Оберст вытянул ноги из «Мерседеса» и, пошатываясь, встал во весь рост. Лицо его – не лицо, а кошмарная маска, обтянутая пергаментной кожей, дрогнула, скривилась, пойдя морщинами, глаза открылись. И ничего в них не было, кроме бесконечной тоски и злобы.
Товарищи стояли на набережной, глядя на деревянный пирс, здоровенный паром с воротом и уходящей на другую сторону реки веревкой и домик, казалось, вырубленный из той же заготовки, что и причал. Островерхая двускатная крыша едва не сияла вычищенной черепицей, дощатый настил и набережная перед ним были тщательно выметены, и даже металлические части паромного ворота – без намека на ржавчину. Все это было так непохоже на только что виденный пейзаж, что стоило удивиться. На закуску в оконце, забранном в частый переплет, теплился… огонек. Вот на него-то отряд и уставился в недоумении.
Позади остался марш через безмолвие и пустоту.
Поля, заросшие травой без следа людского пригляда; пугающий пригород с сотней почерневших каменных домов и сараев с кое-где провалившейся кровлей. Виднелись окна с маленькими мутными стеклами в свинцовой оплетке, двери на петлях, ржавых до последнего предела, покосившиеся тесаные ступеньки. И ни следа, ни звука, лишь ветер, который к вечеру решил-таки заступить на вахту, гонял по гулким улицам палые листья.
В застройку Понтекорво не сунулся. Почти весь путь он проложил в обход – вдоль реки – прямиком до переправы. Не хватало еще застрять посреди узких улочек, если хозяева домов проснутся и решат выйти наружу. Инквизиторам памятен был короткий анабазис из Лесотехнического парка, когда их окружила толпа тварей. А сколько их могло ожидать в немых до поры домах? Без стрельбы не обойдешься, оповещать же о своем присутствии заранее было явно неразумно.
Посему маршрут художника все молчаливо одобрили. Хотя по окоему реки не шли – крались, насторожив оружие.
И вот теперь чистый домик да свет в окне. Только дымка над трубой не хватало для полного уюта.
Чекисты переглянулись, поглядели и на Кирилла, а потом все трое – на Понтекорво. Тот пожал плечами и, будто ничего другого и не предполагалось, зашагал к дому, не без изящества пристукивая в настил тростью. Оказавшись подле дверей, он тростью же и постучал.
– Рехнулся дед, – прошипел Бецкий, сжав для уверенности дробовик. – Как есть рехнулся!
Помянутый дед отступил на пять шагов, а в доме послышалась возня, и дверь открылась. На крыльце показался высокий сутулый человек.
Человек.
Не клыкастая морда злобного монстра, вся в крови, как можно было подумать.
Человек.
Будто бы только со съемочной площадки низкобюджетного кино на историческую тематику.
Вот только выглядел он не случайно отобранным артистом массовки, которому выдали непонятные шмотки, а до предела настоящим. Подлинным. Длинные спутанные волосы невнятного серого цвета спадали до плеч из-под войлочного колпака, а несколько прядей выбились на лицо – худое, костистое, если не сказать изможденное. Одет он был в долгополую – ниже колен – коричневую тунику грубой шерсти в катышках, стоптанные сапоги и длинный плащ, накинутый на плечи, словно его мгновение назад подхватили, чтобы выйти на улицу.
Отчаянно хромая на левую ногу, неожиданный человек спустился с крыльца, не обратив ни малейшего внимания на три ствола, вскинувшиеся при его появлении. За ним из двери выскочило отвратительное пегое существо, которое только из огромного уважения к собачьему роду-племени можно было назвать собакой. Хозяин дома вцепился взглядом в четверку друзей. Глаза у него оказались внимательные, острые. Если самому человеку на вид светило лет пятьдесят, а то и все семьдесят, очи были совершенно юношеские – ясные и блестящие.
Товарищи молчали, лишь художник отвесил манерный поклон, взяв шляпу на отлет.
«Как мушкетер какой, честное слово», – подумалось антиквару.
Хозяин, похоже, удовлетворил первое любопытство и заговорил. Хрипло, будто давно не пользовался этим даром эволюции и сильно отвык. Он произнес фразу на языке, который мог быть только французским, но без единого знакомого слова, оборота или даже интонации. А Понтекорво ответил, без запинки, сразу, ловко сплетая незнакомую речь. Человек помолчал, а собака препротивно тявкнула, оглядев гостей, причем глаза ее оказались разного цвета – зеленого и беспросветно черного. Наконец, хозяин заговорил вновь и вновь получил ответ художника. Завязалась беседа.
– Что они лопочут и кто это вообще? – прошептал Бецкий, обескураженный ненормальностью, полной неожиданностью мизансцены.
– Это паромщик, я не уверен, но он отговаривает ехать через реку. Не хочет везти, – так же тихо ответствовал Ровный. – Это старофранцузский, да еще какой-то диалект, я на таком читаю со словарем, но никогда не слышал.
Диалог длился минут пять или три – никто не засек времени.
Понтекорво, прервав беседу, сказал спутникам:
– Господа, надо заплатить за перевоз. Нужны мелкие монеты – по две за каждого.
– Какие монеты? – спросили хором ничего не понимающие чекисты.
– Любые. Ему все равно. Бумажных денег он не признает – только металлическую мелочь.
Ровный с трудом – мешалось снаряжение, которое пришлось расстегивать, залез в нагрудный карман парки, где спрятал паспорт и деньги, достал, наконец, портмоне. Порывшись, он извлек восемь желтых кругляшей, где значилось достоинство в десять евроцентов.
– Этого хватит? Вот, припас, думал, зачем, а пригодилось, – сказал он, против воли оправдываясь.
Художник молча передал звенящую пригоршню паромщику, который еще раз обвел друзей взглядом и махнул рукой.
Жест вне времени и языковых барьеров: прошу за мной. И, все также хромая, побрел отвязывать плот, а вместе с ним – отвратительный пес.
Ворот, повинуясь руке паромщика, выбирал канат. За леерами текла Уаза. Перед с каждом оборотом приближался к городу на другом берегу. Дома его, казалось, горели в лучах заходящего солнца.
– Как он вообще выжил вместе с собакой в этом месте? Ведь если тут в самом деле полно этих… упырей… – спросил Быхов, ни к кому не адресуясь.
– Это же паромщик, а паромщик всем нужен, – просто пояснил Понтекорво.
– Исчерпывающе. А отчего такой долгий треп? Неужто торговались?
– Нет, он просто дал понять, что обратный проезд будет стоить гораздо дороже.
– Борзеет! Ничего, сунем ствол – повезет и бесплатно, как миленький.
– Не думаю, что это разумно и вряд ли так просто.
– А где ты наловчился этой тарабарщине?
– Классическое образование, ротмистр.
Так они общались, глядя на приближающийся город. А Ровный так и этак вертел первую фразу паромщика, гадая, верно ли запомнил, а если так, то насколько правильно удалось понять на слух: «Желаю здравствовать. Неужели это снова вы?»
Глава 8Рыцарь
Крики, вопли и общая тревожность застали Жерара в гостях.
Он сидел в кабинете градоначальника, точнее, доктора Игнасио Хименеса, причащался вином, разговаривая разговоры. Хотелось бы сказать: мило беседовал. Причем хотелось, в первую очередь, самому молодому де Сульмону. Именно таков был план: прийти, пообщаться с культурным человеком, который вхож вы же понимаете в какие круги, – самого Великого Герцога пользовал, пусть и весьма недолго. Опять-таки – личность свежая вместо надоевших за путешествие одинаковых солдатских рож.
Словом, отдохнуть в таком обществе от одинаковых солдатских рож вовсе не зазорно, тем более за испанской знаменитостью требовался пригляд. Вот и думал Жерар совместить пригляд с отдыхом. Однако не задалось. Дружелюбие и гостеприимность дона Игнасио не вполне соответствовали внутренним прогнозам. Был ли он настоящим доном, или это скороспелый дворянчик пера – вот вопрос.
Сомнения в урожденном благородстве настигли бургундца именно поэтому – не слишком теплым выдался прием, отчего Жерар загрустил и даже слегка обиделся.
Впрочем, несмотря на унылую мину, доктор при явлении знатного человека трижды хлопнул в ладоши, велев мажордому Пепе нести вино с ледника в подвале, ибо «погоды сегодня слишком теплые». На этом учтивость и тепло людские были исчерпаны к вящему бургундскому разочарованию.
Жерар сидел напротив стола и потягивал сухое красное (с отменным, кстати, букетом) из витого богемского бокала. Доктор, не поднимая головы, скрипел пером и шелестел бумагами, то и дело сверяясь с какими-то книгами. Солнце наотмашь лупило в витражные окна, играя неведомые игры с летающими пылинками и пуская многоцветные зайчики при каждом движении кубка.
Получалось красиво.
В отличие от ловких солнечных лучей, те, кто обставляли кабинет, с красотой не угадали. Комната являлась уменьшенной копией залы на первом этаже – все та же нелепая пещера разбойников: резные бюро, шкафчики с барельефными фигурами, ковры на каждой стене, подсвечники в эмали, дорогие кресла и так далее в немыслимой концентрации. Денег у градоначальника было много. Вкуса не нашлось вовсе.
Не было его и у беседы.
Дон Игнасио отвечал односложно, а то и вовсе кивал головой, к вину почти не прикасался, предоставив, вдумайтесь, гостю наливать себе самостоятельно! Слава Богу, одноногий столик с графином Пепе поставил у правого подлокотника – не приходилось ходить к хозяйскому столу или унижать себя просьбами.
Погоды стоят на диво жаркие. Угу. А вчера ночью-то как поливало, не приведи Господи! Угу. Тяжко пришлось в разгар эпидемии, почтенный доктор? Пожатие плечами и скрип пера. Помогали горожане? Кто как. Нас, представляете, наследник погнал в путь почитай с поля боя! Представляю.
И далее в подобном ключе.
Легко догадаться, что Жерара такой прием обидел. Ведь он с самыми добрыми побуждениями собирался повеселить беседой и вообще – он не кто-нибудь, а из старинных Сульмонов с родней среди Люксембургов и даже Ангулемских Валуа, хоть и четвероюродной. В любом случае не на заборе подобные генеалогии выписывает Бог! Вовсе не на заборе – серебром и лазурью по драгоценному кордовскому пергамену с буллами из лучшего русского воска!