– Мать твою… – только и смог выдохнуть кутилье, в один миг поняв, кто замер перед ними. – Тот псих, что мы ночью заломали! Он у доктора тут лечился. Вроде…
– А он не бросится? – с надеждой спросил паж, приподнимая фонарь повыше, чтобы осветить лицо пришельца.
Не лицо, личина – бледная до синевы. Глаза неподвижные и словно из стекла. Из стекла, с той стороны коего выглядывал некто или нечто настолько злобный и чужой любым человеческим качествам, что против воли можно было завыть. Или обмочиться – что угодно, только бы не встречаться взглядами с этим. Свет, павший на морду существа, словно стал сигналом. Юноша, когда-то носивший имя Сорель де Латур-Шарези, открыл рот, протяжно застонав. Блеснули обломанные зубы. Стон перешел в хрип, а Крюшо без второго намека понял – точно, кинется. Вот прямо сейчас. Каким стремительным и чудовищно сильным могло быть это тщедушное тело, солдат помнил. А также то, что трое матерых лучников-гвардейцев в боевом облачении едва смогли взять его на кулачках.
Поэтому какие, на хрен, кулачки.
Оно бросилось, прыгнуло с места, сразу, без разбега – вперед, выставив скрюченные пальцы. В тот же миг прыгнул и кутилье. Навстречу и влево, раскручивая тяжелый, не боевой, но на славу отточенный топор.
Полет острой стали пересек путь существа. На уровне шеи, точно и аккуратно, как скальпель хирурга. Мышцы, кожу, жилы и позвоночный столб лезвие развалило, не встретив сопротивления. Голова завалилась на плечо юноши, удерживаемая лишь остатками плоти. В потолок, на стены ударил кровяной фонтан, впрочем, почти сразу иссякнув. Молодой Сорель де Латур по инерции достиг пажа, ударился, обдав того юшкой, и рухнул на половицы. Босые ноги мелко сучили в луже красной, остро пахнувшей ржавчиной крови.
Жакуй, так и не выпустивший фонаря, стоял, привалившись к стене, широко открыв рот и еще шире – глаза. Он судорожно втягивал воздух, начисто утратив волю. Из забытья его вырвал Крюшо. По-простому – грубой пятерней.
– Чего замер! Надо доложить! Да очнись, тряпка! – звук отменной оплеухи. – Шевелись давай!
– А?! – встрепенулся паж, словно разбуженный пощечиной.
– Сказал бы я тебе! А ну, пошел! – кутилье, ухватив ворот слуги, буквально поволок его к выходу.
Но позади вдруг протяжно заскрипели половицы. Паж и солдат оборотили взгляды к покинутой прихожей. При дверях стояло тело со свисающей на бок головой. Лицо превратилось в кровавую маску, на которой продолжали жить глаза, исполненные прежней злобой. Зубы клацнули, пошатнувшись, монстр двинулся на служивых. Впечатлился даже Крюшо. Он матерно завопил и огромными скачками умчался из зала. За ним семенил Жакуй, тихо подвывая от ужаса.
Ретираду провожали раскаты грома, вой ветра и стаккато, которым дождь стучался в крышу, стены и окна.
Вслед беглецам двинулось и наполовину обезглавленное нечто, совершенно не обращавшее внимания на некоторый непорядок с организмом.
Из стойла с арестантами раздавались смертные крики. Люди убивали друг друга. Зубами, ногтями, руками, убивали, забыв, что они люди, или когда-то ими были. Один наемник, умудрившийся распустить путы на руках, сорвался с жерди и добежал до дверей. Он повис на решетке, тряся ее, выкрикивая нечленораздельные мольбы. Даже руку одну просунул между прутьями, будто в попытках протиснуться наружу из денника, превратившегося в круг ада.
Через недолгие мгновения сзади сверкнули обезумевшие глаза, чьи-то пальцы вцепились в шевелюру несчастного. Нелюдская, звериная сила оторвала немаленького бандита от решетки, а потом с размаху впечатала его голову в прутья. И еще, и еще, и еще раз. Наружу полетела кровь, ошметки мяса и зубы. Бриганд испустил вой, которому невозможно было заглушить треск сокрушаемых костей, вой превратился в стон, да так и затих. Затих и наемник, только застрявшая меж прутьев рука торчала наружу, как нелепый и немой крик «Помогите!».
Из-под двери на пол потекла кровь.
Неспешная лужа расползалась все шире, затекая поверх того самого застарелого пятна, что так насторожило в ночь заезда Уго, а утром – Филиппа де Лалена.
Жандармы, лучники и прочий воинский люд, видавший всякие виды, все эти крепкие мужчины, обученные самой жестокой профессии – убивать и умирать под чужими знаменами, замерли, не в силах осознать, что же они видят. В деннике среди воплей, стонов, топота и звуков молотьбы мяса в мясо раздался громкий сухой треск.
– Они оглоблю сломали… – сказал кто-то.
И ему не ответили, лишь пялились на содрогающиеся стенки стойла, покрепче сжимая оружие. В углу напротив сидел на корточках лучник, с заиканием бормотавший неуместную доксологию:
– Glòria in excèlsis Deo et in terra pax homìnibus bonae voluntàtis, – он застрял на «бонэ волюнтатис», раз за разом повторяя строфу, которая никак не могла перескочить на «Laudàmus te»[65].
Никто не обращал внимания и на внезапную набожность. Крик и кровь, которыми исходила арестантская, кажется, лишили людей и воли, и желаний хоть на что-то реагировать. Но ничто не длится вечно. Беснование продолжалось считанные минуты, и вдруг денник замолк. Не было более воплей, воя, хруста и чавканья, тем более жутких, что почти ничего не было видно в маленькой рамке зарешеченного оконца. А теперь и слушать было нечего. Зато рука в замызганном, сером от пота рукаве, высунувшаяся наружу по плечо, ожила.
Зашевелились пальцы, сжимаясь и разжимаясь, рука скользнула внутрь, вновь ухватив прут, а за решеткой поднялась кошмарная личина. Лежащий на боку нос, вмятые скулы и надбровья, торчащее мясо и абсолютно пустые и в то же время злобные глаза, более не принадлежавшие бандиту, наемнику и убийце. Принадлежавшие кому-то еще, кому-то неизмеримо худшему.
Он обвел взглядом собрание и тихо зарычал.
Люди в коридоре невольно попятились, лишь один жандарм сказал нечто вроде:
– Но, но, не балуй!
– Парни, господа, братцы, слушайте сюда, – неожиданно спокойно, деловым, надо отметить, тоном откликнулся дизанье лейб-лучников Анри Анок, и только сбивчивое в сословном смысле обращение выдавало крайнюю нервозность. – Быстро волоките лавки. Надо подпереть дверь, она открывается в коридор, а засов они выставят на три счета. Шевелись, братцы.
Едва услышав разумную речь и что-то похожее на ясный приказ, и братцы и господа разом пришли в поступательное движение. Жандарм, не чинясь воинской специальностью и происхождением, притащил скамейку, а за ним и пара сержантов-кавалеристов. Паж обухом топора загонял деревянные клинья под створку. Никому не нужно было пояснять, что за «они» и отчего им захочется выносить преграду. На совесть пригнанные и сколоченные доски в железной кованине отчего-то больше не казались надежным препятствием.
– И вот что, – продолжил распоряжаться Анри, по-прежнему тихо и словно бы отстраненно. – Если кто до сих пор не в полном вооружении – вооружайтесь. Считайте, у нас боевая тревога.
Народ, в самом деле – кто без шлема, кто без перчаток, внял. Под громовой аккомпанемент и перестук разыгравшегося ливня все забегали, целеустремленно заметались, бросившись к оружию. Лишь обалдевший лучник напротив того самого денника все еще не вернулся из непонятных своих эмпирей, продолжая бормотать «Слава в вышних Богу». Но начальник ему помог, обрушив исполинскую оплеуху на затылок и увесистые богохульства.
– Сраная богоматерь, а ну, встать! Тревога не про тебя сыграна, а, поповское отродье?! Молится он, как драный в жопу епископ! Служить за тебя я буду, ты, говно?!
Оплеуха такого размера оторвала бы иную голову. Черные слова такой массы раздавили бы иной трибунал Святой инквизиции. А стрелок – ничего, полетел в служебном направлении. И вовремя. Все вовремя – от подпертой двери до срочного доснаряжения. Потому что они подали голос.
Стойло наполнилось хрипами, рычанием, стонами, в которых более не слышалось боли – только голод и лютая злоба. Воротина, сами стенки – все заходило ходуном, а меж прутьев и даже через поилку, что была устроена в нижней части двери, потянулись окровавленные руки. Одновременно кто-то, надо думать, с недобрыми целями, стал ломиться в черный ход, выходивший на улицу. Но та дверь была куда основательнее и отворялась наружу, посему никому не было до нее дела. По крайней мере, пока.
– Снарядились?! Выводи коней на двор! Снимай караулы! Строимся, забираем шефа из церкви и валим отсюда! Кто как, а я сыт сраным городишком по горло!
Дизанье поплотнее нахлобучил барбют, вытянул меч и принялся с плеча рубить руки, тянувшиеся в коридор из денника. Отсеченные конечности посыпались на пол, что никак не убавило пыла и ярости тех, кто рвался в конюшню. Перекошенная морда в сочащейся юшке все так же скалилась в смотровое оконце, а дверь и стены по прежнему содрогались от ударов и натиска десятков тел.
Анри не смог увидеть, как отчлененные руки не замирают на половицах, а продолжают извиваться и скрести по дереву, – ему просто не хватило времени. Со двора ввалились трое – боец, стоявший на посту, паж Жакуй и кутилье Крюшо. Все были мокры и явно переполнены новостями самого дурного свойства.
– Старшой! Там… – караульный провел ребром ладони по шее.
– Мать моя! – это Жакуй.
– Берегись, оно идет сюда! – это Крюшо.
Что троица имела в виду, выяснилось спустя пару мгновений. В растворенные ворота пал нестерпимый блеск молнии, высветив силуэт. Лучник не сразу понял, что в вырезанной из тьмы фигуре было не так. Там, где человеку полагалась голова, головы не имелось. Анри зажмурился. Не то приводя в порядок зрение после ослепительной вспышки в небесах, а может, думал, что наваждение пропадет. Не пропало.
Еще миг спустя внутри показался давешний юноша в изгвазданной ночной рубахе. Голова болталась на ошметке плоти, вперив в собрание неживой, но отменно злобный взгляд. Де Латур-Шарези, или, точнее, то, что было им недавно, остановился на пороге, заливая пол кровью и дождевой водой. Бросок, последовавший потом, был стремителен. В пять огромных скачков нечто достигло сгрудившихся перед ним людей. И…