— Дайте мне почитать.
Не очень-то мне хотелось отдавать их в чужие руки. Именно в этот миг я и осознала, насколько прочно замкнулась в жизни Изабель; эта жизнь паутиной ткалась вокруг меня, питала, восстанавливала, поддерживала. Так мне, по крайней мере, казалось.
Неохотно протянула я ей мои записки. Я еще не готова была расстаться с ними. И, едва отдав, уже горела желанием получить назад. Так убивают старика, не дождавшись его согласия возродиться в ином воплощении… Я совсем уж было собралась взять их у нее обратно, как она пригласила меня к себе назавтра, на ужин.
Я съежилась, я опустила голову: уж если прячешься, лучше спрятаться целиком, а мне и подавно не следовало бы… но она разом покончила с моими колебаниями: «Приходите, приходите, чего вы боитесь? Я вас уже видела, насмотрелась на вас досыта, пока вы посещали читальный зал, так что мое отвращение вам не грозит, если вы этого опасаетесь. Я знаю все, что мне нужно знать о вас — в этом плане. Имейте в виду вот что: лицо, облик — это не только то, что вы видите в зеркале, это еще и ваша пластика, комплекс движений, о котором вы и сами не все знаете».
Она дала мне свой адрес, коротко и точно объяснила маршрут, попросила не приходить раньше назначенного часа и, наконец, бросила мне, как спасательный круг, фразу: «Если вы принесете что-нибудь, пусть это будет вещь, которую можно разделить и которую, по вашему мнению, любите только вы одна». Она иронически улыбалась, но глядела прямо, не пряча глаз.
Чуть позже я увидела, как она вышла, села в машину и уехала. Некрасивая женщина. Внезапно до меня дошел смысл ее слов: без взгляда, без голоса ее вполне заурядное лицо не представляло никакого интереса.
Я не спала всю ночь и за весь следующий день не написала ни строчки. Впервые с тех пор, как я взялась «изобретать» жизнь Изабель, исходя из того, что от нее осталось, я не приписывала свои аппетиты, свою ненасытность к жизни той, о которой писала. Странная передышка, — словно я остановилась после долгих месяцев бешеной гонки. Внезапно мое существование показалось мне жалкой попыткой перерождения, а сама я — сыщицей, эдакой «ученицей из Эммауса». И, если вдуматься, я, может быть, наметила себе не слишком-то высокий идеал.
Ее звали Элен Либера, она жила в скромном домике, утонувшем в целом море пышных бледнолицых гортензий. Темно-красная штукатурка, узкие окна, деревянная дверь с витражным стеклом наверху в тоненьком железном переплете, — короче, классический тип «домика в предместье», в самой глубине квартала Сен-Манде.
Стоял мягкий темный вечер, пахло свежескошенной травой, влажной, только что политой землей и чуть-чуть — печной сажей. Прошумела электричка — где-то очень далеко, что было странно; правда, я долго проблуждала в чаще Венсеннского леса и совсем сбилась с дороги, домик же неожиданно оказался в двух шагах от складов Берси. Даром что они вот уже лет двадцать как закрыты, все равно окружающая местность насквозь пропахла виноградным суслом и скисшим вином.
Из окон первого этажа сочился слабый свет. Я позвонила. Кто-то зашевелился в шезлонге на лужайке; к калитке подошла плотная, коренастая женщина с жесткими, как проволока, и черными, как вороново крыло, волосами.
— Вы знакомая Элен? А меня зовут Полина. Хотите, подождем ее здесь, в саду?
Возвращаясь к своему шезлонгу, она заговорила о том, как любит это время суток: никогда не знаешь, что приключится, еще не ночь, но уже не день, — так… час зловещих предчувствий. И она засмеялась. Из ее плоской груди исходил неожиданно громкий, грубоватый смех, смех человека, жадного до радости. И глаза у нее тоже были ярко-черные, зоркие, как у хищной птицы.
— Подождите, — сказала она, придержав меня за руку, — осторожнее на ходу!
На дорожке, посыпанной гравием, смутно белеющим в вечерней мгле, лениво потягивалась толстая кошка: ох и гулена она у нас, по два-три выводка приносит за год; котята, правда, прехорошенькие, но слишком уж их много, а я не люблю убивать даже эти слепые комочки мяса, едва вылезшие на свет.
Мы замолчали. Я наконец стала различать контуры в этой полутьме — чуть розоватой от зарева над кольцевой дорогой, — и теперь яснее видела ее: сидя в кресле, она тяжело, трудно дышала, глаза были широко открыты. Мне нравятся такие люди, они смело берут от жизни удовольствия, хорошо зная, что придется платить за них, и честно платят. Я тоже не обделена этим знанием, вот только с удовольствиями у меня плоховато.
Тут-то и появилась Элен с целой грудой пакетов. «Сидите спокойно, — сказала мне Полина, — она терпеть не может, когда ей лезут помогать».
Из кухни доносился грохот посуды, а я погрузилась в сонное спокойствие нашего сумерничанья. В сущности, энергия других людей имеет свои преимущества. Мне трудно было бы объяснить, почему именно; лучше, конечно, и не пытаться. Находить всему обьяснения, оправдания… внезапно я устала от этого.
Полина, осторожно понизив голос, знакомила меня с их образом жизни: нас здесь трое, по одной на каждом этаже, профессии у всех совершенно разные, а уж характеры… о-ла-ла! Я пожираю людей прямо так, сырыми, тогда как Рашель запекает их и подает к столу в бумажных папильотках, — наверное, эти фигли-мигли от ее ремесла, понуждающего продвигаться вперед короткими шажками, а вернее, мелкими мазками, почти точками — она из пуантиллистов, — вот удивительно-то, когда эти точки складываются в цельный ансамбль, уверенно и четко, иногда даже безжалостно возглашающий замысел художницы. Ну а Элен — та прирожденный диктатор, мать-командирша, она заправляет всем домом, она у них «интендант». Вот сойдетесь с ней поближе и убедитесь, что она и архив прямо созданы друг для друга.
— А вы?
Она тихонько засмеялась: «Ну а я — хирург».
Тут-то я и поняла: Элен и впрямь командовала и распоряжалась людьми, мало заботясь об их реакции. «Маркиза де Мертей на самом деле приходится вам прапрабабушкой? То есть, я хочу сказать…»
— Та, что послужила ей прообразом — да.
— Она все-таки заполучила его, своего арматора?
— Если вы подразумеваете под этим, что она вышла за него замуж и они народили кучу детей, — да, это так. Но заполучила ли она его так, как хотела… пока не знаю.
— А я готова спорить, что заполучила; ох и штучка же она! Мне очень понравилось, как вы ее описали. Но куда меньше мне нравится, что вы оборачиваете это на себя.
Элен крикнула из кухни:
— Не гони лошадей, этой малышке и так несладко, нечего сыпать ей соль на раны!
— Ах, да помолчи ты!
— Ну, по крайней мере, дай ей спокойно поужинать перед тем, как взять в оборот!
И она подошла к нам, вытирая на ходу мокрые руки; на пороге она зажгла два фонаря над верандой.
— Э, нет, погаси-ка их, старушка, на черта нам твоя иллюминация!
И мы остались в темноте, все трое, каждая на свой лад. Элен не сиделось на месте, она нетерпеливо ерзала в своем шезлонге, ее ноги, ее пальцы не знали покоя. Полина — та укрылась во тьме, словно в засаде, но каким внутренним громом чревато было ее молчание! Я же… о, я просто ждала. Толстая кошка-кормилица тихонько и призывно мяукала; взъерошенный новорожденный котенок неуверенно пополз к ней, ища полные молока сосцы. Элен ворчала: «Когда уж ты наконец решишься ее кастрировать, она становится все хитрее и хитрее, теперь она прячет их у соседей, скоро от ее отпрысков совсем житья не станет».
— Пускай живет как хочет, старушка. Она устраивает весь этот цирк, чтобы сохранить при себе хоть одного котенка, значит, ей так надо. Это ее успокаивает. В прошлом году она их рожала и тут же съедала.
Эти женщины забавляли меня. Подумать только: я начала интересоваться живыми людьми! С ума сойти… Из-под внешней грубоватости Элен проглядывала истинная доброта, от нее становилось тепло на душе.
С третьего этажа нас окликнул чей-то голос — хрипловатый и вместе с тем мягкий:
— Что, уже пора? Я кончила.
— Ну, раз кончила, значит, пора!
— Это Рашель, — объясняла Полина, — вы увидите — она вроде совы, что слепо пялится на солнце. Таращит на вас свои большущие глаза, разглядывает и обьявляет: вы похожи на такую-то зверюшку! Но это беззлобный приговор, она просто констатирует факт; никто на нее не сердится.
— Что же она говорит о вас?
— Меня она сравнивает то с куницей, то со свинкой-отари, в зависимости от настроения.
— Куница — это ведь хищный зверек.
Полина взглянула на меня, и ее белозубая улыбка сверкнула в полумраке:
— Что ж, я ведь иногда и кусаюсь, знаете ли, особенно, когда мой поросячий нос устает подбрасывать красные мячи.
Рашель устало рухнула в шезлонг, распространяя вокруг себя терпкий запах скипидара:
— Уф, до чего ж мне все надоело! — У нее был певучий протяжный говор.
Не знаю, чего она ждала. Ответ пришел с другой стороны. Элен сказала:
— Ну, детка, что вы нам принесли такого, чего желаете вы одна?
Я прошептала:
— Принесла себя, которую никто не желает, придется вам удовольствоваться этим жалким даром. Я ведь уже разделила Изабель между собой и вами двумя…
— Я тоже прочла!
И Рашель, встав, позвала меня за собой:
— Пошли-ка в дом, поглядим, что за лицо вы нам принесли!
Я последовала за ней. В ателье Рашель вела узкая скрипучая лесенка. У Рашель было тяжелое неуклюжее тело, опухшие ноги; она двигалась скованно и устало. Наверное, она была старше своих подруг, — по крайней мере, так мне показалось. Когда мы проходили мимо слухового окна, она вдруг обернулась ко мне; губы ее посинели, улыбка исчезла.
— Я сердечница, детка, и, прямо вам скажу, этим не хотела бы с вами поделиться.
Со вздохом изнеможения она усадила меня перед собой:
— Ну-ну, не дрожите так. А кстати, как вас зовут? Надеюсь, вы не скажете, что Изабель, — я не верю в подметные судьбы.
— Меня зовут «Ninguem»[90]
Рашель пожала плечами. Сигарета, зажженная от предыдущего окурка, торчала из уголка ее губ. Выпуклые немигающие глаза отливали желтым. Медлительность ее была не предосторожностью больного человека, но, видимо, обычным состоянием.