«À plat ventre tous — on est en train de se faire flinguer»[43]. Молодая девушка, как и все остальные, à plat ventre[44] в общей куче; эти эпизоды иногда включали в себя удручающе неразборчивый автоматный огонь.
Ирония в первую очередь заключалась в том, что на протяжении двадцати пяти лет она готовилась мужественно встретить этот телефонный звонок от полицейского с набитым картошкой ртом, смущенно лопочущим нечто бессвязное. С тех пор как началась кабинетная работа — гражданская служба, так сказать, и не где-нибудь, а в Гааге (из всех чопорных голландских городов, наиболее пропитанной чиновничьим духом), она говорила себе, что, по крайней мере, этого больше бояться не надо. И роковым образом раздался телефонный звонок, и роковым образом она не стала следовать правилам, которые так долго твердила и которые определяли бы ее поведение. Машина рванулась с места так, как будто она напряженно ждала этого момента, и поехала, как это нелепо, уверенная в своем спокойном трезвом уме, гордая тем, что ведет себя достойно. Арлетт притормозила, и машина, пойдя юзом, остановилась. Как глупо было спешить; конечно же она уже опоздала, она прекрасно знала это, потому что прошло слишком много времени, и на месте убийства стоял уже не только полицейский, жестикулирующий под дождем, но и скопилось много автомобилей.
И «скорая помощь». И группа подтянутых джентльменов средних лет в дождевиках, в шляпах, потому что все еще шел дождь. Но тело еще лежало на том самом месте. Она не беспокоилась об этом и не думала о каких-то глупостях типа: он же промокнет! Арлетт знала и про замеры, и про фотографии, и про сознательность, проявляемые всеми, даже прессой. Все вежливо уступали ей дорогу, и она не сделала ничего хоть в какой-то степени нелепого — например, не упала à plat ventre.
Но, будучи в шоке, она мало что запомнила толком из происходящего, и следующим ее отчетливым воспоминанием стало уже другое. Вот она сидит в своей квартире при дневном свете, сухая, одетая, причесанная, любезно наливая виски районному комиссару полиции. Она не смогла бы точно определить время, но думала, что это, скорее всего, примерно середина дня. Какое глупое чувство… почти так, как будто она наливала обычную для середины дня порцию виски своему мужу, но в таком случае почему она держится настолько официально и вежливо?
— Нет нужды говорить вам, какие чувства я испытываю, — говорил он. — Спасибо, мне больше не нужно. И с вашего позволения я замечу, вам не следует пить виски.
— Я знаю. Оно не оказывает на меня никакого действия.
— Но это может произойти позже, — с беспокойством сказал он.
— Вполне возможно, что так оно и есть.
— Да. Э… Едва ли мне нужно говорить… когда мы теряем человека… мы не опускаем руки.
— Нет, — сказала Арлетт, зная, что это означает: они ничего не обнаружили.
— У нас есть… э… отметины от шин, по которым мы определим, что это была за машина. И… э… выброшенные гильзы от патронов, по которым мы установим, что это за оружие. Когда мы извлечем пули… — Лучше бы ему не вдаваться в такие подробности — он ясно это понимал.
— Да, — сказала Арлетт, зная, что машина из угона, а пистолет выбросили.
— Мы, конечно, проверим всех, с кем он мог иметь… э… контакты и кто мог бы… э… затаить обиду. На это потребуется длительное время. Мы ничего не упустим из виду.
— Конечно. — С оптимизмом. — Когда вы разрешите мне забрать мужа?
— Мы думали, э… похороны…
— Я не хочу показаться грубой, комиссар, или неблагодарной. Его место не здесь. Он родом из Амстердама, но здесь не осталось никого из членов его семьи. Я понимаю, что вы будете очень добры и что вам захочется приходить и посылать большие венки и все такое, простите меня, пожалуйста. Боюсь, я этого не хочу. Простите, но я хочу уехать, как только смогу, то есть как только вы мне позволите.
— Но куда вы отправитесь? — спросил обеспокоенный комиссар. — Если дело в прессе…
— Нет. Видите ли, у него был маленький домик во Франции. Он хотел поселиться там на пенсии, понимаете? Вот туда я и поеду, и он туда поедет, и я хочу попросить вас только об одной вещи, вы уж, пожалуйста, помогите мне с этим, позаботьтесь, чтобы у меня не возникло никаких проблем с таможней или кто там отвечает за переправку мертвых людей через границу. Я уверена, их будет очень беспокоить, уплачены ли надлежащие пошлины.
— Постарайтесь не ожесточаться, — мягко сказал комиссар.
Она отпила еще немного виски и поморщилась:
— Вы совершенно правы. Я обещаю не надоедать и не доставлять никаких хлопот.
Он нашел это смирение трогательным, но ему стало не по себе. Пугающая женщина, в каком-то смысле; просто не знаешь, на что она способна.
— Мы вас не оставим, — сказал он, и это не было пустыми словами.
Часть втораяНейл, сын несчастного Ассинта
Именно на данном этапе я и оказался втянут в эту историю. Мне следует объясниться. Конечно, как писатель, я всегда буду вовлечен в свой сюжет, но и отстранен настолько, насколько это возможно. Отчасти из-за того, что сплетники и невежественные люди — а иногда и злобные — сочинят нечто такое, из чего, как им думается, получится лакомый кусочек, хрустящее чтиво в разделе прессы, который читается под соленые орешки. Так, я уже слышал, что Ван дер Вальк — не что иное, как выражение моих собственных маленьких пунктиков и причуд, тогда как правда (если это нужно растолковывать на пальцах) состоит в том, что, конечно, мы были друзьями, у нас было много общего, но и многое нас разъединяло. То, что он был голландцем, в то время как я — англичанином («mais si peu»[45], как утверждают злые языки), это только начало. Он, разумеется, настаивал на том, чтобы его слегка замаскировали; кто станет его винить? Я добавил несколько вымышленных штрихов — неуклюжих, без всякого сомнения, и ошибочных, а зачастую неубедительных; я не претендую на то, что я такой уж искусный маг, Вилли Моэм или что-нибудь в этом роде. Но по мере того как я становился искушенней в ремесле сочинения романов, грань между фактом и вымыслом становилась более размытой, равно как и более тонкой.
Симон Ван дер Вальк (хотя все называли его Пит, более приземленное голландское имя, которое больше ему подходило) был моим другом или, лучше сказать, «copain»[46], прекрасным собутыльником, всегда полным веселья, порой приводящим в бешенство и часто в раздражение, с которым можно вдрызг рассориться без всякого кровопролития. Я вовсе не разделял всех его идей; порой находил неотесанным, диким и до противного «голландцем». Иногда я не выдерживал поддразнивания и выходил из-за себя, что забавляло его; такого рода поддразнивание — характерная черта голландцев.
Я никогда не упоминал о том, как познакомился с ним. Сейчас не собираюсь вдаваться в подробности — они не представляли бы никакого интереса — и все же изложу коротко. В то время, когда я был беден, по сути дела, разорен и работал поваром в голландском ресторане, меня уличили в краже продуктов (то, что конечно же делают все повара, но управляющий, недолюбливавший меня, пожертвовал мною). Ван дер Вальк, которого забавляла эта ситуация — меня она забавляла меньше, я провел три недели в тюрьме, — был местным детективом в том районе Амстердама, где все это произошло. В его обязанности входило отпечатать досье, задав мне огромное количество глупых вопросов. От его плохо скрываемого веселья по поводу того, что я козел отпущения, простофиля, тюфяк, у меня, как говорится, кровь закипала в жилах.
Однако впоследствии он проявил доброту. Не поленился зайти к моей жене, пока я сидел в тюрьме, чтобы ободрить ее и растолковать, как она может получить пособие по линии социального обеспечения. Позднее, в те три года, что я прожил в Голландии, мы стали друзьями. Он пригласил меня вкусить еды, приготовленной Арлетт, сдобренной изрядным количеством скверных шуток насчет того, что я — повар и суровый критик. Симон интересовался поваром, который хотел стать писателем, «околачивающимся в его районе», и, будучи полицейским, тактично приглядывал за мной, как я осознал впоследствии. Мы стали друзьями. Когда я начал писать рассказы со слегка беллетризованным Питом в качестве главного героя, он пришел в крайнее возмущение, но со свойственной ему непредубежденностью также и развеселился и удержался от того, чтобы ставить мне палки в колеса. Я расквитался с ним за его зубоскальство, выдумывая позорные ситуации, в которые он попадал. Переехав во Францию, я стал меньше с ним видеться, но случилось так, что он купил загородный домик неподалеку от меня. До него полтора часа езды, около семидесяти километров по очень извилистым дорогам, но я покупаю вино поблизости оттуда и частенько к нему заглядывал.
По праздникам мы виделись довольно часто, и, как правило, после этого у меня выходила книга.
Арлетт — совсем иное дело. Я очень люблю Францию, и, время от времени встречаясь с французами, нахожу с ними общий язык, подобно большинству людей. Я провел там значительную часть своего детства, у меня там близкие связи. Но меня никогда особенно не привлекали француженки — их остроумие, «esprit»[47], их необыкновенные веселость и жизнерадостность превосходны на протяжении нескольких часов, но чтобы жить с ними… гм, не знаю. Случались периоды, когда я активно не любил Арлетт.
Мою жену она тоже порой раздражала. Слишком француженка, слишком шумная, слишком своевольная, вообще слишком много всего, даже с положительными качествами перебор. Возможно, тут еще присутствовала некоторая доля ревности, не то чтобы меня всерьез обвиняли в том, что я слишком фамильярен с Арлетт, она и сама не позволила бы себе такого, не говоря уже о чем-то еще. Ее веселость и живость, ум и остроумие, сильный характер, так же как и дерзкая, броская,