Я подумала, что некоторым господам стопка водки с утра даже полезна – пробуждает умные мысли.
– Пойдемте со мной! – вдруг потребовал Алексей Дмитриевич. – Я отвезу вас в Московский форштадт! Там мы все хорошенько обсудим! Собирайтесь, мисс Бетти!
– Я никуда с вами не пойду, вы пьяны, – отвечала я. – И тем более в Московский форштадт. Про свою невиновность я знаю и без походов в Московский форштадт!
А что еще прикажете отвечать нетрезвому человеку, который затеял нечто несуразное?
– Вы должны поехать со мной! – настаивал он. – Мне удалось убедить в своей правоте Яшку Ларионова! Он на вашей стороне!
– Я не нуждаюсь в сочувствии ваших собутыльников.
Алексей Дмитриевич вскочил и, недовольно фыркнув, выбежал за дверь. Я усмехнулась – вот и выказалась наконец его невоспитанность. А потом я задумалась – как же быть дальше? Я поступила сообразно тем правилам, которые мне внушили в институте, но черствые булки кончились, даже воды я не имела. Я не могла куда-то отправляться с пьяным человеком – но этот человек был единственный, от кого было возможно получить помощь.
Очевидно, время идеалов в моей жизни миновало, мрачно подумала я, и вот ведь Татьяна – за идеалом стремилась, а за генерала замуж пошла. Пушкин ведь что-то хотел этим сказать?
Кроме того, я вспомнила мудрого батюшку, что вел у нас Закон Божий. Он как-то сказал, что Господь посылает нам и испытания, и спасение через людей, и великий грех отвергать помощь Божью. Странно было, что Господь прислал мне подвыпившего конокрада (я не могла его уже называть иначе), но если выбирать между таким неожиданным спасением и приверженностью к правилам приличия, то мне, пожалуй, следует выбрать то, что менее грешно…
Я устремилась к двери и распахнула ее. Алексей Дмитриевич сидел спиной ко мне на крутой лестнице. Он повернулся – и я от его взгляда чуть не прыгнула обратно в комнату.
– Так вы согласны ехать? – спросил он.
– Да, если вы отвечаете за мою безопасность.
– Отвечаю, конечно, собирайтесь скорее!
Сборы мои были коротки – только надеть шляпку и накинуть шаль. Внизу ждал извозчик. Алексей Дмитриевич помог мне сесть в бричку, и мы покатили прямо по Гертрудинской к Ивановскому кладбищу.
– Мне нравится эта часть города, – сказал Алексей Дмитриевич. – Улицы прямые, нам почти две версты ехать – а ни одного изгиба, как в крепости. Рига здесь похожа на мой Кронштадт, там тоже правильный план, начертанный еще покойным Петром Великим.
– Вы живете в Кронштадте?
– Да, там многие моряки в отставке поселяются. Я могу часто видеться со старыми своими товарищами…
Он говорил, стараясь не глядеть мне в глаза и вообще соблюдая самое благопристойное расстояние. У меня же была другая забота: я боялась, как бы меня не увидел кто-то из знакомых и не окликнул. Поэтому я надела шляпку так, как, сказывают, носят их дамы после бессонной ночи, – надвинув пониже на лоб, чтобы оставить в тени глаза, обведенные голубоватыми кругами, и оставить на виду одни уста.
Мы покинули ту часть Петербуржского форштадта, что стоит на рубеже с Московским и уже много лет зовется Белокаменной, хотя каменных домов там немного, и я вздохнула с облегчением – возможность встретить знакомцев уменьшалась с каждым шагом. Не доезжая Ивановского кладбища, мы свернули направо и вскоре выехали на Московскую улицу, что тянулась параллельно дамбе, укреплявшей берег реки. Двина разливается пусть и не так бурно, как Нева, однако вреда приносит немало.
Московская улица, как и все, заново проложенные после пожара двенадцатого года, была широка и удобна для экипажей. Мы опять повернули вправо и доехали почти до пристани. Мы как-то водили туда мальчиков, чтобы они своими глазами увидели лодки, плоты и струги; я даже сама зарисовала для них какую-то лодку под парусом и с шалашом в задней части.
Следующий поворот был снова вправо, и тут уж мы остановились у трактира.
Я отродясь не бывала в трактирах. Всегда полагала их пристанищем тех женщин, о которых в приличном обществе и говорить не принято. Но Алексей Дмитриевич, соскочив с подножки, протянул мне руку, и я должна была сойти. Извозчик, не ожидая платы, укатил.
– Господин Ларионов нанимает его помесячно, это очень удобно и практично, – сказал Алексей Дмитриевич. – Сейчас он может на себя работать, а через час приедет и будет ждать. Я в этом трактире нанимаю две комнаты. В одной мой племянник Ваня, в другой мы со Свечкиным. Я сговорился – для вас будет третья.
– Но это невозможно! – в отчаянии воскликнула я. – Жить одной в трактире – позор, как вы не понимаете? Молодая женщина не имеет права жить одна! Она должна быть в семье или под опекой пожилой дамы, которую все, по крайней мере, считают ее родственницей!
– На пожилую даму я мало похож, а Ларионов – тем менее, – сказал на это мой конокрад. – Не сойду ли я за вашего дядюшку? Таким образом ряды моих племянников несколько пополнятся, а репутация ваша окажется чиста.
– Сколько у вас племянников? – неведомо зачем спросила я, да еще строгим голосом, как будто от количества зависело мое согласие.
– Вместе с вами – тринадцать.
Выхода не было – я согласилась. И новоявленный дядюшка отвел меня в комнату на втором этаже трактира, где я встретила давнего своего знакомца Гаврюшу и здоровенного купца, лет сорока с небольшим, одетого старовером. Он несколько смахивал на цыгана черными волосами и бородой с проседью, а более всего – глазами, темными, как ночь, и обрамленными густейшими ресницами. Такие глаза впору хоть первой столичной красавице, а угодили они на широкую и суровую физиономию купца из Московского форштадта.
Похоже, только что кончился неприятный для Гаврюши разговор – коли судить по тому, как он придерживал покрасневшее ухо…
– Позвольте представить вам Якова Агафоновича Ларионова, – сказал Алексей Дмитриевич. – Яков Агафонович, это моя племянница мисс Бетти. Гаврюша, ты так всем и растолкуй – племянницу-де привез.
Купец оказался весьма благовоспитанным господином.
– Садитесь, мисс Бетти, – сказал он. – Сейчас мы потолкуем, а потом Гаврюша отвезет вас в гостиный двор, в мои лавки, наберете там, чего вам требуется. Мы, Ларионовы, торгуем сукном, холстом, всяким швейным прикладом, есть и модный товар – кружева, блонды, батисты, шали, шерсть для вышивки. Из Франции возим шелк, из Голландии – тонкое полотно. Своих вышивальщиц держим, что сразу модные узоры перенимают.
Как оказалось позднее, купец назвал лишь то, что считал для меня соблазнительным. Кроме тканей, он промышлял еще воском, дегтем, пенькой и имел свою канатную мастерскую. В таком городе, как Рига, где в летнюю пору, гуляя по берегу Двины, не видишь другого берега за мачтами и парусами, канаты – выгодный товар.
– Благодарю, – кратко отвечала я.
Ларионов взглянул на Алексея Дмитриевича, тот развел руками – мол, сам видишь, с кем приходится иметь дело.
Потом мы уселись к столу, на котором уже стояло самое купеческое угощение – чай, баранки, пироги. И я по просьбе Алексея Дмитриевича еще раз поведала о своих приключениях – о том, как случайно выследила с детьми человека, принятого нами за конокрада, и о том, как по доброте душевной отнесла его портрет де Баху, и о том, как покойный Лучиано Гверра выпросил у меня второй портрет.
– И это все, что было между мной и несчастным итальянцем, – так завершила я свой рассказ. – Не знаю, отчего ему в голову взбрело хвастать победой – я не красавица, не жена какого-нибудь вельможи… Разве что он меня использовал в качестве ширмы – сам завел роман с замужней дамой и тайно с ней встречался, а на меня указал товарищам своим, потому что они видели, как я на пороге цирка с ним беседовала. Другого объяснения у меня нет!
– Цирк де Баха в Риге около трех недель, – сказал Ларионов. – Неужто этот бедняга был так хорош собой, что завел шашни сразу с двумя дамами, так что одна из них из ревности забралась ночью в цирк и ударила его ножом? Как-то оно, прости Господи, нелепо…
– Да, он был очень хорош собой! Это верный тип римского классического красавца! – честно сказала я, а Алексей Дмитриевич недовольным голосом поправил:
– Римской классической обезьяны.
– Вас не разберешь, – усмехаясь в усы, заметил Ларионов. – Так красавец или обезьяна?
Мы, не сговариваясь, промолчали.
– Должно быть, Господь поглядел на меня с небес и сказал: что-то сей раб мой больно скучно живет, пошлю-ка я к нему господина Суркова с венскими балаганщиками, – продолжал купец. – Знаете ли вы, сударыня, что тот полупочтенный господин, который гнался за вами ночью в цирке, искренне почитает вас убийцей?
– Знать этого я не могла, – сказала я. – И с чего ему взбрела в голову подобная чушь, я не понимаю. Когда я вошла в коридор, бедный Гверра уже лежал на полу.
– А он вот утверждает, будто видел, как вы нанесли удар.
– Чего не привидится с перепугу! – отрубила я.
Ларионов рассмеялся.
– Как это я жил без венского балагана? – спросил он. – На десять лет вспоминать хватит… Ну, хватит шутки шутить. Давайте думать наконец! Коли убит итальянец не старым чудаком Платоном Васильевичем и не вами, сударыня, то где искать подлинного убийцу? Как вы полагаете? Ведь вы непременно думали об этом.
– Это, во-первых, может быть женщина – та, с которой Гверра состоял в связи, – сказала я. – Но тут не Италия, а Рига, тут бурные страсти рождаются редко. Видимо, и покойник, и товарищи его просто не знали, что здешние дамы спокойны и благонравны…
Гаврюша, повинуясь жесту Ларионова, подвинул к нему лежащие на краю стола стопочку бумаги и карандаш.
– Стало быть, незнакомка идет нумером первым, – и купец быстро написал ровную строчку.
– Нумер второй – его же собственные товарищи. Он молод, прекрасный наездник, брат его имеет свой цирк, незаконная дочка де Баха в него влюбилась – непременно ему завидовали, – это подозрение высказал Алексей Дмитриевич. – Но их там много. Когда они выходили прыгать с подножки, мне казалось – полсотни, не менее! Как среди них искать зави