Что касается кошачьего хвоста, если сказать «я отрезал ей хвост», то это звучит слишком грубо. Я просто взял его себе. Он был красивый, мягкий, разноцветный. Тогда у меня не было ничего своего, тем более ничего мягкого, потому что у меня все забрали. Ей же он был больше не нужен. Так что да, я взял кошачий хвост. И — очередные фейковые новости — я не бросал дохлую кошку в Темзу. Как я мог это сделать? Я ведь не мог покидать дом. Кошка и по сей день закопана в земле в моем аптекарском огороде.
Что касается того, что я, мол, толкнул Фина в Темзу, то это категорически неверно. Правдой может быть лишь то, что Фин толкнул меня во время борьбы, которая завязалась между нами после моей попытки толкнуть его.
Да. Такое могло быть. Он сказал, что я пялюсь на него.
— Я пялюсь на тебя, потому что ты красивый, — сказал я.
— Ты чокнутый, — сказал он. — Почему ты всегда такой странный?
— Разве ты не знаешь, Фин? — сказал я. — Ты не знаешь, что я люблю тебя?
(Прежде чем судить меня слишком строго, вспомните, что перед этим я принял ЛСД. Я был не в себе.)
— Прекрати, — сказал он. Было видно, что он смутился.
— Пожалуйста, Фин, — умолял я. — Прошу тебя. Я люблю тебя с той самой минуты, как увидел тебя, — и тогда я попытался поцеловать его. Мои губы коснулись его губ, и я на миг подумал, что он ответит на мой поцелуй. Я до сих пор помню мой шок, мягкость его губ, крошечный вздох, который прошел из его рта в мой.
Я прикоснулся к его щеке, и тогда он оторвался от меня и посмотрел на меня с таким неприкрытым отвращением, что мне показалось, будто сердце мне пронзил острый меч.
Он оттолкнул меня, и я едва не упал навзничь. Поэтому я толкнул его, а он толкнул меня. И я снова толкнул его, а он меня, и я полетел в воду, и я знал, что он сделал это не нарочно. Но я поступил некрасиво, когда не стал разубеждать его отца, когда тот подумал, что Фин сделал это нарочно. Это по моей вине его надолго заперли в комнате, я же никому так и не сказал, что это произошло случайно. Он тоже никому не сказал, что это произошло случайно, потому что тогда бы ему пришлось сказать, что он сделал это потому, что я поцеловал его. А признание хуже этого просто невозможно было придумать.
56
Однажды летним вечером, ближе к середине июня, я услышал, как моя сестра замычала.
Других слов для этого звука не подберешь. Она мычала, совсем как корова.
Это продолжалось какое-то время. Она лежала в запасной спальне, специально подготовленной для нее. Клеменси и меня отогнали от двери. Нам было велено идти в свои комнаты и не высовывать носа, пока нам не скажут, что мы можем вернуться.
Мычание продолжалось много часов.
А затем, примерно в десять минут после полуночи, раздался детский плач.
И да. Это была ты.
Серенити Лав Лэм. Дочь Люси Аманды Лэм (14 лет) и Дэвида Себастьяна Томсена (41 год).
Я увидел тебя лишь через несколько часов, и должен признаться, что ты мне очень понравилась. Твое лицо напомнило мне тюлененка. Ты не мигая уставилась на меня, и у меня возникло чувство, что ты меня заметила. Меня уже давно никто не замечал. Я позволил тебе взять твоей крошечной ручкой меня за палец, и это было удивительно приятно. Я всегда думал, что ненавижу младенцев, но, возможно, я ошибался.
А потом, через несколько дней, тебя отняли у моей сестры и перенесли в комнату Дэвида и Берди. Мою сестру привели наверх и вернули в комнату, которую она делила с Клеменси. По ночам я слышал, как ты плачешь внизу и как моя сестра плачет в соседней комнате. Днем ее приводили вниз, чтобы сцедить грудное молоко в какую-то средневековую штуковину. Затем молоко наливали в средневекового вида бутылки, а мою сестру вновь отправляли наверх, в ее комнату.
И вновь все изменилось: границы между ними и нами сместились на несколько градусов, и моя сестра опять стала одной из нас, и именно этот последний акт жестокости снова собрал нас вместе.
57
Люси делает шаг ему навстречу.
Ее брат. Ее старший брат.
Теперь она это видит.
Она смотрит ему в глаза.
— Где ты был, Генри? Где ты был? — спрашивает она.
— Ну ты знаешь, то здесь, то там.
Ее накрывает волна ярости. Все эти годы она была одна. Все эти годы у нее никого не было.
И вот он, Генри, высокий, с другим лицом, красивый, с хорошо подвешенным языком.
Она кулаками остервенело колотит его в грудь.
— Ты бросил ее! — кричит она. — Ты бросил ее! Ты бросил малышку на произвол судьбы!
Он хватает ее за руки.
— Нет! Это ты ее бросила! Ты! Ты ушла, а я остался. Единственный, кто остался! Ты спрашиваешь, где я был. А где была ты?
— Я была… — начинает она, затем разжимает кулаки и безвольно опускает руки. — Я была в аду.
Оба на мгновение замолкают. Затем Люси отступает и зовет Марко.
— Марко, — говорит она. — Это Генри. Он твой дядя. Генри, это мой сын. Марко. А это Стелла, моя дочь.
Марко переводит недоуменный взгляд с матери на Генри и обратно.
— Я не понимаю. Какое это имеет отношение к ребенку?
— Генри был… — начинает Люси. Затем вздыхает и начинает снова:
— Был ребенок. Девочка. Она жила здесь со всеми нами, когда мы были детьми. Мы были вынуждены оставить ее здесь, потому что… потому что нам ничего другого не оставалось. Теперь она взрослая, и Генри, как и я, пришел сюда, чтобы посмотреть на нее.
— Кхх, — прочищает горло Генри.
Люси поворачивается к нему.
— Я уже видел ее, — говорит он. — Я видел Серенити. Она была здесь. Дома.
Люси едва слышно ахает.
— О боже! У нее все хорошо?
— Да, — отвечает он. — Бодра и здорова, красива, как картинка.
— Но где она? — спрашивает Люси. — Где она сейчас?
— Сейчас она с нашей старой подружкой Клеменси.
Люси ахает еще громче.
— Клеменси! Боже ты мой. Где она? Где она живет?
— Она живет, если не ошибаюсь, в Корнуолле. Вот, смотри. — Генри включает телефон и показывает ей маленькую мигающую точку на карте. — Это наша Серенити, — говорит он, указывая на точку. — Дом номер двенадцать, Мейси-Уэй, Пенрит, Корнуолл. Я вставил в ее телефон небольшое отслеживающее устройство. Просто чтобы не потерять ее.
— Но откуда тебе известно, что это дом Клеменси?
— Ага, — говорит он, закрывая приложение, отображающее местонахождение Серенити, и открывает другое, после чего нажимает стрелку на звуковой панели. Внезапно слышатся голоса. Разговаривают две женщины, правда, очень тихо.
— Это она говорит? — спрашивает Люси. — Это Серенити?
Генри слушает.
— Думаю, да, — говорит он, увеличивая громкость. Тотчас врывается другой голос.
— А это, — говорит он, — Клеменси. Слушай.
58
Клеменси попросила Миллера оставить их одних. Она хочет рассказать все Либби наедине. Поэтому Миллер выводит пса на прогулку. Клеменси забирается с ногами на диван и медленно начинает:
— План состоял в том, что мы должны спасти ребенка. Генри опоит взрослых своим снотворным зельем, которое он сделал. Затем мы украдем из коробок в комнате Дэвида и Берди нашу обувь, нашу обычную одежду, возьмем деньги и ребенка, вытащим из сумки моего отца ключ, выбежим на улицу и, остановив полицейского или заслуживающего доверия взрослого, расскажем им, что в доме есть люди, которые годами держали нас взаперти. После чего тем или иным образом доберемся сюда, к моей маме. Мы толком не придумали, как мы с ней свяжемся, и, если честно, полагались на авось. — Клеменси криво улыбается. — Как ты видишь, мы не очень хорошо все продумали. Мы просто хотели уйти.
Как вдруг мой отец объявил, что собирается устроить по случаю тридцатилетия Берди вечеринку. Генри позвал нас в свою комнату. К этому моменту он стал своего рода нашим неофициальным лидером. И он сказал, что такой момент упускать нельзя. Мы выполним наш план. Во время дня рождения Берди. Сказал, что предложит приготовить всю еду. Он попросил меня пришить к внутренней стороне легинсов маленький карман, чтобы он мог положить туда свои флаконы с сонным зельем. От нас требовалось лишь изображать, в каком мы все восторге от вечеринки по случаю дня рождения Берди. Мы с Люси даже выучили для нее специальную пьесу для скрипки.
— А Фин? — спрашивает Либби. — Фин был замешан во все это?
Клеменси вздыхает.
— Фин обычно держался особняком. Да и Генри не хотел, чтобы он участвовал. Эти двое… — Она вздохнула. — Отношения между ними были натянутыми. Генри любил Фина. Но Фин ненавидел Генри. Плюс ко всему Фин был болен.
— Что с ним было не так?
— Мы так и не узнали. Возможно, у него был рак или что-то еще. Вот почему мы с мамой всегда думали, что он, скорее всего, умер. В любом случае, — продолжает она, — в день вечеринки наши нервы были на пределе. У всех троих. Но мы делали вид, будто таем от восторга по поводу этой дурацкой вечеринки. С другой стороны, в некотором смысле мы и вправду были в восторге. Мы праздновали свою свободу. По окончании вечеринки нас ждала нормальная жизнь. Или, по крайней мере, другая.
И мы сыграли для Берди нашу скрипичную пьесу, отвлекая взрослых, пока Генри готовил угощения. Было странно видеть контраст между моим отцом и Берди и всеми остальными. Мы все выглядели сущими доходягами. Но Берди и мой отец буквально светились энергией и здоровьем. Мой отец сидел, обняв ее за плечо, и на его лице было выражение полного и абсолютного владычества. — Клеменси мнет подушку, лежащую у нее на коленях. Ее взгляд жесткий и напряженный. — Как будто, — продолжает она, — как будто он от щедрот своего сердца «позволил» своей женщине устроить вечеринку, словно он думал: посмотрите, какое счастье я создал. Посмотрите, я могу делать все, что захочу, и все равно буду всеми любим.
Ее голос срывается, и Либби мягко касается ее колена.
— Все в порядке? — спрашивает она.
Клеменси кивает.
— Я никогда никому не рассказывала об этом раньше, — говорит она. — Ни матери, ни мужу, ни дочери. Это тяжело. Ну ты понимаешь. Про моего отца. Про то, что это был за человек. Про то, что с ним случилось. Потому что, несмотря ни