ом, что они в самом скором скоре воспоследуют, рыцарь был совершенно уверен. Ведь доктор выглядел, да, судя по всему, и являлся человеком крайне изворотливым, но отнюдь не крепким. Не воинской стати. Если надавить – сломается. Уж очень страшен был Уго в гневе. Перед ним дрожали люди бывалые и тертые, куда как прочнее доктора с профессорской внешностью. Не маячил за ней тенью жизненный опыт и привычка общаться с чем-то по настоящему страшным. А вот за Уго таковой опыт даже не маячил – он был его воплощением, особенно если разозлить.
Со злобой у немца сейчас полный порядок – вон как кулачищи стискивает.
«Может, и бить не придется старого пройдоху!» – успел подумать Филипп, когда раздался троекратный стук в дверь, а затем из-за створки показалось рябое лицо лучника.
– Милсдарь, велели задержанного к вам? Так мы его, значит, это, привели.
– Молодцы! – Филипп поднялся с седла. – Заводи. И никого не пускайте в коридор, не желаю, чтобы подслушивали. Ясно?
– Сделаем, милсдарь!
Снаружи послышалось грубовато добродушное:
– Не трясись ты, доходяга, рыцарь у нас не злой, сильно не заобидит! Шевели копытами, мать твою, да смотри со страхов не обоссысь!
Доктор Хименес, скорее всего, за всю жизнь не слышавший в свой адрес разом столько приятных слов и пожеланий, выглядел растрепанным. Видать, лучники слишком рьяно взялись за исполнение приказа «взять, запереть, глаз не сводить». Спасибо, что не избили. А может, избили, но не сильно.
Волосы всклокочены, обычно расчесанная волосок к волоску бородка – тоже. Две или три верхние пуговицы его скромного, но чрезвычайно недешевого упелянда, который де Лален при первой встрече едва не принял за рясу, отсутствовали. Не было и пояса с кинжалом и кошелем. С кинжалом все понятно – оружия задержанному не полагалось. С кошельком, если подумать, никаких загадок. Лучники – люди служивые, но кто откажется от небольшой прибавки к жалованию?
Первыми словами доктор обозначил именно тревогу об имуществе.
– Что ваши люди себе позволяют?! Пусть вернут кошель! И пояс! Я за него заплатил больше пяти ливров! Это возмутительный разбой!
Вторыми – тревогу о собственном душевном и физическом здоровье.
– Вы знаете, что они со мной, почтенным человеком, а?! Что вы молчите?! Они надавали мне оплеух! Как конюху, как полотеру! Где это видано! Один догадался выкручивать мне ухо, а второй едва не сломал пальцы! И гоготали при этом, ругаясь так, будто я их крепостной серв! Да только я не крепостной! Возмутительнейшее самоуправство!
Третьими – тревогу о будущем.
– Надеюсь, вы не намерены меня бить?! Вы же дворянин, рыцарь! Вам такое не пристало!
Рыцарь и дворянин, слегка обалдевший от такого потока жалоб, подумал, что с кошельком и ухом лучники, в самом деле, малость перегнули. С другой стороны, он готовился к нудному и противному процессу выколачивания показаний, но, оказалось, не по уму усердные парни Анока сделали почти всю работу, начисто стряхнув с докторской личности пыльцу иллюзий.
– Бить? Сир Уго, что скажете?
Де Ламье, поднявшись во все свои исполинские шесть с половиной футов, грозно скрипнул сочленениями лат. Он надвинулся на испанца, начисто похоронив его под сенью доспехов. Дон Игнасио Хименес, едва доставая рыцарю до подбородка, выглядел в столь огромном контексте сущим подростком.
– Бить? – прошипел де Ламье. – Это зависит от твоих ответов, ты, клистирная трубка!
– Я все скажу! Совсем все! Все, что ни спросите, и даже больше! – вовсе перепуганный доктор растерял давешнюю вальяжность, напоминая все больше не важного господина, а помянутую клистирную трубку.
Он даже ладони сложил молитвенно перед грудью, сразу принявшись их нервически потирать. Нервозность была понятна с первого взгляда – тевтонец до ужаса убедительно нависал и, казалось, при желании мог бы повыдергать ему конечности голыми руками. Кстати, впечатление было не вполне обманчивым, и умный доктор это сразу сообразил.
– Все расскажу! И про вашего шотландца, и про лихорадку эту проклятую, и про французов! Все! Давайте обойдемся без старомодного насилия! Хорошо, господа, право слово! Я буду рассказывать, а юный сир, – он кивнул в сторону де Сульмона, – пусть записывает! Вы, я вижу, основательно подготовились – перо, чернильница, гроссбух! Надо же!
– Ну, смотри! Может, еще поживешь! – де Ламье удовлетворенно кивнул, незаметно подмигнув Филиппу, мол, не извольте сомневаться. – И не приведи Господь тебе соврать! Я тебе сперва пальцы поотрезаю, а потом вот этим…
Перед докторской физиономией показалось лезвие кинжала.
– … начну выковыривать глаза. Ты понял, собака свинская?
После немец присовокупил длинное и грязнейшее ругательство на родном языке, отчего испанец окончательно утратил волю.
– Я, я, я… не надо! Любые сведения, все, что пожелаете!
– Тогда начинай петь, дерьмо ты кошачье, – Уго отступил на шаг, пряча кинжал в ножны за спиной.
– Немедленно! Всенепременно! Да! Но, господа, минуту вашего внимания. Удобнее будет не здесь, а в храме! Это который по левую руку от дома, рядом! Простите, но так выйдет быстрее и понятнее. Потому что надо не только рассказывать, но и показывать, иначе просто не выйдет! Я со всей отпущенной Богом правдивостью! Честно!
– Что такое, что показать? – Филипп ничего не понял, а оттого забыл удивиться этакому докторскому маневру – от полной покорности до каких-то условий.
– Это касается местной, так сказать… Э-э-э… Словом, лихорадки.
Видя, что рыцарь начинает злиться, Хименес заговорил все быстрее, словно пытался утрамбовать слишком много слов в маленький отрезок времени.
– Невозможно пояснить, небывалый случай в практике! Только показать, так понятнее! Вы просто взглянете! Да и в храмине! Там совершенно безлюдно! Некому подслушивать! Вы же, кажется, про конфиденциальность! Заинтересованы! Так сказать, тет-а-тет! Это совсем рядом, полста туазов от дворика! Я…
– Заткнитесь, сеньор, – оборвал его Филипп. – Прекратите блеять, вы же не овца, стыдно! Говорите толком: надо пройти в храм, так? Если так, ведите. И, умоляю, не вздумайте глупить! Мне очень не хочется бегать за вами, а потом причинять ужасную и совершенно ненужную боль. Но мы можем, правда, сир Уго?
– Запросто! – немец оскалился.
– Надо кликнуть с собой караул. Так, ради всякого случая, – сказал Жерар, непривычно рассудительный, верно, с перепугу.
Исполняя собственную мысль, не встретившую возражений, он поместил книгу в седельную суму, а на голову – шлем и быстрым шагом покинул денник.
Следом очистили помещение задержанный доктор в сопровождении двух рыцарей – старого и молодого. Стойло осталось сторожить одинокое перо, забытое в чернильнице на полу.
Солнце стремительно падало к горизонту. Еще один день почти завершился. Навстречу ночи и солнцу из-за края земли ползли тучи. Чернеющий вдали небосклон здесь и там пробивали молнии. Вместе с грозой накатывала духота, воздух был тяжек и плотен, будто светило исполинской раскаленной массой трамбовало небо поверх крыш домов и людских голов. Темный фронт наступал с изрядного расстояния, но не было сомнений – он обязательно захлестнет Сен-Клер.
Площадь маленький конвой пересекал скорым шагом. Пара лучников – неразлучные Жак и Готье по кличке Мердье, а также три де – Лален, Сульмон и Ламье. В серединке между затянутыми в доспех фигурами семенил доктор.
Торопливость была понятна – никому не хотелось быть здесь. Здесь в самом широком смысле – и на площади, внезапно безлюдной, и, конечно, в городе. Всем хотелось разобраться с делами – и по домам. Кроме того, погода пугала скорым ливнем, каковой по зрелому размышлению мог бы объяснить и отсутствие людей на площади. Обыватель попрятался от ненастья.
Мог бы.
Но не объяснял, точнее, таким простым резонам Филипп больше не верил ни на ломаный денье. Опустевшая местность тревожила. Впрочем, рыцаря теперь тревожило почти все.
Храм был освящен во имя Пресвятой Богородицы. Как иначе – Нотр Дам де Сен-Клер, звучит! Для настоящего собора мелковат, ну так и город – вовсе не Реймс или тем паче – Париж. Бургундец помнил здание в лесах – его детские годы сравнялись с окончанием отделочных работ. Храм, как положено, строили и достраивали с четверть века, уж больно дорогим он получился. Но теперь дом божий, сверкая в предвечерних лучах витражами и свежей облицовкой, был чудо как хорош. Он приветствовал гостей тремя стрельчатыми башенками, шеренгой горгулий под крышевым скатом и… приотворенной дверью.
Часы в ратуше гулко били пять пополудни, а Мердье, недовольно морщась, сказал:
– Какого, прости Господи, лешего, почему не звонят к вечерне?
– Какого, прости Господи, лешего дверь не затворена? Это же твоя смена относила шотландца в церковь? – грозно рыкнул в ответ де Лален.
– Так это, милсдарь, не моя! То есть смена-то моя, но тело мы сгрузили на пажей – не самим же ломаться, право слово! – беззаботно отмахнулся лучник. – Мож пажи-то и не закрыли, они ж молодые, службы еще не поняли! Наказать? Если велите – накажем! Только от кого запираться-то? Нет же никого! А шотландцу – ему уже все едино!
Мердье обвел площадь широким жестом, описывая пустоту.
– Я тебя накажу, болван! – вновь зарычал Филипп.
Он мог сослаться на то, что королевский поверенный – знатная особа и его по традиции обрядили в последний путь со всем уважением – в дорогущие доспехи, вложив в руки совсем не дешевый меч. Все это – настоящее богатство, каковое местная публика могла легко свистнуть из незапертой церкви. Но не сослался, потому как его злость касалась иных материй.
– Приказали тебе – тебе и отвечать, дуралей! Придумал тоже – на пажей свалить! Клянусь Богом, Анок с тобой поговорит по-свойски! Дисциплина в отряде, м-м-мать вашу!
Стоило войти внутрь, как оказалось, что злился рыцарь не зря. Тет-а-тет, которым соблазнял доктор, не случился.
Расторопные пажи не поленились озаботиться отпевальным столиком, на который по скорбным случаям ставили обычно гробы. Домовины не имелось в запасе, поэтому, перед алтарем шотландский рыцарь лежал просто так. Кто-то затеплил над ним свечи в двух подсвечниках, успевшие прогореть до половины. Латы траурно сверкали в косых столбах света, которыми был пронзен неф из двух десятков окон по стенам. Поверенный не мог их подслушать, а вот два человека, оказавшиеся подле тела, – очень даже.