковая кухарка Дарья рассказала частному приставу про исчезновение этого самого ножа.
– Но ведь если в груди у итальянца нашли какой-то другой нож, то вы совершенно невиновны, мисс Бетти, – сказал Алексей Дмитриевич. – И я не вижу причины прятаться…
– Алексей Дмитриевич, я безмерно благодарна вам за спасение, – сказала я, – но лучше уж бы вы меня вытолкнули из убежища своего, а цирковые наездники меня схватили. Тогда я бы сразу поневоле назвала свое имя, послали бы за де Бахом, суета длилась бы до утра – и нож, которым закололи итальянца, не пропал бы бесследно! Кто-то выдернул его из тела, пока оно до утра лежало где-то в цирке.
– То есть, это я виноват, что вас обвиняют в убийстве? – спросил Алексей Дмитриевич таким неприятным голосом, что мне захотелось в ответ завопить: да, да, да!
Но я сдержалась.
– Темное дело, – пробормотал он. – Для чего бы выдергивать нож из тела?
Тут я ничего ответить не могла. Этого я и сама не понимала.
– Так надо построже допросить ваших мальчиков. Пусть признаются, что тайком взяли нож, – посоветовал Алексей Дмитриевич.
– Они не признаются. Они боятся отца. За такую вылазку их могут высечь.
– Да, это причина… Но, может, вы бы могли убедить их?
В голосе было сочувствие – кажется, мне хоть на мгновение удалось привлечь его на свою сторону.
– Я пыталась. Я ходила к своему дому… к дому, где живу… Нет, не выходит. Да меня к тому же спугнул нищий, который совсем не нищий. Он сидит у цирковых дверей обыкновенно! Он заметил меня, когда я ходила вдоль ограды Большого Верманского, выслеживая мальчиков, и пошел за мной, только перепутал ворота! Знаете, внутри каждого квартала настоящий греческий лабиринт. Он заблудился и видел меня из-за соседского забора, когда я стояла у сарая!..
Тут я и замолчала, разинув рот самым пошлым образом.
– Алексей Дмитриевич, там, в сарае, кто-то был!
– Я совсем запутался! Какой нищий, мисс Бетти? Какой сарай? Кто в нем был? – жалобно спросил Алексей Дмитриевич.
– Я не знаю! Мальчики кого-то прячут в сарае, носят ему еду! Я бы разобралась, но меня испугал этот нищий, и я кинулась прочь!
– Вы уверены, что ваши мальчики той ночью были в цирке?
– Я уже ни в чем не уверена. Говорят, что не были. Но откуда же они взяли этого постояльца? И куда на самом деле пропал кухонный нож? Ведь если я смогу доказать, что его взяли дети, а потом где-то спрятали, то опровергнуть прочие обвинения будет уже легче.
– А что, мисс Бетти, в этих ваших греческих лабиринтах спускают на ночь собак? – вдруг спросил Алексей Дмитриевич.
– Да, разумеется.
– Так… Вы хорошо рисуете. Можете ли вы нарисовать план квартала, в котором живете?
– В институте у меня были высшие баллы по геометрии! – отвечала я.