— Мистер Босбум, пожалуйста, я не пытаюсь сделать из этого нечто большее, нежели то, чем вы сообщили мне.
— Благодарю вас.
— Вы знаете человека по имени Сент?
Большая ладонь Босбума, потиравшая его челюсть, нервно дернулась.
— А почему, собственно; вы меня об этом спрашиваете?
— Просто потому, что в записи, которую сделал мой муж, содержавшейся в куче других, сделанных им в связи с его работой, ваше имя и это имя упоминаются в одном и том же контексте. Эти записи были частью вороха рукописных материалов — они просто пылились в деле. Видите ли, никто их не читал до этих пор. Полиция сочла их не представляющими никакой важности.
— В каком контексте? — медленно спросил Босбум.
«У меня не слишком хорошо получается этот разговор», — подумала Арлетт. Долгая пауза и ее сосредоточенность, похоже, оказали ободряющее воздействие на Босбума, который стал менее неподвижным и каменным и придал своему лицу более добродушное выражение.
— В контексте риторического вопроса, — сказала она наконец. — Какие выводы можно сделать из ситуации, которая была неясна самому Ван дер Вальку и которая в большей степени туманна для любого, кто теперь пытается восстановить цельную картину?
— А вы пытаетесь?
— Да.
— Итак, ваше предположение: этот дневник, или заметки, или что бы это ни было, таит в себе зародыш объяснения причин его убийства, если уж говорить без обиняков. И вы пытаетесь превратить эту схематичную идею — назовем это так — во что-то очевидное. Будьте же до конца честны сами с собой. Вы жаждете, и я могу это понять и отнестись с сочувствием, отыскать нечто такое, с чем можно пойти в полицию и сказать им: «Вот предмет для расследования, которому вы до сих пор не уделяли внимания». Разве это не исчерпывающее резюме ваших соображений?
— Все это так за одним исключением. У меня вовсе нет намерения идти в полицию с каким-либо предложением, жалобой или доводом.
Он сдвинул свои большие жесткие брови:
— Если вы не пытаетесь растормошить полицию — это я бы еще понял, — то мне непонятна ваша цель.
— Я хочу выяснить. У меня сильное ощущение, что есть вещи, которые нужно выяснить. И это можно сделать, и я имею на это право. Для меня это личное. Полиция, и суды, и судьи тут вообще ни при чем.
Он посмотрел на нее изучающе, не торопясь с ответом.
— Простите, но вы действительно хорошо это обдумали? Я не хочу вас обидеть. Вы, безусловно, ведете себя, скажем так, слишком возбужденно. Могу я по-дружески — потому что я не желаю вам ничего, кроме добра, — попросить вас задать самой себе вопрос: чего вы надеетесь добиться?
— Вы считаете, что у меня скрытая форма истерии, не так ли?
Он шумно выдохнул, захваченный врасплох, не желая говорить ни «да» ни «нет».
— День назад или около этого я не смогла бы вам ответить. Все, что я тогда понимала, — мой муж убит. Я твердо решила использовать все средства, чтобы выявить убийцу. С тех пор я многое узнала. Для начала то, что мой муж был полицейским, но он не вел следствие, так что тут не могло быть никакой уголовщины. Он никого в это не посвящал; это, по-моему, ясно. Он не обращался за помощью или содействием к какому-либо официальному органу, не использовал какую-либо официальную структуру. Записи, которые мы нашли, — разрозненные и путаные, но свидетельствующие о том, что, как бы там ни было, он заключил какую-то договоренность с самим собой, хотя у него не было оснований для официального расследования. Он распутывал что-то — мы не знаем что — в свободное время. Я намерена это выяснить. Не знаю… если это привело к его смерти… Может быть, оно станет предметом разбирательства для органов правосудия, но это не мое дело. Я не верю в частную полицию. Предавать людей правосудию — не мое дело. И не входит в мои намерения.
— Тогда каковы же они? Могу я вас об этом спросить? Поскольку, в конце концов, вы пришли ко мне за информацией.
— Совсем так же, как и мой муж пришел к вам, если только я не очень сильно ошибаюсь, за конфиденциальной информацией. Это было частным делом между ним и каким-то человеком или, возможно, людьми. Сейчас он мертв. А сейчас между мной и этим человеком. Кто бы, — закончила она спокойно, — ни убил его.
Ровный тон, которым она была способна говорить, удивил ее саму в той же степени, что и Босбума.
— Гм, — неторопливо проговорил он. — Гм. Видите ли, я всю жизнь был бизнесменом, и, как мне представляется, честным. Вы ведь не истолкуете это превратно, если я проявлю колебания, затевая что-нибудь или внося свой вклад в нечто такое, о последствиях чего не могу судить. Вы понимаете, что у меня — как и вашего мужа, если хотите, или как и у вас, если предпочитаете, — есть также и колебания этического порядка. Ваш муж приходил ко мне. Это правда. Но он, безусловно, не дал мне никаких оснований считать, что занимается чем-то похожим на расследование уголовного дела. У меня также не было ни малейших оснований предполагать, что это могло быть хоть как-то связано с его последующей смертью. Поразмыслив, я удовлетворился тем, что это наверняка совпадение. Я действительно спрашивал себя, не следует ли мне пойти в полицию. Но что бы я им рассказал? Мне это представлялось лишь как нечто путаное и неясное. Все это свелось к вопросу об учете товара у ювелиров, предмету, в котором я сведущ, и именно поэтому он пришел ко мне. В качестве дополнительной информации: он случайно разбил свои часы, а у меня как раз были подходящие, совершенно мне не нужные. Я продал их ему — в порядке случайной сделки между соседями. Тут не было никакого повода для полицейского расследования.
— Кажется, я понимаю, — сказала Арлетт. — Я не пытаюсь оказывать на вас какое-то давление. Вероятно, у вас такое чувство, что если вы сейчас мне что-нибудь расскажете, а я воспользуюсь этим, чтобы поднять какого-то рода скандал или шум. И вы можете оказаться в неловком положении. Как будто вы что-то знали и замалчивали это. Не в этом ли дело, в какой-то степени?
— Возможно… отчасти…
— Или что вам ничего не известно наверняка, и что-то такое, что вы, возможно, могли бы мне рассказать, может показаться злобным или даже клеветническим, оттого что я, не ровен час, воспользуюсь вашей информацией или пущусь в инсинуации?
— В этом тоже есть доля истины.
— Помогло бы вам, если бы я дала вам слово, что не предам гласности ничего из того, что вы мне скажете?
— Это бы помогло… да.
— Тогда мне остается только одно — это реплика, не аргумент. Мой муж был убит. Неужели вы не сделаете то, что в ваших силах, чтобы помочь мне? Просто так, безо всякого мотива, но только лишь из великодушия или, если хотите, из жалости к женщине, которая потеряла мужа.
Босбум хранил молчание, в то время как антикварные часы с маятником в уютной, обитой ситцем маленькой гостиной спокойно тикали, а снаружи слышался шум машин, которые грохотали на углу, проехав мимо. Далекий авиалайнер, кружащий над Схипхолом, добавлял сюда удаляющийся гул.
Босбум наконец очнулся от задумчивости и сказал:
— Моей жены нет дома. Могу я предложить вам что-нибудь? Она вернется очень скоро. Я хотел бы изложить ей ситуацию и послушать, что она скажет. Вы согласились бы подождать?
— Да, — сказала Арлетт.
В этот вечер, где-то в час пик, она стояла на Спуи, а мимо нее несся бурлящий поток пешеходов, разбухший за счет огромного наплыва туристов. Она долго рассматривала витрины и дверь, но в магазин заходить не стала.
Чуть позднее, после того как магазины закрылись, она оказалась уже на Лелиеграхт. Арлетт шла следом за молодым человеком. Не Сент ли это? Кажется, слишком молод. Возможно, это Дик, тот «парень»? Кажется, слишком уж старый или, пожалуй, слишком матерый, уверенный в себе, неторопливый этот некто, на протяжении десяти минут беспечно вышагивающий по тротуару между мостом и набережной, с наслаждением вдыхая свежесть весеннего вечера, который очистился после дождя.
Арлетт очутилась возле секс-шопа. Она взглянула на магазин с оттенком отвращения, поскольку ей совсем не хотелось, чтобы ее застали околачивающейся здесь, и перешла через дорогу. Оттуда она подняла взгляд на окна, расположенные выше, и внезапно снова опустила взгляд на магазин, потому что нечто странное бросилось ей в глаза. Этим заведениям, насколько она могла судить из своего ограниченного опыта, как правило, присваивали названия, сочетающие в себе притворную стыдливость и похоть. «Эрос» или что-либо подобное, почерпнутое у Фрейда и Фрейзера в поверхностном, популяризаторском изложении, при помощи которых они придавали себе налет респектабельности. Она усмехнулась — ох уж эти люди и их классические мифы! Ну надо же — «Золотые яблоки Гесперид». До чего претенциозно.
Внезапно усмешка застыла у нее на губах; она резко повернулась и быстрой, деревянной походкой ушла с улицы.
Она обнаружила ободранное дерево с фальшивыми яблоками.
И теперь знала.
«Я знаю, — говорила она себе снова и снова, пока шла обратно, в направлении Рейсдалкаде. — Я знаю. Что мне делать?»
Ей совсем не хотелось ничего рассказывать своим сообщникам. Вне всякого сомнения, они оказали ей огромную помощь. Они утешили и успокоили ее, снабдили важными указаниями и ориентирами, без которых она не знала бы, что искать, выкристаллизовали ее бесформенные мысли и направили в нужное русло ее хаотические, неуравновешенные эмоции и необузданные желания. Они окружили ее с ласковым вниманием, как, например, Рут, слишком близкая к ней, не смогла бы. Они объяснили, что полицейская работа, какой бы сосредоточенной и тщательно направляемой она ни была, не способна породить ничего, кроме пустого воздуха, и в этом никто не виноват. Менее всего полиция. А с чего бы еще Ван дер Вальк так тщательно избегал задействовать какие бы то ни было полицейские механизмы в его «частном эксперименте»?
Она тоже обещала Босбуму соблюдать конфиденциальность. Никто не узнает от нее тех вещей, которые он ей рассказал. Она могла бы их использовать, но должна была уважать источник информации.