а ее в кроватке, и тем, когда снова ее нашла. Она ангел.
Люси снова берет трубку и прокручивает контакты. Добравшись до «Дж», она пишет сообщение:
Дорогой Джузеппе. Это твоя Люси. Я страшно по тебе скучаю. Я просто хочу, чтобы ты знал: я счастлива и здорова, дети и Фитц тоже. Я не вернусь во Францию. У меня теперь замечательная новая жизнь, и я хочу пустить корни. Но я всегда буду думать о тебе и всегда буду благодарна тебе за то, что ты был рядом со мной, когда моя жизнь пошла наперекосяк. Без тебя не знаю, где бы я сейчас оказалась.
68
Вечером семья ждет Либби в ресторане в Мэрилебоне. Все четверо — Люси, Марко, Стелла и Генри. Марко приветствует ее неуклюжим театральным объятием, его голова упирается ей в ключицу.
— С днем рождения, Либби, — говорит он.
Затем ее нежно обнимает Стелла.
— С днем рождения, Либби. Я люблю тебя, — говорит она.
Эти двое, ее брат и сестра, ее самые дорогие подарки.
Они замечательные дети. По мнению Либби, это целиком и полностью заслуга женщины, которая их воспитала. Они с Люси очень сблизились, причем, очень быстро. Из-за небольшой разницы в возрасте Либби часто воспринимает Люси как новую подругу, а не женщину, которая ее родила.
Люси встает, обнимает Либби за шею и громко чмокает около уха.
— С днем рождения, — говорит она. — С днем рождения! Боже, в это время двадцать шесть лет назад я думала, что разорвусь пополам.
— Это да, — соглашается Генри. — Она мычала совсем как корова. Часами. Мы были вынуждена затыкать уши.
Затем он осторожно обнимает ее.
Либби все еще не может разобраться в своем отношении к Генри. Иногда, стоит ей вспомнить слова Клеменси о том, что, по ее мнению, у Генри якобы есть склонность к злодейству, у нее по спине пробегает дрожь. Она думает о том, что он сделал, о том, как убил четырех человек, о мумифицированном теле молодой женщины, о расчленении кошки. Но убийство не входило в его намерения. Либби по-прежнему считает, что, если бы в ту ночь четверо детей обратились в местную полицию, если бы они объяснили, что произошло, рассказали, как дурно с ними обращались, как морили голодом и держали взаперти, что это был ужасный несчастный случай, им бы наверняка поверили и их бы оправдали. Но, увы, все было не так. Они все стали беглецами, в первую очередь от самих себя, и жизнь каждого из них пошла по своей невообразимой траектории.
Генри странный, но он и сам не скрывает того, что он странный. Он по-прежнему утверждает, что той ночью он не умышленно запер их в запасной спальне снятой квартиры, что он не брал их телефонов и не удалял записи Миллера.
— Если я это сделал, значит, я был даже пьянее, чем думал, — заявил он.
И Либби так и не нашла на своем телефоне устройство отслеживания или прослушки. С другой стороны, она так и не сменила на нем пароль.
Генри также отрицает, что прошел косметические процедуры, чтобы выглядеть как Фин.
— Зачем мне выглядеть, как Фин? — сказал он. — Я выгляжу намного лучше, чем он когда-то.
Ему не хватает терпения с детьми, и его явно раздражает внезапное вторжение людей в его замкнутый мирок, отчего он часто бывает сварлив, но иногда с ним не соскучишься. Он имеет смутное представление об истине и, похоже, существует на краю реальности. Но имеет ли Либби право ставить это ему в укор? После всего, через что он прошел? Возможно, она сама тоже бы жила на краю реальности, будь ее детство столь же травматичным, как и его.
Она открывает его открытку и читает:
«Милая Либби Джонс, я страшно горд тем, что могу назвать тебя моей племянницей. Я любил тебя раньше и буду любить всегда. С днем рождения, красавица».
Он чуть смущенно смотрит на нее, и на этот раз она не принимает его осторожное объятие. На этот раз она крепко обнимает его за шею и сжимает его, пока он не сжимает ее в ответ.
— Я тоже тебя люблю, — шепчет она ему на ухо. — Спасибо, что нашел меня.
И тут появляется Миллер.
Дайдо была права.
В этом действительно что-то было.
Хотя фамилия Роу ужасно сочетается с фамилией Джонс, хотя его мать не поддерживает с ним отношений, хотя у него пивное брюшко и слишком много растительности на лице, хотя у него нет домашних животных, зато есть бывшая жена, в нем есть нечто такое, что не сводится к сумме всего этого. И что такое татуировка? Подумаешь, всего лишь рисунок на коже! Это не идеология. Это каракули.
Ради Либби Миллер отказался от своей истории. После того вечера прошлым летом, когда она воссоединилась со своей семьей, он взял свой блокнот и вырвал все страницы.
— Но, — сказала она, — это ведь твой заработок, твоя карьера. Ты мог бы заработать кучу денег.
Он поцелуем заставил ее тогда замолчать.
— Я не отниму у тебя твою семью, — сказал он. — Ты заслуживаешь ее куда больше, чем я заслуживаю мой гонорар.
Либби садится на свободное место рядом с ним и целует.
— С днем рождения, Лэм, — говорит он ей на ухо. Таким прозвищем он ее называет. Раньше у нее никогда не было прозвища.
Он вручает ей толстый конверт.
— Что это? — спрашивает она.
Он улыбается.
— Открой и узнаешь, — говорит он.
Это брошюра, глянцевая и толстая, пятизвездочного сафари-домика в Ботсване под названием «Чобе Гейм Лодж».
— Это?..
Миллер снова улыбается.
— Судя по всему, да. По словам самого разговорчивого человека, с которым я имел беседу на ресепшен, их главный гид — мужчина лет сорока по имени Фин. Но теперь он пишет его с двумя «нн». Финн. Финн Томсен.
— И это? Это он?
— Я на девяносто девять процентов уверен, что да, это он. Но есть только один способ узнать наверняка.
Он вытаскивает из кармана пиджака лист бумаги и передает его Либби. Это электронное подтверждение бронирования номера-люкс на двоих в «Чобе Гейм Лодж».
— Если ты не захочешь поехать со мной, я могу взять свою маму, — говорит Миллер. — Она всегда мечтала поехать на сафари.
Либби качает головой.
— Нет, — говорит она. — Нет. Я хочу. Конечно, я хочу поехать.
Она пролистывает распечатку с бронированием, затем — брошюру. Ее внимание мгновенно приковывает к себе один снимок: джип, набитый туристами, глазеющими на львиный прайд. Она всматривается в фото. На переднем сиденье, улыбаясь в камеру, сидит гид. У него густые, выгоревшие на солнце, светлые волосы. Его лицо открыто; его улыбка сияет, как солнце.
Так может улыбаться лишь самый счастливый человек в мире.
Он похож на нее.
— Как ты думаешь, это он? — спрашивает она у Миллера.
— Не знаю, — отвечает он и, бросив взгляд через стол на Генри и Люси, поворачивает брошюру к ним. Они оба, нахмурив брови, рассматривают фотографию. Внезапно Люси ахает и подносит кулак ко рту, а Генри откидывается на спинку стула. Люси кивает.
— Да, — говорит она, дрожащим голосом. — Это он. Это Фин. Он жив. Посмотрите на него! Он жив.
69
Он жив. Фин жив. Мое сердце трепещет, голова идет кругом. Он красив, как черт. Вы только посмотрите на него, на его загар, на его форму сафари-гида, на его ухмылку от уха до уха. Вот он сидит в джипе где-то в Африке, и ему нет дела до остального мира. Держу пари, он никогда не думает обо мне, держу пари, он никогда не думает ни о ком из нас. Особенно о тебе, Серенити. Особенно о тебе. Он не интересовался тобой, когда ты жила в нашем доме. Ты вряд ли будешь интересна ему сейчас.
Люси явно лгала, говоря, что они все время говорили о тебе, пока вы жили во Франции. Фину дети до лампочки. Он не «семейный парень». Он сам себе хозяин. Он одиночка. Единственный раз, когда мне удалось вывести его из себя, это когда мы с ним в первый раз попробовали кислоту. Тогда мы держались за руки, и я почувствовал, как он переходит в меня, как я становлюсь Фином. Конечно, он не стал мной — кто бы захотел стать мной? Но я им стал. Я, бывало, при первой возможности писал это по всему дому. Это мои молчаливые крики в углах, уголках и закоулках. «Я — ФИН».
Но как я мог быть Фином, когда Фин своим существованием постоянно напоминал мне о том, что я не Фин? Мотал ли он головой, отбрасывая от глаз челку, пожимал ли плечами, обводил задумчивым взглядом пустую комнату, или медленно переворачивал страницу культового романа.
Это началось как приворотное зелье. Оно было призвано заставить его полюбить меня. Но оно не сработало. А лишь подорвало его силы. Сделало слабее. Отняло красоту. И чем слабее становился он, тем сильнее становился я. Но я продолжал давать ему настойку. Не для того, чтобы его убить, это никогда не входило в мои намерения, а просто приглушить его свет, чтобы я сам мог сиять чуть ярче. И в тот вечер, вечер тридцатилетия Берди, когда Люси сказала мне, что Фин был отцом ее ребенка, я вошел в его комнату, чтобы его убить.
Но когда он приказал мне развязать его, я сказал:
— Только если ты дашь мне поцеловать тебя.
И я поцеловал его. Его рука была привязана к батарее отопления, он едва мог пошевелиться, и я поцеловал его в губы, в лицо. Он не сопротивлялся. Он позволил мне это сделать. Я долго целовал его, почти минуту. Я касался пальцем его губ, я трогал его волосы, я делал все, о чем мечтал, с первой же минуты, когда он вошел в наш дом, когда мне было одиннадцать лет, когда я не знал, что мне захочется кого-нибудь поцеловать.
Я ждал, что он оттолкнет меня. Но он не оттолкнул. Он был послушным.
Потом, когда я нацеловался, я отвязал его от радиатора и лег с ним рядом. Я обнял его теплое тело.
Я закрыл глаза.
Я уснул.
А когда проснулся, Фина не было.
Я все эти годы искал его.
Но теперь он нашелся.
Я знал, что этот большой медведь, парень Либби, найдет его.
И он нашел.
Я смотрю на Миллера. Я смотрю на тебя.
Я натягиваю свою самую веселую улыбку дяди Генри и говорю: