Но в последнее время я начал замечать и другие вещи.
Я слышал, как поздно ночью открывались и закрывались двери. Я замечал красноту на шее матери, перехватывал взгляды, слышал торопливый шепот, ощущал на ее волосах его запах. Я видел, как Берди пристально смотрит на мою мать, видел, как Дэвид пожирает глазами тело моей матери, особенно те его части, которые, по идее, не должны вызывать у него интереса. Что бы там ни происходило между моей матерью и Дэвидом, это было животным и чувственным и проникало в каждый уголок дома.
Объявление было сделано, как и все объявления, за обеденным столом. Его сделал, конечно же, сам Дэвид, причем сидя между Берди и моей матерью и держа их обеих за руки. Казалось, его распирает от гордости. Так он был доволен собой. Какой молодец! Две пташки, а теперь и булочка в духовке. Всем молодцам молодец.
Моя сестра тотчас же разрыдалась. Клеменси выбежала из-за стола: было слышно, как ее тошнит в туалете у задней двери.
Я в немом ужасе посмотрел на мать. Хотя я не слишком удивился такому развитию событий, меня поразило, что она со счастливой улыбкой позволила, чтобы об этом было объявлено во всеуслышание. Я отказывался поверить. Неужели ей не понятно, что тихий разговор с глазу на глаз в темном углу — это был бы куда лучший способ донести это известие до ее детей. Неужели она не смутилась? Неужели ей не было стыдно?
Похоже, что нет. Она схватила мою сестру за руку.
— Дорогая, — сказала она, — тебе всегда хотелось иметь маленького братика или сестричку.
— Да. Но не так! Не так! — выкрикнула та.
Моя младшая сестра питала слабость к слезливым истерикам. Но в этом случае я ее не виню.
— А как же отец?
— Отец знает, — сказала она, сжав и мою руку. — Он все понимает. Он хочет, чтобы я была счастлива.
Дэвид сидел между Берди и моей мамой и пристально следил за нами. Думаю, что он позволил матери утешать нас лишь затем, чтобы она лишний раз не расстраивалась. Хотя, по большому счету, ему было наплевать, что мы думаем о нем и его скотском поступке, в результате которого наша мама забеременела. Ему было плевать на все, на всех, кроме себя самого.
Я посмотрел на Берди. Она выглядела странно довольной, как будто это воплотился некий ее великий замысел.
— Я не способна к деторождению, — сообщила она, как будто читая мои мысли.
— Выходит, моя мать… она для вас что? — спросил я довольно резко. — Человеческий инкубатор?
Дэвид вздохнул. Он поднес к губам палец, что делал довольно часто, и этот жест по сей день нервирует меня, когда я вижу, как это делают другие люди.
— Этой семье нужен центр притяжения, — изрек он. — Сердце. Смысл существования. Этому дому нужен ребенок. Твоя удивительная мама сделает это для всех нас. Она богиня.
Берди глубокомысленно кивнула в знак согласия. В этот момент из туалета, бледная как смерть, вернулась Клеменси. Она тяжело плюхнулась в свое кресло и передернулась.
— Дорогая, — сказал ей Дэвид. — Попробуй взглянуть на это так. Это объединит наши две семьи. У вас четверых будет общий брат или сестра. Две семьи… — он протянул руки к столу, — объединятся.
Моя сестра вновь залилась слезами, сжав пальцы в кулак.
Берди вздохнула.
— Ради всего святого, вы двое, — прошипела она, — повзрослейте же наконец.
Я заметил, как Дэвид бросил на нее предостерегающий взгляд. Берди в ответ дерзко мотнула головой.
— Я понимаю, вам понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли, — сказал Дэвид. — Но поверьте мне. Это пойдет на пользу всем нам. Увидите сами. Этот ребенок станет будущим нашего сообщества. Этот ребенок будет для нас всем на свете.
Моя мама располнела так, как я не мог даже себе представить. Она, всегда такая стройная, с выступающими костями и длинной узкой талией, внезапно стала в доме самой толстой. Ее постоянно кормили и велели ничего не делать.
Похоже, малышу требовалась тысяча лишних калорий в день, и пока мы все сидели, ковыряясь в грибных бирьяни и хлебая морковный суп, моя мама поедала горы спагетти и шоколадный мусс. Я еще не говорил, какими тощими мы все были к этому времени? Мало того, что никто из нас, кроме моего отца, изначально не страдал избыточным весом. Но к тому времени, когда мою мать стали откармливать, как какое-нибудь жертвенное животное, мы были практически истощены. Я все еще носил одежду, которая была мне впору, когда мне было одиннадцать лет, хотя теперь мне было почти пятнадцать. Клеменси и моя сестра выглядели как анорексички, а Берди была тощей, как щепка.
Я не удивлю вас, если скажу: веганская пища проскакивает сквозь вас, не задерживаясь. Ничто не прилипает к бокам. Но когда даже такую еду предлагают воробьиными порциями и постоянно говорят вам, что нельзя жадничать и просить добавку, когда один повар ненавидит масло, и поэтому жира всегда не хватает (а детям нужны жиры), другой ненавидит соль, поэтому еда неизменно пресная на вкус, а третий отказывается есть пшеницу, потому что де от пшеницы его живот раздувается, как подушка, и поэтому вы не получаете достаточного количества крахмала или калорий, вы тощаете на глазах, превращаясь практически в ходячий скелет.
Вскоре после того как тела были найдены, и пресса жужжала вокруг нашего дома с микрофонами и ручными камерами, одна из наших соседок однажды вечером появилась в новостях, рассказывая о том, какие мы все были тощие.
— Мне не давал покоя вопрос, — вещала соседка (которой я отродясь не видел), — правильно ли о них заботятся. Я даже волновалась. Они все были ужасно худыми. Но ведь в такие вещи не принято вмешиваться, не так ли?
Нет, таинственная соседка, похоже, что не принято.
Но пока мы все тощали, моя мать толстела и толстела. Берди шила ей туники из черного хлопка, тюки которого она дешево купила на распродаже несколькими месяцами ранее, чтобы шить из него наплечные сумки, а потом торговать ими на рынке Камден Маркет. Она продала в общей сложности две, так как владельцы других торговых палаток, у которых были лицензии на торговлю, прогнали ее, и она быстро отказались от этой затеи. Но теперь она страстно шила, отчаянно пытаясь быть частью того, что происходило с моей матерью. Вскоре Дэвид и Берди тоже оделись в ее черные туники, а всю свою одежду пожертвовали на благотворительность. Они выглядели совершенно нелепо.
Мне следовало догадаться, что совсем скоро мы, дети, тоже будем одеваться точно так же. Однажды Берди вошла в мою комнату с мешками для мусора.
— Мы должны отдать всю нашу одежду на благотворительность, — сказала она. — Нам она не нужна, а другим людям может пригодиться. Я пришла, чтобы помочь вам упаковать ваши вещи.
Оглядываясь назад, я не могу поверить, как легко я капитулировал. Я никогда не поддавался духу Дэвида, но я до смерти боялся его. Я видел, как тем ужасным вечером год назад он повалил Фина на тротуар возле нашего дома. Я видел, как он ударил его. Я знал: он способен на большее и худшее. И я до смерти боялся Берди. Ведь именно она выпустила на волю сидевшего внутри Дэвида монстра. Поэтому, хотя я часто стонал или ворчал, я никогда не сопротивлялся. Вот почему в три часа дня во вторник в конце апреля я опустошил свои ящики и шкафы, запихивая свою одежду в мешки для мусора; туда отправились мои любимые джинсы, классная толстовка «Эйч-энд-Эм», которую Фин отдал мне, когда я сказал, что она мне нравится. В мешки полетели мои футболки, джемперы и шорты.
— Но что я надену, когда выйду на улицу? — спросил я. — Я же не могу выходить голым?
— Держи, — сказала она, передавая мне черную тунику и пару черных легинсов. — Теперь мы все будем носить это. Что разумно.
— Я не могу выйти на улицу в этом! — ужаснулся я.
— У нас остались наши пальто, — ответила она. — С другой стороны, ты все равно никуда не выходишь.
Это было правдой. Я был кем-то вроде отшельника. Учитывая установленные в доме правила, в том числе запрет посещать школу и тот факт, что мне было некуда пойти, я практически не выходил из дома. Я взял у нее черную тунику и легинсы и прижал их к груди. Берди многозначительно посмотрела на меня.
— Давай тогда остальные вещи, — сказала она.
Я посмотрел на себя. Она имела в виду то, что было на мне.
Я вздохнул.
— Можно я сделаю это без вас?
Она подозрительно посмотрела на меня, однако вышла из комнаты.
— Только побыстрее, — крикнула она из-за двери. — У меня куча дел.
Я как можно быстрее снял с себя одежду и сложил в рыхлую груду.
— Могу я оставить хотя бы трусы? — крикнул я через дверь.
— Конечно, можешь, — нетерпеливо ответила она.
Я напялил дурацкую черную тунику и легинсы и посмотрел на себя в зеркале. Я был похож на маленького тощего монаха. Я чуть не расхохотался. Затем быстро пошарил в глубине ящиков в поисках одной вещи. Мои пальцы нашли ее, и я на миг впился в нее глазами. Галстук-шнурок, купленный мной на Кенсингтонском рынке два года назад. Я ни разу его не надевал. Мне стало грустно при мысли, что я никогда его не надену. Сунув галстук под матрас, рядом с колдовскими книгами Джастина и кроличьей лапкой, я открыл дверь и передал сложенную одежду Берди.
— Молодец, — сказала она. На миг могло показаться, что она вот-вот погладит меня по головке. Но вместо это она улыбнулась и повторила: — Молодец.
Я на секунду замер, не зная, как мне поступить. В эти мгновения Берди казалась на удивление мягкой, и я решился задать вопрос, который уже давно меня мучил.
— Неужели вы не ревнуете? — выпалил я, предварительно набрав для смелости полную грудь воздуха. — Из-за ребенка?
На долю секунды, всего на долю секунды, ее скорлупа как будто дала трещину, и я заглянул внутрь ее, прямо в жидкий желтый желток. Берди вздрогнула, но затем взяла себя в руки и сказала:
— Конечно, нет. Дэвид хочет ребенка. Я благодарна твоей маме за то, что она согласилась его выносить.
— Но разве для этого он не должен был иметь… с ней секс?
Я не был уверен, что когда-либо раньше произносил вслух слово «секс», и почувствовал, что заливаюсь краской.