Это мало что говорило Арлетт, которая имела смутное представление и о Ганди, и о Киплинге.
— На твоем месте я бы ничего не стала делать этим утром; просто бездельничала бы и ждала, пока наклюнутся какие-то мысли.
Арлетт встретила мистера Киплинга — или мистера Ганди? — в вестибюле. Маленький, лысый, коричневый, как орех, мужчина в очках со стальной оправой, косматые усы, как у месье Клемансо, грязный комбинезон и очень ясные, пронзительные глаза, которые взглянули на нее, отобразили изумление и тут же приобрели театральное выражение восторга и удовольствия.
— Доброе утро, — слабо проговорила Арлетт.
— Quelle immense surprise[74], вы играете на фортепьяно?
— Я когда-то жила в вашей квартире.
— Нет! Не может быть! Так, значит, вы — миссис Ван дер Вальк.
— Совершенно верно.
— Я все про вас знаю: вы — француженка, от вас дивно пахнет, вы то и дело заставляли покатываться со смеху всю округу и вступали в смертельные схватки с мясником, которого на дух не переносили, потому что он назвал вас «schat»[75].
— Откуда вы все это знаете?
Это был четвертый вопрос, который она ему задала.
— От Маргарит Лонг[76], конечно.
— Тише.
— О, да она прекрасно знает, что мы ее так называем, и нисколько не обижается; совсем наоборот, невероятно польщена. Идемте наверх, выпьем чего-нибудь — о, не беспокойтесь, я не соблазняю вас, хотя я бы с удовольствием. Наверху моя жена, она придет в восторг, мы оба всегда мечтали с вами познакомиться.
— Я как раз собиралась выйти прогуляться.
— Идемте наверх.
— Ладно.
И она пошла.
— Ваш муж был убит, — строго сказал он на лестничной площадке. — Мне так жаль. Пожалуйста, входите; дорогу вам показывать не нужно.
И тут вид ужасной викторианской стоячей вешалки, с которой она в свое время была так рада распрощаться, заставил ее самым постыдным образом заплакать в три ручья. Мистер Ганди, который представился ей как Дэн де Ври, повел себя безупречно: он не обратил на это никакого внимания, но сказал:
— Вы можете пить пемод в таком часу?
— Конечно, — всхлипнула Арлетт, добавив каким-то сдавленным клекотом: — Время почти обеденное.
— В это время завтракают, — строго поправил ее мистер де Ври. — Хилари, это Арлетт Ван дер Вальк; она плачет, потому что раньше здесь жила, и ее муж, как ты знаешь, был убит; положи этому конец, хорошо? Пока я принесу нам что-нибудь выпить?
— Все, что хотите, — сказала миссис де Ври. — Либо у нас это есть, либо это можно стащить в магазине. Холодная вода, «Клинекс», «Тампакс», несколько видов помады, яичница.
— Только выпивка, — сказала Арлетт, после чего ей решительно всучили большой бокал. Она сделала глоток, от которого чуть не встала на уши, взяла предложенный ей «Голуаз», вытерла глаза и сказала: — Поговорите о том, как я выставила себя дурой.
— Ни в коей мере, — сказал Дэн, присаживаясь. — Я бы на вашем месте сделал бы то же самое, и, вероятно, мне потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы прийти в себя.
— Вы любите арахис? — спросила Хилари, приведя в восторг Арлетт тем, что вместо блюдечка или жуткого пластикового вакуумного пакетика достала большую стеклянную банку, в которой умещалось килограммов пять орехов, не меньше.
— Это возвращает в детство, — сказала Арлетт. — Кондитерские магазины. Мятные леденцы.
— Точно, — сказал Дэн. — Теперь они причислены к произведениям искусства, и, вероятно, уходят с аукциона за круглые суммы. У Кристи как раз на днях сбывали наборы сигаретных карточек. И двухпенсовые бульварные романчики. «Сорвиголова», «Чародей» и «Чемпион»; «Бигглз», со стиснутыми зубами, позади близнецов Викерсов. В те времена я был школьным гением, ростом четыре фута, примерно такого же вида, как и сейчас, за тем исключением, что носил очки в роговой оправе, грозным крикетным боулером — мастером крученых ударов. Я забрасывал Стану Маккейбу и Дону Брэдману мяч за мячом, потому плечо, локоть и запястье у меня были гуттаперчевыми и до сих пор остались, слава богу. Моя совесть — вот что напрочь лишено эластичности. Отстреливать полицейских на улице… я иногда представлял себя партизаном, но, столкнувшись с этим в жизни, обнаружил в себе какое-то моральное отвращение.
— Он никогда не был мальчиком, — мягко сказала Хилари. — Она, вероятно, не понимает, о чем ты говоришь. Он пытается объяснить вам, что угнетен тем, что случилось с ваши мужем, чей призрак сейчас здесь витает.
— Я знаю, — сказала Арлетт. — Я приехала, чтобы его изгнать, но не знаю как; возможно, вы мне сможете посоветовать.
— Мы никогда никому не даем советов, — сказала Хилари, — но вам поможем.
— Так вы приехали сюда, чтобы докопаться до сути, — сказал Дэн совершенно другим голосом.
— Да, — сказала Арлетт.
— Полиция ни на что не годна?
— Я бы выразилась по-другому. Они, наверное, очень стараются, но двигаются в неверном направлении.
— Они никогда не видят леса за деревьями.
— Вот и мне так кажется.
— Вы располагаете чем-то таким, чего нет у них? Я конечно же говорю не про ум. Что-нибудь осязаемое.
— Затрудняюсь сказать. Вообще-то я была бы очень рада узнать ваше мнение.
— Приходите сегодня вечером поужинать.
— Если, конечно, вы любите кэрри, — добавила Хилари.
— Да, — сказала Арлетт. — Двойное «да».
В тот же день Арлетт решила зайти к мяснику. Она так или иначе собиралась совершить приятную, долгую прогулку, обойти весь свой квартал, и не только за тем, чтобы посмотреть на вещи старые и новые, вещи знакомые и пугающие. Это, подумала она, придаст ей чувство соразмерности, приведет в порядок мысли, покажет, чего она хочет; у нее по-прежнему не было ясного представления о своих дальнейших действиях. Выяснить, кто убил ее мужа? Это звучит просто, пока не задумаешься над тем, что полиция, пусть и неповоротливая, не сплошь состоит из людей, которые в детстве падали на затылки. Что она может придумать такого, чего они еще не придумали? Те очень примерные наметки, которые возникли у нее в процессе чтения блокнотов, там, во Франции, в одиночестве и в невротическом состоянии, здесь казались чрезвычайно неубедительными, бессвязными и непоследовательными. А даже если бы она выяснила? Что тогда делать? Нельзя же просто торжественно положить руку на плечо и сказать: «Я арестую вас именем закона». Ну а допустим, нет никаких доказательств? Как бы мало Арлетт ни была осведомлена о полицейской практике, она знала от своего мужа, что зачастую нет никаких доказательств. Ты можешь знать, полиция, и судья, и премьер-министр могут иметь стопроцентную уверенность, но ничего не могут с этим поделать, и какие-то воистину гнусные люди разгуливают с наглой беспечностью и беззаботным шиком, сказочно богатые и респектабельные, хохоча до упаду. Гнетущая перспектива.
Она пошла к мяснику, чтобы купить что-нибудь вкусненькое для Бейтс, которая очень одобрительно отнеслась к тому, чтобы Арлетт поела кэрри наверху.
— Она — оголтелая феминистка, но, по-моему, чудесная женщина, и Дэнни — душка, ну прямо такой вежливый, это очень трогательно.
Арлетт пройдет по магазинам на этой улице. И к мяснику зайдет. Их владельцы знали, что она здесь, они по-доброму спрашивали о ней. Она не могла разгуливать по кварталу, делая вид, что их не существует, обходя их улицу. Она зайдет, наслушается пустой болтовни и снова выйдет. В конце концов, хотя этот мясник был одним из ее главных врагов в течение долгих лет, свинорылым боровом, загребущей свиньей, с совершенно свинской моралью, свином со свинским выражением лица, мастером на всякого рода грязные проделки, но он передавал через Бейтс ей самые сердечные приветствия и глубочайшие соболезнования. И телячьи котлеты, как она вынуждена была признать, оказались просто изумительные. Она исполнит свой долг.
Она едва узнала магазин, вернее, она его не узнала и в какой-то идиотский момент подумала, что повернула не в ту сторону и находится не на той улице. Но напротив была химчистка, а по соседству — велосипедный магазин, совершенно не изменившийся, за семь лет даже ни одного нового слоя краски. Глаза не подвели ее. Просто мясник заработал кучу денег, чем и объяснялось появление этих роскошных мраморных залов. Бейтс забыла ее предупредить. Она храбро зашла внутрь, с таким видом, как будто готовилась дать бой, совсем как в прежние времена, когда заходила за его прилавок и направлялась прямо в гнусный морозильник, чтобы поучить его, как подвешивать бифштексы. Свин был там, такой же свиноподобный и свиноглазый, как и всегда, и держал свой здоровенный тесак. Когда он ее увидел, свинья преобразилась в милого, счастливого, искреннего, голубоглазого персонажа телевизионной рекламы.
— Миссис Ван дер Вальк! — закричал он, выронив свой тесак, отпихнув с дороги гору фарша, вытирая руки о свой передник, выкатываясь из-за прилавка и пожимая ей руку с необыкновенным воодушевлением, прикладывая несколько чрезмерную мускульную силу, горланя при этом: — Schatje, schatje, посмотри, кто здесь. — Отчего ее, как и всегда, начал разбирать смех. Он всегда называл ее — да что там, вообще всех покупательниц — «schat», что означает «сокровище». Но свою жену, совершенно необъятную толстушку, он всегда называл «schatje», что означает «маленькое сокровище».
Трез[77] была огромной коровищей, которая восседала, словно на троне, в стеклянной кабинке, где она могла твердо держать обе руки на наличности и при этом оставаться в курсе любых происков по обе стороны прилавка, на улице, вдоль тротуара и наверху, за потолком, в ее квартире, где домработница могла таскать конфеты из шкафа, но не делала этого, нет — если только она себе не враг, — потому что они были пересчитаны, так же, как и все остальное. Настоящее имя Сокровища было Трикс, Свин звался Вилли. И вот Арлетт стояла перед ними, в то время как один из них крепко стискивал обе ее руки, а другая распустила нюни, с изумлением обнаружив, что и сама растрогана, взволнована и, наконец, просто ошеломлена. Все это было неподдельным! Они пришли в восторг, увидев ее. Эта прижимистая, хитрая, злобная французская корова той низкорослой, изворотливой, жуликоватой породы, что носит береты, покуривает опиум и лежит на солнышке почти целы