Площадь дрожала от приветствий. Дос Мюэртосу присудили обе передние фары и выхлопную трубу. Держа их высоко, он медленно прошелся по периметру арены. Зазвучали трубы. Женщина бросила матадору пластмассовый цветок. Он послал качальщика отнести ей выхлопную трубу и пригласить отобедать. Приветствия стали еще громче, Маноло был известен как великий покоритель женщин, а в дни моей юности такое было не столь необычно, как сегодня.
Следующим номером был голубой Шевроле, и Маноло играл с ним, как ребенок с котенком, раздразнив его до нападения и остановив навсегда. Он получил обе передние фары. К этому времени небо заволокло и послышались отдаленные раскаты грома.
Третьим был черный Ягуар ХКЕ, требующий высочайшего искусства и лишь приближающий к краткому моменту истины. До конца расправы с ним на песке появился не только бензин, но и кровь, потому что боковое зеркало, как выяснилось, выступало дальше, чем можно было предположить, и на груди Маноло протянулась красная борозда. Но Маноло вырвал систему зажигания машины с такой грацией и искусством, что толпа выплеснулась на арену, и пришлось призвать стражу, которая с помощью дубинок и кнутов сумела вернуть всех на места.
Очевидно, после этого никто не смог бы утверждать, что Дос Мюэртос когда-нибудь знал страх.
Поднялся прохладный ветерок, я выпил стакан тонизирующего напитка в ожидании заключительного номера.
Последний автомобиль двинулся вперед еще при желтом свете. Это был Форд горчичного цвета с откидным верхом. Когда он проезжал мимо Маноло в первый раз, он прогудел и включил дворники на ветровом стекле. Раздались приветственные крики — зрители увидели, что у автомобиля есть смелость.
Вдруг Форд резко остановился, дал задний ход и устремился на Маноло со скоростью сорок миль в час. Маноло, однако, увернулся, пожертвовав грацией в пользу целесообразности, и машина резко затормозила, переключила передачу и снова ринулась вперед.
Маноло взмахнул накидкой, но она была вырвана из его рук.
Кто-то крикнул: «Она разрегулирована!»
Но Маноло поднялся, поднял накидку и начал игру снова.
До сих пор вспоминают о пяти пассах, которые затем последовали. Никогда не было такого флирта с бампером и решеткой! Никогда, никогда на Земле не было такой встречи между машидором и машиной! Автомобиль ревел, как десять столетий обтекаемой смерти, и дух св. Детройта словно бы сидел, усмехаясь, на сиденье водителя, в то время как Дос Мюэртос противостоял ему со своей оловянной накидкой, усмирял его и требовал гаечный ключ. Машина охлаждала свой перегревшийся двигатель, вновь и вновь открывала и закрывала окна, прочищала время от времени глушитель — с урчанием туалетного бачка и клубами черного дыма.
К этому времени пошел мягкий ласковый дождь, невдалеке погромыхивал гром. Я покончил с прохладительным напитком.
Дос Мюэртос еще ни разу не использовал свой универсальный гаечный ключ против двигателя, он только стучал по кузову. Но теперь он бросил его. Некоторые эксперты считают, что он метил в щиток зажигания, другие — что он пытался сломать насос для горючего.
Толпа зашикала на него.
Что-то липкое закапало из Форда на песок. Красная полоса на груди Маноло расширилась. Хлестнул дождь.
Маноло не взглянул на толпу. Он не отрывал глаз от машины: держал поднятую руку ладонью вверх и ждал.
Задыхающийся качальщик сунул ему в руку отвертку и побежал обратно к ограде.
Маноло ждал.
Машина бросилась на него, и он нанес удар.
Раздался свист.
Он промахнулся.
Никто, однако, не ушел. Форд двигался по тесному кругу, в центре которого был Маноло. Из двигателя шел дым. Маноло потер руку, поднял отвертку и накидку, которые он бросил. Опять засвистели.
Когда машина надвинулась на Маноло, из ее двигателя показывались языки пламени.
Некоторые говорят, что Маноло снова нанес удар и снова промахнулся, потерял равновесие. Другие говорят, что он начал наносить удар, испугался и отпрянул. Еще кто-то уверяет, что, может быть, на мгновение он проникся роковой жалостью к своему смелому противнику и это остановило его руку. Я же скажу, что дым был слишком густым, чтобы кто-либо мог наверняка сказать, что же случилось.
Автомобиль слегка повернулся, Маноло упал вперед, и его понесло на двигателе, горевшем ярким светом, как катафалк бога, навстречу третьей смерти, когда оба они разбились об ограду и были объяты пламенем.
Было много споров по поводу последней корриды, но то, что осталось от выхлопной трубы и обеих передних фар, похоронили вместе с тем, что осталось от машидора, под песками Плаз, и много слез было пролито женщинами, которых он знал.
А я скажу, что он не мог быть испуган и не мог знать жалости, потому что сила его была ракетной рекой, икры были поршнями, пальцы на руках имели точность микрометров, его волосы были черным ореолом я ангел смерти управлял его правой рукой.
Такой человек, человек, знавший истину, более могуч, чем любая машина. Такой человек выше всего, кроме силы власти и бремени славы.
Но теперь от мертв, мертв в третий и последний раз. Он мертв, как все те, кто умер от удара бампера, под решеткой радиатора, под колесами. Это хорошо, что он не может встать снова, ибо я скажу — его последняя машина была его апофеозом, все другое было бы упадком.
Однажды я увидел травинку, выросшую между листами металла нашего мира, — в месте, где они разошлись. Я уничтожил ее, решив, что ей очень одиноко. С тех пор я часто сожалею, что сделал это, потому что принял на себя ее судьбу одиночки. Так должна жить машина, чувствую я, так нужно рассматривать человека — сурово, затем с сожалением, и небеса должны плакать о нем, глядя с вышины печально открытыми глазами.
И всю дорогу домой я думал об этом, и подковы моей лошади стучали той весной по мостовым города, пока я ехал сквозь пелену дождя в сторону заката.
Гарри ГаррисонПес и его мальчик
— Мальчик, ко мне! — позвал пес.
Шумно дыша, мальчик подбежал, чтобы его погладили по голове.
— Хороший мальчик, — сказал пес. — Ты очень хороший мальчик.
Конечно, это был не совсем обычный мальчик, тут надо сразу внести полную ясность. С другой стороны, не был обычным и пес. Вот планета, та осталась прежней. То есть не совсем — никогда еще за все миллиарды лет своего существования она не была так дивно хороша. По ночам ярче светили звезды сквозь чистейшую атмосферу и, как встарь, был постоянно обращен к Земле покрытый шрамами лик старушки Луны.
Хотя сейчас стояла не ночь, а раннее утро — ясное, сухое и студеное, какое бывает только на высоком мексиканском плато, и только осенью, и только в ту счастливую эпоху, когда воздух так разительно не похож на прежний. Вроде он и горло дерет, но одновременно и лечит.
Над ручьем, что пересекал сад, поднимался легкий туман, размывал контуры цветов и глушил их яркие краски, — ни дать ни взять на них накинули тончайшую шелковую вуаль. В вышине хлопали крыльями две вороны, солнце играло на смоляных перьях, а далекую заснеженную вершину вулкана Попокатепетль оно заливало розоватым светом.
Жить в таком месте и в такое время — сплошное удовольствие. Пес и его мальчик наслаждались жизнью на всю катушку.
Пусть и незамысловатой была их игра, можно даже сказать примитивной, но оба ее обожали. Сегодня она требовала резвости — из дому друзья вышли спозаранку, по холодку. Мальчик сразу кинулся в декоративный сад и давай скакать через клумбы и куртины; то на ветке повиснет, то махнет с нее на узорчатую скамейку. Даже преодолел, вовсю дрожа и стуча зубами, мелкий пруд с перепуганным карпом.
Ну а пес широко зевнул, почесал ребра задней лапой с толстенными когтями и только после этого пустился по следу, с громким сопением и фырканьем ловя запах. Поймал — и инстинктивно рванул вперед с заливистым лаем гончей, и от этих грозных звуков панически забились в лесу сердца оленей. А мальчику хоть бы что, он рассмеялся и припустил быстрей.
Ох и веселой же была та охота! И непростой — мальчик ведь с каждым разом набирался опыта, он накопил десятки способов прятаться и путать след. А псу только того и надо — чем больше сюрпризов, тем интереснее ловить.
Однако не родилась еще на свет дичь, способная уйти от такого охотника. В должное время пес очутился у комля могучего дуба и огласил парк торжествующим лаем. Зашуршала листва, мальчик свесился с ветки и в следующий миг очутился на земле.
Не говоря ни слова, лишь шумно дыша, воротились они в дом, где уже поджидал завтрак. Пес прижал к земле громадной лапой кус холодной оленины и с наслаждением вонзил в него могучие зубы. Мальчик восхищался таким отменным аппетитом приятеля, сам же довольствовался фруктами и ломтиком сыра; мясо он ел нечасто.
Пока они завтракали, взошло солнце, рассеялся туман, — наступил новый чудесный день.
— А ну-ка, мальчик, — попросил пес, — поди сюда, спину почеши, между лопатками, ты знаешь, куда мне не дотянуться. Да-да, здесь, молодец… А-аххх…
— Ой, что это? — насторожился мальчик. — Надо же, блоха! Ты с противоблошиным мылом-то мылся хоть? С тем, что ветеринар прописал?
— Не знаю… Может, и мылся, не помню. Оно ж такое противное! Запах — просто кошмар. Ты-то не чуешь, а для собаки это сущая пытка.
— Ветеринар рассердится, как прознает.
— Меня это не беспокоит. — Пес зевнул, показав клыки длиной с руку мальчика.
Такого побеспокоишь — сам будешь не рад!
— Вот что, Бродяга, я сейчас уеду. — Пес редко звал мальчика по имени — только когда хотел дать распоряжение или высказать нечто не слишком приятное. — Главным в доме остается Сиссерекс, и ты должен его слушаться. Понятно?
— Да, Хозяин, — насупился мальчик.
Конечно, имя у пса было Хозяин. Так теперь звали каждого пса.
— И не смей дуться, тебе совершенно не идет. В прошлый раз, когда меня дома не было, тут, помнится, случилась небольшая неприятность с люстрой. Сиссерекс, надеюсь, высказал тебе все, что он об этом думает?