Она достает из сумки упаковку дорожных салфеток. Миллер улыбается.
— Вы из тех людей, которые всегда берут с собой такие вещи.
Либби непонимающе смотрит на него.
— Это как понимать?
— Так, что… Просто это значит… — Его черты смягчаются. — Ничего, — говорит он. — Это значит, что вы очень организованны. Вот и все.
Либби кивает. Это она знает и сама.
— Иначе нельзя, — говорит она.
— Это почему же? — спрашивает он.
Либби пожимает плечами. Не в ее привычках говорить о личных вещах. Но, учитывая то, через что они прошли за последние два дня, она чувствует, что границы ее обычных разговорных предпочтений исчезли.
— Моя мать. Моя приемная мама, — уточняет она. — Она была слегка — как бы это выразиться — несобранной. Очень хорошенькая, этого у нее не отнять. Но отец был вынужден вечно следить, чтобы она ничего не забыла. Он умер, когда мне было восемь лет, и после этого… Я вечно опаздывала. У меня никогда не было нужных вещей для школы. Я не показывала ей чеки за поездки и прочее, просто не было никакого смысла. В разгар моих школьных выпускных экзаменов она забронировала тур, чтобы поехать на отдых. А когда мне исполнилось восемнадцать, переехала жить в Испанию. — Либби пожимает плечами. — В нашей семье взрослой была я. Такие дела.
— Хранительница бумажных платочков?
Либби смеется.
— Да. Хранительница бумажных платочков. Помню, как однажды я упала на игровой площадке и поранила себе локоть. Моя мать судорожно принялась рыться в сумочке, чтобы найти платок и вытереть кровь. Видя это, к нам подошла другая мама, с сумочкой точно такого же размера, как и у моей матери, и, открыв ее, вытащила антисептическую салфетку и пакетик пластырей. И я тогда подумала: я хочу иметь волшебную сумочку. Ну ты понимаешь.
Миллер улыбается ей.
— У тебя отлично это получается, — говорит он.
— Ты уже заметил? — говорит она и нервно смеется. — Я стараюсь, — повторяет Либби, — всегда стараюсь все делать, как надо.
Пару секунд они сидят молча. Их колени слегка соприкасаются, а затем они оба их отдергивают.
Затем Либби говорит:
— Похоже, это была пустая трата времени.
Миллер хитро смотрит на нее.
— Я бы не сказал, — возражает он, — Отнюдь. Девушка. Лола? Она внучка Салли.
Либби ахает.
— Откуда ты это знаешь?
— Потому что я заметил на столе Салли ее фото с молодой женщиной, держащей новорожденного. А потом увидел на стене в ее кабинете еще одно фото, с молодой белокурой девушкой. А еще я увидел на стене детский рисунок в рамочке, а на нем надпись «Я люблю тебя, бабуля». — Он пожимает плечами. — Я собрал все это вместе, и привет. — Он наклоняется к Либби и показывает ей что-то на экране своего телефона.
— Что это? — спрашивает она.
— Это письмо, адресованное Лоле. Оно торчало из ее сумки под столом. Я выполнил классический маневр — опустился на колено, чтобы завязать шнурок. Нажми.
Либби, разинув рот, смотрит на него.
— Но что заставило вас подумать?..
— Либби, я журналист-расследователь. Это моя работа. И если моя теория верна, Лола — дочь Клеменси. Что означает, что Клеменси живет где-то поблизости. И поэтому этот адрес, — указывает он на экран, — это адрес Клеменси. Думаю, мы только что нашли второго пропавшего подростка.
Дверь шикарного бунгало открывает женщина. Рядом с ней стоит вышколенный золотистый ретривер и лениво машет им хвостом. Женщина слегка полновата: у нее объемная талия, длинные ноги и тяжелая грудь. Темные волосы, стрижка, золотые серьги-обручи, синие джинсы и бледно-розовый льняной топ без рукавов.
— Слушаю вас?
— Здравствуйте, — говорит Миллер. — Вы — Клеменси.
Женщина кивает.
— Мое имя Миллер Роу. Это Либби Джонс. Мы только что беседовали с вашей мамой. В городе. Она упомянула, что вы живете рядом и…
Женщина смотрит на Либби.
— Вы похожи… У меня такое чувство, что я вас знаю.
Либби склоняет голову, уступая инициативу Миллеру.
— Это Серенити, — говорит он.
Клеменси хватается за дверной проем. Ее голова слегка откидывается назад, и Либби на миг кажется, что она вот-вот упадет в обморок. Но затем она приходит в себя, протягивает Либби руки и говорит:
— Ну конечно! Ну конечно! Тебе двадцать пять! Ну конечно! Мне следовало догадаться, я должна была знать. Я должна была догадаться, что ты придешь. Боже мой. Входите. Прошу вас. Входите.
Внутри бунгало красиво: паркетные полы и абстрактные картины, вазы с цветами, солнечный свет, струящийся сквозь витражи.
Клеменси идет в кухню принести им по стакану воды. Пес сидит у ног Либби, и та поглаживает его по голове. Псу жарко. Он тяжело дышит в душном воздухе, из его пасти плохо пахнет, но Либби не обращает внимания. Клеменси возвращается и садится напротив них.
— Ух ты! — говорит она, глядя на Либби. — Подумать только! Такая красивая! Такая… настоящая.
Либби нервно смеется.
— Когда я ушла, ты была малышкой, — продолжает Клеменси. — У меня не было твоих фото. Я понятия не имела, куда ты попала, кто тебя усыновил или какая у тебя жизнь. И я не представляла тебя. Просто не могла. У меня перед глазами стояла малышка. Похожая на куклу малышка. Не совсем реальная. Я бы сказала, совсем нереальная. И… — На ее глаза наворачиваются слезы, и она дрогнувшим голосом добавляет: — Извини, извини… Ты?.. Твоя жизнь?.. У тебя все в порядке?
Либби кивает. Она представляет свою мать вместе с мужчиной, которого та называет своим игрушечным мальчиком (хотя он всего на шесть лет ее моложе), как она растянулась на крошечной террасе ее маленькой, всего с одной спальней, квартирки в Дении (когда Либби приезжает туда в гости, ей там просто не находится места). На матери ярко-розовый кафтан, и она объясняет по скайпу, что была слишком занята и не успела заказать авиабилеты, чтобы прилететь к Либби на день рождения, и что к тому времени, как она посмотрела их по интернету, все дешевые билеты были уже раскуплены.
Она вспоминает тот день, когда они хоронили ее отца, помнит свою руку в руке матери, как она всматривалась в небо, мучаясь вопросом, благополучно ли он добрался туда, волнуясь о том, кто теперь будет отвозить ее в школу, так как мать не умела водить машину.
— Все закончилось хорошо, — говорит она. — Меня удочерили прекрасные люди. Мне крупно повезло.
Лицо Клеменси проясняется.
— Где ты сейчас живешь?
— В Сент-Олбансе, — отвечает она.
— Ой! Как мило. Ты замужем? Есть дети?
— Нет. Я одна. Не замужем. Живу одна. Детей нет. Никаких домашних животных. Зарабатываю тем, что продаю дизайнерские кухни. Я очень… На самом деле мне почти нечего о себе сказать. По крайней мере, пока не…
— Да, — говорит Клеменси. — Да. Представляю, какой это был шок.
— Мягко говоря.
— И много ты знаешь? — осторожно спрашивает она. — О доме? Обо всем этом?
— Скажем так, — начинает Либби, — для меня все несколько сложно. Начнем с того, что приемные родители всегда говорили мне, что мои биологические родители погибли в автокатастрофе, когда мне было десять месяцев. Затем я прочла в статье Миллера, что мои родители были членами секты, что имело место групповое самоубийство и что за мной присматривали цыгане. Затем, пару вечеров назад, мы с Миллером были в доме, на Чейн-Уолк, как вдруг появился этот тип. Хотя было уже довольно поздно. И он заявил нам… — она на миг умолкает. — Он заявил нам, что его зовут Фин.
Клеменси делает большие глаза и ахает.
— Фин? — уточняет она.
Либби неуверенно кивает.
Глаза Клеменси полны слез.
— Ты уверена? — говорит она. — Ты уверена, что это был Фин?
— Так он нам сказал, мол, его имя Фин. Он сказал, что вы его сестра. Что он уже много лет не видел ни вас, ни вашу мать.
Она качает головой.
— Но ведь он был таким больным, когда я оставила его в доме. Совсем больным. И мы везде искали его, я и моя мать. Искали повсюду. В течение долгих лет. Мы заглянули в каждую лондонскую больницу. Бродили по паркам, глядя на спящих на скамейках бездомных. Все ждали и ждали, когда он внезапно появится на нашем пороге. И он так и не появился, и в конце концов… мы решили, что он, скорее всего, умер. Иначе почему он не вернулся? Почему он не пытался найти нас? Ведь, будь он жив, он бы наверняка нас искал, не так ли? — Женщина на миг умолкает. — Вы точно уверены, что это был Фин? — снова спрашивает она. — Опишите мне, как он выглядел.
Либби описывает очки в роговой оправе, светлые волосы, длинные ресницы, полные губы. Клеменси кивает.
Затем Либби рассказывает ей о роскошной квартире и персидских кошках. Она повторяет шутку про кота по имени Дик, и Клеменси качает головой.
— Нет, — говорит она. — Это не похоже на Фина. Совсем не похоже. — Она вновь умолкает и задумчивым взглядом окидывает комнату. — Знаете что? — говорит она в конце концов. — По-моему, это может быть Генри.
— Генри?
— Да. Он был влюблен в Фина. Совершенно безответно. До помешательства. Он вечно пялился на него. Одевался, как он. Подражал его прическе. А однажды даже пытался его убить. Толкнул его в реку. Держал его голову под водой. К счастью, Фин был сильнее Генри. Крупнее. Он смог отбиться. Вы в курсе, что Генри убил кошку Берди?
— Что?
— Отравил ее. Отрезал ей хвост. А оставшуюся часть тела бросил в реку. Так что тревожные звоночки были всегда. Согласна, такое нехорошо говорить о ребенке, но, по-моему, у Генри имелась склонность к насилию.
55
Я не убивал кошку Берди. Боже упаси. Но да, она умерла из-за меня.
Я химичил с белладонной, готовя очередную снотворную настойку, правда, чуть посильнее той, которую я дал Дэвиду и Берди, чтобы попасть в их комнату, и которая бы вызвала не такое короткое «временное оцепенение». Я решил проверить ее на кошке, полагая, что, если той это не повредит, значит, моя настойка безопасна и для людей. К сожалению, кошке это навредило. Урок был усвоен. Следующая настойка была гораздо слабее.