[344] рассказывается история «молодого сотрудника одного Ленинградского института» Рудакова, который завел знакомство с аспирантом из США. Функция запрета («не заводить знакомства с иностранцем») здесь не проговаривается, но подразумевается: читатель уже в курсе, что советский студент не должен приятельствовать с американцем. Со временем аспирант стал «снабжать Рудакова различными западными книжонками, пикантными рассказами и картинками». Так реализуется второй элемент, она же функция: герой нарушает запрет и принимает опасный дар. Что, естественно, приводит к третьей функции (герой терпит ущерб): Рудаков вынужден поставлять секретную информацию для ЦРУ, после чего он «попадает в поле зрения КГБ». Тут появляются последствия действий врага: герой стал предателем Родины и понес за это наказание.
Несмотря на схожесть структуры, литературные или пропагандистские тексты, выдержанные в жанре назидания, отличались от собственно фольклорных качеством того вреда, который наносит враг. В фольклорных текстах, которые рассказывали во дворе, а также в агитлегендах, которые повторяли их практически без содержательных изменений, враг вредит конкретному советскому гражданину, наносит ущерб его здоровью: «Вот тот мальчик взял у иностранца жвачку, съел и умер — в ней были битые стекла»[345].
В пропагандистском или литературном варианте ущерб наносится не только герою, но и стране, которая несет репутационные потери или становится уязвимой перед иностранными разведками. Все жители советской страны являются «вторым телом короля»[346] и несут коллективную ответственность. Просчеты одного оборачиваются стыдом для всех. Недаром школьников, которые пошли клянчить жвачки к «Интуристу», некий «человек в штатском» обвинил в том, что они позорят страну:
Нас научила наша предприимчивая одноклассница, что за жвачками надо идти к Интуристу, и там просить их у иностранцев. Некоторые, говорит, ходили, и им дали целый блок и еще джинсы подарили! Собрались, пошли, оккупировали крыльцо Интуриста и стали бегать с криками «Гум, гум, гив ми гум!» за выходящими из гостиницы. И между прочим, над нами никто не ржал, все только сурово хмурились, а потом вышел дядька в костюме и начал орать, что мы позорим имя советских школьников, и сейчас нас корреспонденты иностранных газет снимут, а потом напечатают фотографии с подписями «Советские дети просят хлеба», и так мы опозорим всю страну[347].
Один наш собеседник резюмировал эти типы вреда следующим образом: «в иностранных жвачках либо яд, либо взрывчатка, либо вражий журналист сфотографирует и напишет, что мы голодаем и берем подачки»[348]. Либо, добавим мы (помня о поучительной истории аспиранта Рудакова), шпион в обмен на жвачку сделает тебя предателем родины.
Выше мы доказывали, что агитлегенда построена вокруг нарушения запрета с последующим трагическом исходом: мальчик не послушался запрета подходить к иностранцу, взял отравленную жвачку и умер. Однако в некоторых историях смертельного исхода удается избежать. В агитлегенде, которую мы разбирали выше, появился спаситель (мама), который распознал трюк врага (нашла толченое стекло в жвачке) и минимизировал ущерб. Это не единственный пример. Иногда появляется агитлегенда про отравленные дары, где герой разоблачает трюк подлого иностранца. Структура такой агитлегенды следующая:
1. Герой встречается с врагом.
2. Герой подозревает обман.
3. Герой разоблачает обман.
4. Награждение героя (эта функция может отсутствовать).
Примером агитлегенды с такой структурой может послужить рассказ, услышанный 11 июля 1980 года на некой московской фабрике от лектора-пропагандиста:
В обеденный перерыв застал в сборочном цехе лектора Общества «Знание» — стращал девчонок всякими ужасами, которые нам грозят в дни Олимпиады, и первые якобы уже имеют место. Будто бы только что зафрахтовал на весь день нашего таксиста иностранец, чуть не полста рублей в час посулил. И до вечера катался по разным адресам — развозил красивые свертки, набитые в багажник и на заднее сиденье. Но бдительный советский шофер, заподозрив неладное, оперативно сдал иностранца в милицию. Раструментили (так в тексте. — А. А., А. К.) там свертки, а в них — джинсы из США. И оказались те штаны дерюжные, как экспертиза установила, насквозь заражены самым натуральным сифилисом![349]
Структура таких историй также почти в точности повторяет детективные сюжеты, изложенные в самых разных советских текстах пропагандистского толка. В 1939 году поэт Евгений Долматовский написал стихи о поимке шпиона у дальневосточных рубежей. Стихотворение было превращено в песню «Коричневая пуговка», которая стала очень популярной. Довольно быстро советская песня стала фольклорной балладой и с небольшими изменениями бытовала во дворах вплоть до 1980‐х годов (один из авторов этих строк часто слышал ее в детстве). При этом некоторые пели ее всерьез, а некоторые воспринимали текст песни как пародию, особенно в позднесоветское время[350]. В этой песне мальчик Алешка, идя по дороге, наступает ногой на странную пуговицу: «И вдруг увидел буквы нерусские на ней». Бдительные дети сообщают об этом пограничникам, которые обнаруживают подозрительного иностранца:
А пуговицы нету
У заднего кармана,
И сшиты не по-русски
Широкие штаны.
А в глубине кармана —
Патроны для нагана
И карта укреплений
Советской стороны[351].
Шпион опознается по скрытому знаку, что роднит оригинальный текст, появившийся в 1939 году, с другими историями о гиперсемиотизации 1930‐х годов (с. 85), но сам сюжет не отличим от агитлегенд про бдительного советского разоблачителя.
Но все же, повторим, такие позитивные агитлегенды о бдительном гражданине в 1980‐е годы встречались гораздо реже, чем рассказы о страшной рвоте, посинении и судорогах, которые ожидали наивного советского ребенка, все-таки проглотившего иностранную жвачку. Как тут не вспомнить теорию когнитивистов Криса Белла и его коллег об «отрицательном эмоциональном отборе» (с. 44), которую в двух словах можно сформулировать так: «чем более отвратительна и страшна история, тем лучше она запоминается и тем больше нам хочется рассказать ее другому».
Новая агитлегенда и старый страх
Итак, чем отличается история про иностранца, который предложил советскому мальчику жвачку с лезвиями внутри, от американских историй про анонимных отравителей, которые точно таким же способом вредят детям на Хэллоуин (с. 53)? Содержательно — ничем. Да и вообще сюжеты о вещах, намеренно зараженных инородцами, — например, истории о том, что евреи заражают колодцы или отравляют еду, — появлялись в самых разных культурах без всяких усилий властных институтов (и об этом рассказывают главы 4 и 5). Агитлегенды просто-напросто копируют международные сюжеты городских легенд, а также советской идеологической литературы.
Дело не в содержании, а в функции. Агитлегенда использовалась для того, чтобы мягко мотивировать неразумных граждан на идеологически правильное поведение и предотвратить «политически незрелые» поступки с их стороны. Такая стратегия была задействована в 1960–1980‐х годах, когда сотрудники органов, ответственные за идеологический контроль, сосредоточились на профилактике «государственных преступлений», к которым раньше относились и рассказывание анекдотов, и распространение слухов. В новые «вегетарианские» времена за слухи и анекдоты почти перестали сажать, однако идеологические работники стали использовать логику распространения городской легенды в своих целях.
И все же, несмотря на приведенные выше (с. 187) документальные доказательства того, что в отдельных случаях представители надзирающих институтов намеренно использовали такие агитлегенды, популярная теория о том, что они все и всегда расчетливо «вбрасывались», не совсем верна. Эта теория предполагает, что представители власти действовали исключительно рационально и что, цинично запугивая доверчивых граждан историями об отравленных жвачках или зараженных джинсах, сами они прекрасно отдавали себе отчет в ложности этих историй. Однако в реальности это далеко не всегда было так. Правильнее будет сказать, что и представители власти, и рядовые люди, и взрослые, и дети часто разделяли общие убеждения об опасности иностранцев и иностранных даров, просто первые считали своим долгом воспитывать с помощью этих текстов. При этом нередко взрослые оказывались более восприимчивыми к таким историям, чем дети, а высокопоставленные чиновники были такими же носителями представлений об «опасном чужаке», как и «простые советские люди», и совершенно искренне боялись быть отравленными или зараженными через «опасные вещи». Так, в 1983 году учительница одной московской языковой школы после визита американской делегации заставила второклассников выбросить в мусорное ведро подаренные американцами жвачки, заметив, что американцы, конечно, милые люди, но вообще «мы не знаем, кто их послал»[352]. Некоторые дети отнеслись к этому аргументу скептически, тогда как учительница, по всей видимости, опасалась американских жвачек совершенно серьезно — по крайней мере, идеологической мотивации «предотвратить контакт детей с иностранцами» у нее быть не могло, так как контакт уже состоялся.
У нас есть и гораздо более близкие примеры восприимчивости чиновников и педагогов к фольклорным сюжетам. В октябре 2016 года Виктор Грищенко, чиновник из комитета по образованию одного подмосковного города, был очень встревожен городской легендой о «наркожвачках» (красивых жвачках с героином внутри), которые будто бы раздают детям анонимные драгдилеры. Поэтому он распечатал текст предупреждения из родительского чата на официальном бланке, снабдил всеми полагающим