Была еще одна причина, позволившая Хьюго убедить самого себя, что его роман с Лизой был благом для всех. Его измена никак не повлияла на отношения с женой в постели. В первый уикэнд после того, как они с Лизой стали любовниками, Хьюго боялся, что не сможет лечь в постель с женой, что Джорджи будет ему неинтересна. Однако неожиданно для себя и для нее он с такой страстью набросился на нее, не дав даже раздеться, что Джорджи пришлось высвободиться и, смеясь, уговаривать мужа дать ей хотя бы снять с постели покрывало.
Он старался не делать с женой того, что делал с Лизой, и наоборот. Видимо, Лиза возбуждала его настолько, что пробудившаяся в нем сексуальность освежила и его отношения с женой.
Конечно, Хьюго не обсуждал этого с Джорджи. Их брак уже девять лет держался на том, что они были близки только друг с другом, а рисковать семьей Хьюго не хотел.
Была также и другая причина, почему Хьюго держал все в секрете. Ему нравилось иметь свой секрет — нечто, принадлежащее только ему. Лиза была его тайной.
Пообедав в ресторане, Майкл О'Донован вернулся в офис.
Выходя из лифта, Майкл всегда испытывал удовольствие, ступая на дорогой красивый ковер, приближаясь к двери с номером 1600. Сейчас он с легкой улыбкой взглянул на латунную табличку с названием фирмы. Его забавляло, когда Джок вдруг начинал устраивать что-то сугубо официальное. Например, заказал эту табличку. Она явно не вязалась ни с наружностью Джока, ни с его манерами.
Майкл закрыл за собой дверь и снова улыбнулся. Ему нравилось оставаться в пустом кабинете. Сотрудники не зря считали, что он зациклен на уединении. Слава богу, будучи вторым человеком в компании, он мог это себе позволить. Майкл свернул в коридор и направился к своему кабинету. Открыв дверь, он прошел в комнату, где обычно принимал посетителей за красивым столом, обтянутым кожей. За дверью в углу была еще одна комната. Майкл достал связку ключей и открыл дверь. В комнате стоял небольшой письменный стол, прямой телефон, факс и ксерокс, которыми не пользовался никто, кроме Майкла. Секретарша заходила в эту комнату только за тем, чтобы поменять бумагу в факсе.
Майкл достал из портфеля папку, которая лежала перед ним за обедом. На папке было написано «КПТЭ — Лонсдейл». Майкл достал из папки несколько листков и включил ксерокс.
14
— Почему всегда черное и белое, Джорджи? Неужели никогда не хочется надеть что-нибудь другое? — спросил Джок.
Они сидели в баре, куда Джок пригласил ее перед обедом, который давал Ральф Кернон в честь руководства Си-би-эс. На Джорджи была короткая белая юбка и жакет с глубоким вырезом, ей нравились такие фасоны.
Многие из сидящих в зале знали Джорджи, и, едва она вошла, они стали многозначительно переглядываться.
— Я могла бы ответить, что так уходит меньше времени на подбор туалетов, но это не совсем правда. А как вы думаете, почему я ношу белое с мая по сентябрь и черное все остальное время, хотя многих это раздражает?
— Чтобы произвести впечатление, — ответил Джок, разглядывая Джорджи сквозь сигаретный дым. — Ваша манера одеваться как бы говорит всем: «Посмотрите! Я делаю то, что мне нравится, а если вам что-нибудь не нравится, это ваше дело!» Конечно, многих это раздражает.
Джорджи пригубила сок.
— Почему вы не хотите выпить? — Джок рассматривал любое неделовое общение как повод обменяться разнообразной информацией, поэтому он задавал любые вопросы с таким видом, какой, пожалуй, мог бы быть у ведущего допрос следователя.
— Выпью коктейль, когда приеду на обед, — ответила Джорджи. — А вообще я не так уж много пью. Не люблю терять контроль.
— Над собой или над другими?
Джорджи смотрела на толстые пальцы, подносящие ко рту сигару. Неожиданно она подумала, что при всей своей неуклюжести Джок, должно быть, очень не плох в постели.
— И над собой, и над другими, — ответила Джорджи. — Чтобы держать под контролем чувства, мне обычно не требуется прилагать больших усилий. Я имею в виду голову. Нужно хорошо соображать при любых обстоятельствах. Когда я еще работала в «Базар», однажды попала на вечеринку в честь какой-то важной персоны. Так вот, я немножко подвыпила и в результате провела весь вечер в зале для танцев. На вечере был губернатор, там был президент «Америкен телеграф» и сам Руперт Мердок. Но я ни с кем из них так и не поговорила. Я протанцевала всю ночь. Проснулась я чуть не плача. Не потому, что болела голова. А потому, что вспомнила, сколько интересных контактов было упущено за вечер.
Джок глотнул виски.
— Мне в этом отношении повезло больше: я могу выпить сколько угодно, но никогда не перестаю соображать. Со мной никогда не было такого, чтобы проснуться утром и сказать себе, что упустил вчера замечательную возможность из-за того, что был в стельку пьян.
Джок опять потянулся к бокалу.
— Кстати, вспомнил, «Уорлд» ведь, кажется, собирался освещать дебаты сенатского комитета о заменителях сахара. Что-то вроде: «Сделает ли вас сахарин стройным и здоровым или привьет зависимость от кофеина?»
Произнося эту фразу, Джок пожал плечами. Ему самому было абсолютно безразлично, как в действительности обстоят дела. Только по чистой случайности его клиент производил сахар, а не сахарин.
— Я хочу поместить в «Уорлд» рекламу сахара, и мне надо, чтобы мое объявление было как можно ближе к статье о заседаниях сенаторов по этому вопросу. На одном разовороте или, может быть, на следующей странице. Ваш начальник отдела рекламы говорит, что не может обещать этого наверняка.
После этих слов в разговоре возникла пауза. Джорджи, нахмурившись, провела рукой по краю бокала. Джок смотрел на нее и думал, какие мысли шевелятся в этот момент в ее маленькой головке.
Наконец Джорджи подняла глаза. В них отражался свет люстр, и они казались почти золотыми. Джок опять, уже в который раз, подумал, что она напоминает японскую куколку. Фарфоровое личико, золотистые глаза. Сейчас лицо Джорджи напоминало ему маску. Но где-то под этой маской и у нее было слабое место. Интересно, удастся ли Джоку его нащупать?
— Конечно, он не может вам этого обещать, — сказала Джорджи. — Рекламные объявления обычно верстают до того, как размещать статьи.
— Я понимаю. Но представьте себе, что мой клиент выложил пятьдесят тысяч долларов, а может, и все девяносто за рекламу рядом с этой статьей, а потом вы вдруг решили, что статья должна пойти в другом номере. Стало быть, все насмарку. Так что я был бы вам очень благодарен, если бы вы смогли за этим проследить.
Джоку никогда не пришло бы в голову попросить о таком Хьюго Кэррола. Хьюго был просто помешан на благородстве. Только сумасшедший мог упомянуть в его присутствии, что статьи о модах в его газете появляются там в зависимости от того, как часто в этом месяце дом моделей размещает в газете свою рекламу. В разговоре Хьюго нельзя было допустить даже малейшего намека на то, что, размещая статьи, газета руководствуется в основном коммерческими соображениями. Скажи ему такое — и можешь быть уверен, что Хьюго Кэррол никогда не сделает того, о чем ты его просишь. Хьюго Кэррол не станет плясать ни под чью дудку — ни владельца газеты, ни президента, ни тем более какого-то там мошенника-лоббиста.
С Джорджи же все было по-другому. Джок почувствовал это сразу, когда встретил ее на вечеринке в Вашингтоне. Он укрепился в своей мысли, когда они чуть не поджарились на этом чертовом побережье, в обществе двух свирепых зверюг. Было что-то такое во взгляде Джорджи, что подсказывало Джоку: вопросы морали вряд ли стоят для нее на первом месте.
Для самого Джока такое понятие, как «мораль», просто не существовало. Он заключал свои сделки не ради их дурацкого благородства, а только зная, что он с этого будет иметь. Джок понимал, что Джорджи не может быть вовсе чуждо понятие морали (идиотское слово), но он надеялся, что не ошибся, предположив, что главным для нее является польза дела. И все-таки не стоит говорить дважды об одном и том же. Он видел, что Джорджи не нравится его предложение, значит, надо сменить тактику.
— Джорджи, вам приходилось когда-нибудь задумываться о том, в каком сложном соотношении находятся в этом мире любовь и ненависть?
Джорджи едва смогла сдержать возглас удивления. Чего она меньше всего ожидала от Джока, так это философских разговоров.
— Я думаю об этом каждый день, — ответила она. — Все, кого я встречаю, или любят, или ненавидят редактора «Уорлд». Если о них пишут хорошо — любят, если их ругают — ненавидят, но вынуждены это скрывать, так как самое страшное для них — это если их вообще перестанут упоминать.
Лицо Джорджи оживилось.
А ведь тебе нравится эта власть, нравится, — подумал Джок.
Это действительно было так. Джорджи нравилось манипулировать людьми. Однако она не зарывалась. Поссорившись с ней, Хьюго назвал ее чересчур самоуверенной. Ей действительно нравилось дергать за ниточки, но она не была настолько самоуверенной, чтобы не понимать, что есть много желающих заняться тем же и они только и ждут своего часа. Сейчас, глядя на Джока, она подумала, что он прекрасно все это понимает. Странное дело, со всеми остальными, с кем Джорджи соглашалась пойти в ресторан, ей приходилось сдерживать свое «я», все время следить за каждым своим словом, в то время как с этим гангстером, похоже, можно было называть вещи своими именами.
— Самое страшное для них, — повторила Джорджи, — это если я перестану их упоминать. А самое страшное для меня — это если они перестанут снабжать меня информацией. Мы как будто пристегнуты друг к другу наручниками. Пресса и политики. Пресса и люди искусства. Пресса и спортсмены. И даже пресса и духовенство.
Джок зажег потухшую сигару, продолжая любоваться новым выражением лица Джорджи.
— Подумайте, сколько светских знаменитостей перестали бы быть знаменитостями, если бы «Уорлд» не писал о них. Но они необходимы мне точно так же, как и я им.
— Вы, Джорджи, все время забываете упомянуть старину Джока. А ведь я тоже часть этой жизни, как и все остальные.