. Над дверью висел щит с косыми шашками и четырьмя львами в четвертях. Во что обошлось владельцам право пользования графским гербом, думать не хотелось. Дом, где помещался кабак, был так стар, что явно мог помнить не то что баварцев – времена Жана I[56]. Впрочем, для Филиппа те давние годы располагались где-то неподалеку от Александра Македонского или взятия Трои. Посему всерьез рассуждать о подобной древности, равно как и богатстве кабатчиков, он бы не взялся.
Имелись дела куда более насущные.
И первое среди них – вытащить Уго живым и, по возможности, невредимым.
Второе – не пострадать самому.
Первая задача разрешилась с полным успехом сама собой, стоило толкнуть дверь и оглядеть помещение. Трактир был полутемен и полупуст. Правильнее сказать «едва заполнен» – так вернее. Помимо смутных запахов еды, горящего камина и старого пива в зале сидело… человек десять? Дюжина? Считая трактирщика за стойкой и кухарку, которая возилась за очагом у противоположной стены, – дюжина. Для пространства, где в спокойное время заседали собрания всемеро больше, – настоящее запустение.
Одним из посетителей оказался де Ламье, сидевший в дальнем левом углу с огромной пивной кружкой в руках. Огонь в камине освещал самое себя и немного – кухарку. Солнышко, перевалившее за полдень, пробивалось через окна очень скупыми лучами. Поэтому разглядеть германца вышло не вдруг, но вышло.
Петроний тронул товарища за локоть и еле заметным кивком указал на стойку. И правда, бежать к Уго с воплями «а вот и ты» не стоило, раз уж собрались хоть немного осмотреться. Жив-здоров, и слава Богу.
Подойдя к стойке, де Лален обнаружил, что трактирщика он не узнает. И дело не в череде годов, пролетевших с последнего детского посещения здешних мест, которые могли стереть из памяти обличье того доброго дядьки, который угощал юного Филиппа конфектами. Хотя и в них тоже – в те времена хозяин «Герба Баварии» был весьма в летах. Теперь ему должно было перевалить за шестой десяток – нынешний же повелитель бочонков и кружек был едва ли старше рыцаря.
Подумав, интересно ли выяснить, куда делся старый трактирщик, рыцарь решил, что не слишком. Помер, отошел от дел и теперь наслаждается заслуженным покоем, отошел от дел, а потом уже и помер – не все ли равно? Новый хозяин, поди, его наследник. Припомнить среди кабацкого многолюдства пятнадцатилетней давности сыновей или единственного сына трактирщика Филипп не смог, поэтому просто сказал:
– Приветствую, уважаемый мэтр. Не сообразите ли вы мне с товарищем по кружке темного эля и тарелку сыра? – серебряный звон пары монеты подкрепил просьбу.
– Сию минуту! – уважаемый мэтр кивнул головой, что была замотана в косынку не первой свежести, и направился к рядам бочек. – Присаживайтесь, господа.
Господа присели.
Если косынка на кудрях кабатчика отличалась не первой свежестью, то стол подле стойки был и вовсе нехорош. Когда-то начисто выскобленные доски не пятнали пятна пива или застарелого жира. Не было и похабных памятников мелкой пластики, вышедших из-под ножа скучающего клиента. Ну, вы понимаете: «все граждане города Сен-Клер – петухи; отымел я вас на пне, вот и грамотка при мне; хочу бабу потолще, Александр Б.». Ничего похожего.
Просто не садились за этот стол скучающие или, напротив, веселые клиенты слишком давно, а заботливая хозяйская тряпка не проходилась по нему еще дольше. Не извинительные, с учетом характера заведения, пивные пятна и жир, лишь сиротливая пыль укрывала столешницу.
– Хм-м-м… – сказал итальянец и, не чинясь, расчистил участок перед собой рукавом.
– Что-то не припомню такой грязищи в известном заведении «У Петрония»! – попытался сделать комплимент Филипп, но не преуспел.
– Угу-м-м, – ответил толстый хозяин того самого заведения.
– Интересно, нам прямо так подадут, не протерев стола?
– Не подадут.
Итальянец произнес это одними губами, так тихо, что и сам, наверное, не мог расслышать. Его маленькие глазки при этом забегали из стороны в сторону. Проследив направление взгляда, де Лален сообразил, точно – не подадут.
Петроний сидел спиной к залу, утвердив обширный зад на табурете. И теперь из полутьмы к нему приближались четыре фигуры с явным намерением окружить сидящих товарищей.
Прямо за спиной толстяка вырос долговязый мужик в сером стеганом дублете. По правую руку оказался некто небольшого роста, обладатель чудовищной ширины плеч, облаченный так же – по-походному. Филипп успел разглядеть высокие кавалерийские сапоги и длинный корд на поясе. По левую встал обладатель семи или восьми шрамов на лице, а четвертый, с вислыми усами, вразвалочку обходил стол, прицелившись куда-то за спину де Лалена.
Его облачение не оставляло сомнений – не с добром явились гости. Грудь его скрывала кольчуга с рукавами по локоть, блестевшая в редких лучах света бронзовой пуговицей с нюрнбергским, что ли, клеймом. Кисти – в ребреных стальных рукавицах показывали на меч и кинжал на перевязи.
Кто, скажите на милость, пойдет в трактир, вот этак снарядившись? Явно не добрый человек. Филипп подумал что-то вроде этого, начисто упустив из вида собственную недавнюю пробежку по улицам под грохот доспехов. Теперь по доспехам он принялся дьявольски тосковать. Утешало наличие германца в тылу и то, что незнакомцы его пока не заприметили. Или заприметили и теперь где-то там в темноте вокруг Уго скапливаются неучтенные резервы?
Что это вообще за типы?!
Касательно последнего типы, а точнее – тип, тот самый долговязый в сером, развеял последние сомнения. Он воздел руку в черной перчатке в запретительном жесте, а потом ткнул пальцем в сторону стойки, рявкнув:
– Потеряйся, крыса!
Надо думать, что трактирщик успел таки с заказанным элем и теперь мог помешать. Вот только чему?
– Что вам угодно, добрые господа? – Филипп захотел прояснить этот вопрос, попутно отодвигаясь от стола.
– Тихо, тихо, тихо! Сиди, как сидел, – и палец долговязого, все еще выставленный, покачался вверх-вниз, словно намекая, где и как именно надлежит сидеть. – Это вам что здесь угодно, добрые господа? Приперлись в город, шляетесь с мечами, будто странствующие рыцари. Я этого не люблю. Как оправдываться будете?
– Оправдываться? – спросил де Лален, но более ничего спросить не успел, а гости не успели ответить, потому что в разговоре появился тонкий голос Петрония.
– Подошел к незнакомым людям – представься, а не кричи, как ишак. Ведь ты не ишак? Или все-таки ишак?
Долговязый такого не ожидал, поэтому задумался, а когда до него дошло, он взревел не хуже помянутого животного:
– Иша-а-ак? Я тебе… – для убедительности он наклонился над плечом Петрония, норовя напоследок взглянуть тому в лицо.
Этого делать не следовало, потому что итальянец, оттопырив большой палец, без затей ткнул в глаз непрошеного собеседника. Одновременно он поставил ножку табурета на свод его стопы. Гости потащили сталь из ножен. Если говорить точно, тот, что стоял справа, попытался. Петроний с неожиданной для столь упитанного человека скоростью скользнул тому под руку и в следующий миг приложил лицом о край столешницы. Только зубы хрустнули.
Долговязый принялся выть, прыгая на одной ноге, держась за глаз, оружие показалось из ножен, а Петроний уже стоял с чужим кордом в руках, оглядывая собрание. Филипп, воспользовавшись заминкой, подскочил, толкнул ногой табурет в сторону усача и метнулся к товарищу, потянув меч наружу. Все замерли. Назревала поножовщина, о которой давеча думалось Филиппу.
Вот только подраться не вышло.
Со стола, наконец, рухнул тот, с очень широкими плечами, звучно грохотнув головой о половицы. Словно по команде в глубине зала раздался рык Уго, трижды лязгнула сталь в сталь, и кто-то сдавленно закричал. Видимо, немец только что разделался с резервом, который подослали к нему враждебно настроенные гости. И резерв, судя по всему, состоял ровно из одного человека.
Очень глупо.
Полумрак дрогнул. К полю боя неслась закованная в железо человеческая гора. Уго раскидывал табуреты и попавшиеся по дороге столы, людей, словно те были сделаны из бумаги. Через три мига в неверном свете блеснул окровавленный меч, и немец принялся крошить с двух рук. Первым под размах попался тот, с шикарными шрамами. На этот раз простым порезом отделаться не пришлось.
Клинок разрубил ему череп от виска до виска, даже не заметив преграды ненадежной человеческой плоти. Вторым на острие повис вислоусый. Кольчуга не спасла. Де Ламье уперся ногой в грудь и с усилием извлек меч из раны. Тело упокоилось на залитом кровищей полу.
– А-а-а, Katzendrek, die hurenfotze! Leck mich am Arsch, bescheisen Pimmel![57]
Немец обвел побоище дикими глазами, остановив взгляд на долговязом, все еще прыгавшем чуть поодаль на одной ножке.
– Нет! – запищал Петроний. – Не смей! Этих надо разговорить! Вон тот тоже мертвый?
Трактирщик мотнул головой в темноту, что скрывала дальнюю часть помещения.
– Конечно, мертвый, фу-х! – и, поглядев на Филиппа: – Что-то ты не сильно помог двум старикам!
Рыцарь спрятал оружие в ножны, а немец сцапал с пола меч убитого вислоусого, а потом, ухватив за волосы первого, пострадавшего от находчивости Петрония, поволок к столу.
– Говори, тварь, вы кто? Ты кто, говори или убью! – он повалил его на столешницу и навис над лицом, дыша смертью. – Не ори, разорался! Говори толком, ты кто?!
– Люди мы прохожие, – простонал долговязый.
– Прохо-о-ожие! А откуда у прохожих людей вот это?! – Уго потряс перед носом меч.
– Ме-ме-меч это, ай, больно!
– Еще не больно! Но сейчас будет! – пообещал де Ламье. – Откуда у людей прохожих меч, клейменный тремя лилиями?! Говори, гад!
И Уго принялся колотить пленного затылком о стол.
– Франц купил! Франц купил! – проверещал тот.
– В королевском арсенале?! Пришел и купил?! Расскажи мне, как это делается, я тоже куплю! Так, ты сейчас начинаешь говорить, или я тебе для начала все зубы повыколачиваю! – де Ламье поднес навершие к губам долговязого и примерился, как бы половчее вдарить.