Занималось утро. Где утро, там и новая надежда.
Значит, первым делом завести отряд на причал. Потом выставить охранение. Перевезти, кого получится, на ту сторону, выстроить бойцов и там – мало ли что. Вернуться, забрать остальных. И, чем черт не шутит, дождаться упрямых ослов – Филиппа и Уго, которые словно с ума взбесились, до того им вошла за темечко идея погибнуть героями.
Бросив повод пажу, де Сульмон первым вбежал на пристань, где увидел… паромщика.
Тот самый угрюмец, одна нога короче другой, вытертые шмотки и отвратительная собачонка. Тот самый, что вез их через реку, кажется, сто лет тому. Просто удивительно, сколько всяческой дряни может приключиться всего за сутки.
Мужик стоял на плоту, пришвартованном у пирса. И молча пялился на юношу.
– Эй, милейший, удачно, что ты на этом берегу. Запускай на борт, словом, поехали отсюда. Ну, ты чего? Язык проглотил?
Жерар трусцой подбежал к парому и попытался шагнуть на него, чтобы привести хозяина переправы в чувство. По щекам надавать хаму или еще как.
Но помянутый хам повел себя и вовсе неожиданно. Он пихнул Жерара так, что тот едва не опрокинулся навзничь.
– Да ты, что ты себе… я тебя!!!
– Нет, – просто ответил паромщик.
– Ну держись!!! – Жерар в лютой злобе, еще не отойдя от драки, рванул было меч, но паромщик отвесил ему такую оплеуху, что шлем зазвенел под голой рукой, а юноша все-таки упал на спину, громыхнув по доскам.
– Нет, – повторил паромщик.
К Жерару бежали воины. Кто-то грозно матерился, кто-то обещал лодочника утопить, кто-то доставал топор с поясного крепления – яснее тысячи слов.
– Нет! – голос рокотнул, не хуже давешнего грома.
До того это получилось убедительно, что отряд встал. Так они и стояли. Одинокий сермяжный мужик с собачонкой и шеренги воинов, облитых сталью, яростью и кровью. И злобные люди, обученные убивать и умирать, не двигались.
Потому что за спиной паромщика стояла не собачонка. На месте дворового кабыздоха мерещилась тень худшего ночного кошмара – здоровенная тварь о двух головах с клыкамисаблями, когтями-кинжалами, смрадным дыханием и жутким четырехглазым взором.
– Нет! Город закрыт! Вы все – все оплатили дорогу сюда. Обратно не выйдет никто! И не думайте переплыть реку – вынесет обратно! Возвращайтесь!
– Но куда? – простонал Жерар, накрытый страхом вместо недавней бодрящей ненависти.
– В пекло. Или сидите здесь, мне все равно.
– А заплатить…
– Вам нечем платить, – отрезал паромщик.
И тут за спинами раздался знакомый бас, раскатывавший «р» в таком грассировании – не понять, не то рычит, не от полощет горло. Через линии бойцов проталкивался Уго. Его собственный здоровенный меч лежал в ножнах, а вооружился он каким-то до нелепости старым клинком.
– Уважаемый, у всего есть цена, – сказал де Ламье, вышедший вперед.
– Цена – это жизнь, – ответил паромщик.
– Я готов заплатить, пусть молодой уезжает. Я останусь вместо него.
Повисла тишина, нарушаемая только удалявшимся громом. Паромщик размышлял секунды три, а потом кивнул головой.
– Идет. Молодой, проходи, остальные…
– Эй, погодь! А мы? Поделимся по жребию и, – рядом с Уго, как по волшебству, вырос лучник Мердье. – И тоже, ну ты понял! Брат за брата!
Паромщик обвел всех тяжелым взглядом исподлобья, вперившись в оконцовке в лейб-лучника.
– Вам нечем платить. Вы все мертвы. Вам нечего тревожить живых, проваливайте! Молодой, заходи, цена уплачена.
Воины молчали, потрясенно переваривая услышанное. А Жерар не молчал, он почти голосил.
– Ты чего собрался делать, старый ты черт?! Я так не могу, я…
– Цыц! – Уго нахмурился, как умел делать, наверное, только он, мигом укротив юношу. – Жерар, я поклялся быть при Филиппе до конца. И клятву сдержу. Молчи, не перебивай. Де Лален младший не придет. Он остался здесь, значит, и мне судьба. А ты слушай. Держи этот меч. Я видел, он может убить бессмертного. Когда-нибудь он пригодится. Держи суму…
Германец повесил на плечо Жерара переметный седельный чемодан.
– Здесь твоя дурацкая книга. Закончи ее, людям должно знать все, что здесь случилось. Никто не поверит, знаю. Но когда настанет пора – поверят и воспользуются. Поэтому никому не показывай, допиши и спрячь. Сейчас это важнее всего, ты понял? Просто кивни, не надо мямлить! Это твое последнее боевое задание! Ты вроде стал браться за ум, я тебя вообще не узнаю. Так постарайся не обосраться в самом конце! Пошел!!!
Дождь совсем перестал. Затих и ветер. На реку полз жирный предутренний туман. Под его кровом исчезал паром, на котором еще некоторое время можно было разобрать корявый силуэт паромщика, стройного юноши в бригандине и шлеме, боевого коня-дестриэ светло-серой, почти белой масти. Первым пропал в тумане конь, слившись с его прядями, последним – молодой воин, стоявший у кормовых перил, а потом и сама корма. Лишь скрип лебедки еще некоторое время и мог напомнить, что на переправе работал плот.
Воин, в свою очередь, мог некоторое время видеть товарищей на причале. Несколько оборотов лебедки, и о городе Сен-Клер свидетельствовали самые высокие башни – ратуши и храма. Стоило лебедке поскрипеть еще – пропали и они. Последним напоминанием стал зычный голос Уго, прорвавшийся сквозь туман:
– Допиши и спрячь, допиши и спрячь! Не обгадь все дело, молодой дурень!
Солдаты и жандармы спускались на берег. Им предстояло возвращение. Последними причал покидали Уго де Ламье и Петроний.
– Чего ты такой кислый, толстяк?
– Как-то очень странно все вышло, – пропищал трактирщик.
– О да, твоя последняя авантюра не задалась! – подтвердил Уго.
– Я и говорю, странно.
– Зато, похоже, смерть от болезни тебе не грозит, так что гляди веселей! Сколько мы с тобой знакомы? Лет тридцать?
– Да уж, прошлое у нас на двоих весьма занятное и чертовски долгое.
– Будущее может быть еще интереснее, ведь ты умеешь пользоваться самыми неожиданными шансами. Так, дружище?
– До сих пор справлялся.
– Вот теперь узнаю неугомонного Петрония!
– Заткнись, Уго, без тебя тошно.
Так под звуки необязательной, почти домашней трепотни замыкающие вслед за отрядом канули на улицах города Сен-Клер.
Без подмоги, которая взялась невесть откуда, друзья не выжили бы. Да и с нею выжили чудом. Мертвецов было слишком много, и на каждого уходило слишком много патронов. Антиквар, майор и капитан стояли в проходе между рядами скамей, поливая вход огнем.
Однако разрываемые пулями и картечью мертвецы приближались, лезли по телам упокоенных или просто лишившихся подвижности и через минуту должны были захлестнуть маленькую шеренгу, что упорно продолжала извергать дым и пламя.
Ровный уже не думал о бесполезности сопротивления. Он просто стрелял. Но мысли в голове оставались. Точнее, всего одна. Какого лешего не нападает Тень? Тварь слишком сильна и стремительна – дробовиками не отбиться. Но высокая фигура в изломанных доспехах не шевелилась, стоя там, где ее уложили гранаты.
Впрочем, скоро стало совсем жарко, а значит, не до самых полезных мыслей.
– Пустой! – заорал майор.
– Заряжай, прикрою! – отозвался Быхов и двумя выстрелами разнес головы паре самых шустрых мертвяков.
В его дробовике оставалось три патрона. Еще чуть – и придется идти в пистолеты.
Ровный помнил, что его положение чуть лучше – он успел набить магазин смертоносными цилиндриками последним и теперь мог стрелять еще пять раз. Но потом выходило, что все-таки пистолет. А может, меч, то есть рукопашная, ведь зарядиться заново им не дадут. Бестиям оставалось пройти метров десять, и слава Богу, что атакуют они строго в лоб.
В тылу бился художник, зарубивший, кажется, дюжину мертвецов.
Дробовик антиквара опустел. Последние два раза выстрелил майор и схватился за пистолет. Руки капитана Быхова уже некоторое время расцветали не громогласными снопами огня двенадцатого калибра, а куда более скромным речитативом девятимиллиметрового «Глока». И тут натиск тварей ослабел. Попросту они прекратили лезть с площади. Их место заняла шеренга закованных в сталь людей, прикрывшая дверной проем, а в храм ворвался квартет с клинками наголо. Вел их невероятно толстый человек, на пузе которого с трудом помещалась кираса.
Он тремя взмахами рассек покойника перед собой, закричал тонко, завопил, указывая тесаком за спину трех друзей. Понятно без слов, помогите своему, здесь мы разберемся.
«Почему Тень не шевелится, неужто выжидает?» – подумал антиквар, разворачиваясь кругом.
Вовремя.
Художник с поразительной для его лет легкостью увернулся от топора, которым саданул человек в долгополом одеянии сильно выцветшего синего сукна в кровавых потеках. Топор был не боевой – рабочий, а поэтому медленный. Человеку когда-то сожрали, обглодали половину черепа, что не убавило ему сил и прыти, но явно не прибавило ловкости. Понтекорво смог поймать мертвеца за вооруженную руку, толкнув плечом на второго покойника. Их оставалось в алтарной части храма всего двое – остальные валялись изрубленные на полу.
Шпага пропела свои песни, вонзившись в хребет долгополого, затем под лопатку, а после – в основание черепа. Со страшной, неуловимой скоростью.
Последнюю тварь смерть и перерождение, видимо, застали во сне, судя по съехавшему на ухо ночному колпаку и плиссированной рубахе до колен, в прошлом отличавшейся снежной белизной, а теперь – блеклой серостью. Покойник отбросил содрогающееся, но еще стоявшее на ногах тело с нелепым топором в руках – и острие клинка просквозило его череп между глазом и переносицей. Серая рубаха попытался схватить шпагу, но смог облапить лишь пустоту, а старик повторным уколом рассек мертвое сердце, а после перерубил шею.
Перемещение вбок, разворот, шпага взлетает к потолку, чтобы просвистеть вниз, замерев в нижней второй позиции. Движения быстрые, энергичные – аж капли крови брызнули с плоскостей и граней. Понтекорво оглядел поле боя.