«Дорогой папа Вилли Битрих, где ты набрал такое убоище?!» – со всей ситуативной несправедливостью думал доктор, адресуя негодование бригадефюреру, который, в общем, комплектацией медчасти заниматься не должен.
Залитый кровью операционный стол и солдат с развороченным бедром. Судя по дыре – осколок, минометный, не иначе. Рана выглядела жутко, но была неопасна – справились, невзирая на тупость гренадера Оберсдорфа. Но сколько еще ожидает очереди! И скольким еще суждено в эту очередь попасть! Русские безостановочно долбили эшелонированную оборону, как шахтеры в забое.
Санитары вынесли раненого на носилках, Швальм привычно поднял руки ладонями к себе и оглянулся назад, где коллега Дитрих только что справился с очередной операцией.
– Дитрих! – позвал Швальм.
– Уже тридцать шесть лет, а все Дитрих, – отозвался коллега.
– Я смертельно устал. Тринадцатый за сегодня!
– У меня десятый, но подтверждаю – ноги уже не держат.
Врачи работали посменно, но смены каждый раз выдавались жаркими: спасибо парням с той стороны окопов – не оставляли медиков без практики.
– Как думаешь, Дитрих, не придется рвать когти, как тогда, в январе?
– Да-а-а… – протянул тот, – плотненько сегодня укладывают. Слышишь, какой грохот?
Палатка отозвалась, зашатавшись на опорах вслед очередному рукотворному грому. Под полог просунулась фигура гренадера с санитарной повязкой на рукаве. Веснушчатая физиономия в пороховой гари, под каской и вязаным подшлемником личность установить не представлялось возможным. Поэтому Дитрих обратился нейтрально:
– Эй, ты!
– Я, герр унтершарфюрер! – санитар вытянулся в струну, звякнув противогазным чехлом.
– Не ори. Вольно.
– Прошу простить, герр унтершарфюрер! Только что с передовой, ничего не слышу!
– Ты очень кстати, как там обстановка? – спросил Швальм.
Шутце улыбнулся, прокопченную физиономию разрезал полумесяц белоснежных зубов, причем половины не хватало.
– Танки, герр роттенфюрер! Танки и русские панцергренадеры! Нас вышибли из первой линии окопов, но мы вышибли их обратно – сейчас снова ползут! Очень близко подобрались – между окопами метров триста. Я думаю…
– Свободен, солдат, – перебил его Дитрих. – Кру-у-угом! Марш отсюда.
– Вот так. Танки. Насколько я понимаю, сейчас разведают слабые места в обороне, а потом вдарят из пушек. А ведь и сюда попадет, если что, – сказал Аларих, когда гренадер покинул палатку.
– Ну… пока не попадает. В конце концов, наши кишки рано или поздно долетят до Господа Бога, так какая разница: когда? – философски заметил Дитрих, – эй, Йост, помирать не страшно?
– Страшно, – признался Аларихов фельдшер.
– В ботинок-то еще не наложил? Вот сейчас ка-а-ак накроют «катюшами»!
– Так, герр унтершарфюрер, кто на передовой был, тому сраться не привыкать. Накроют «катюшами» – постираю штаны и всего делов.
– Если «катюшами», то стирать будет нечего, – проворчал Швальм. – Соскребут ошметки да зароют с умеренными почестями. Это если будет кому соскребать.
Фельдшер ничего не ответил, потому что у входа послышалась какая-то возня.
– Следующая порция мяса, – сказал Дитрих и ошибся.
Это было не мясо. В палатку вошел трехзвездный унтер-штурмфюрер в подозрительно чистой шинели и фуражке.
– Господа… – он обвел взглядом помещение. – Кто из вас военврач роттенфюрер Аларих Швальм?
– Хайль Гитлер! – оглушительно рявкнул Йост, вскинув руку в старом римском салюте.
Офицер поморщился.
– Так кто?
– Я, герр…
– Отставить устав, – ладонь в черной перчатке запретительно рубанула воздух. – Роттенфюрер, вас отзывают с фронта.
– В чем, собственно, дело?
– В этом, – офицер извлек конверт официального вида. – Вот предписание. Вы немедленно отправляетесь со мной в Берлин.
– Но у меня раненые!
– Понимаю, – кивнул он. – А у меня приказ. Желаете обсудить?
Вот так началась история доктора Швальма, точнее, та ее часть, которая впадает ручейком в русло истории основной.
В столице господин Швальм пробыл совсем недолго – двое суток.
Времени как раз хватило, чтобы умеренно получить по шапке в медицинском управлении СС на Вильгельмштрассе – «за безответственное отношение к собственному таланту и подготовке, на которую Рейх потратил немалые деньги», а еще получить предписание явиться на Пюклерштрассе, 16 в берлинском Далеме.
Аларих удивился.
Он знал, что на Пюклерштрассе располагается штаб организации «Аненербе». Откровенно говоря, о «Наследии предков» слухи ходили самые дикие, но Аларих Швальм обладал чрезвычайно дисциплинированным умом, чтобы успешно фильтровать девять десятых этого информационного белого шума. Его мало волновали исследования рунической магии, духовные практики тибетских сект и поиски арийской прародины. Точнее, не волновали вовсе. А это и было главным наполнением шепотков и пересудов, связанных с названием «Наследие предков». Зато доктор знал, что «Аненербе» проводит уникальные исследования в области медицины, биологии и антропологии. Так не научные ли его изыскания послужили причиной вызова-перевода-назначения?
Разумно решив, что лучше один раз увидеть, он отправился в Далем и в указанный срок вошел под сень уютного двухэтажного особняка, чьи большие окна были по-военному заклеены бумажными полосами крест-накрест.
Именно так. Швальм потребовался Родине именно в качестве ученого, а не «военреза», «которых и без вас достаточно».
Ну что же?
Зачисление в отдел R и первым поездом – в Мюнхен.
Но его путь лежал немного дальше. В жутковатое… да что там, жуткое место – концентрационный лагерь Дахау. Под крыло начальника отдела R гауптштурмфюрера СС Зигмунда Рашера в качестве куратора направления… Какого?
Лагерь выглядел снаружи очень даже миленько, по крайней мере со стороны входа для персонала. Так, по первому впечатлению – обычный закрытый объект имперского подчинения, а вовсе не фабрика смерти. Имперское подчинение красовалось над воротами в виде орла, усевшегося на венок-и-солнце. Рядом стоял комендантский дом, два этажа с мансардой – белая штукатурка, железная крыша и флаг со все тем же символом солнца. За кирпичным забором высились ели, а перед входом – старая ива с облетевшими по зимнему времени листьями.
На КП доктора тщательно проверили и пустили в дом, где прямо за дверьми его встретил запыхавшийся, будто после быстрой ходьбы, человек лет тридцати трех – тридцати пяти.
Был он невысок – ниже Алариха, носил партикулярное платье, а лоб его в скором времени угрожал соединиться с затылком. Кажется, такие лбы отчего-то считают принадлежностью ученого люда.
– Здравствуйте, коллега! – человек радостно улыбнулся и раскрыл руки, словно для объятия, от которого, впрочем, удержался, просто пожав руку. – Очень, очень рад! Мне вас-то и не хватало! Позвольте представиться: Зигмунд Рашер.
Он кивнул, подражая каким-то прусским офицерам из синема, отчего его черные волосы колыхнулись и пришли в беспорядок.
– Роттенфюррер Аларих Швальм прибыл в ваше…
– Ах, оставьте. Я, конечно, ваш начальник и все такое, и звание у меня – гауптштурмфюрер, но, право, коллега, если мы будем звать друг друга «герр роттенфюрер» и «герр гауптштурмфюрер», на научную работу у нас времени не останется! Совсем! Я ж вас не на плацу маршировать пригласил… Зигмунд, я для вас Зигмунд, если, конечно, в неофициальной обстановке.
И он снова протянул руку.
– Ну, что же? Сперва заселим вас или вы голодны с дороги?
– Не голоден.
– Отменно. Тогда пойдем к вашему новому месту жительства, коллега!
– Я бы предпочел ознакомиться с фронтом работ…
– Пустое! Успеете еще ознакомиться.
Они вышли на другую сторону, направляясь к зданиям за линией елей.
– Вы, простите, не из брезгливых, коллега Аларих?… Имя-то у вас какое… эпическое!
Доктор Швальм не удержался – скривил рот.
– Зигмунд, я почти год провел на передовой. Думаю, что видел все, что только отпущено человеческому воображению.
– Это вы заблуждаетесь… – Рашер хитро прищурился. – Но я не об этом. Я о моральной стороне дела. Вы же, наверное, наслушались о нас всякого.
– Если честно, я о вас услышал ровно три дня назад. А о моральной стороне дела вообще думать не склонен. Все что на пользу – морально. Кроме того, я – ученый, мною движет сильнейшее любопытство.
– Настолько, что вы готовы ставить эксперименты над людьми? Смертельно опасные эксперименты. Многие наши пациенты погибают во имя нашего с вами любопытства.
– Зигмунд… – Швальм прижал руку, свободную от чемодана, к сердцу. – Это же война! От нашей дивизии за январь-февраль осталось семьсот человек! Из десяти тысяч! А уж сколько русских наколотили – не сосчитать! До либеральных ли соплей теперь, после такого?! Если вы… мы убьем еще десяток-другой, чтобы спасти тысячи, – считайте, что моя совесть спит или ушла в бессрочный отпуск. Тем более что пациенты – из числа врагов (в широком смысле), которые выпотрошили мою дивизию совсем недавно, да и теперь продолжают со всей страстью.
Рашер мелко потер ладони, демонстрируя одобрение.
– Отлично! Вижу, что я в вас не ошибся… А то, знаете ли, обмороков и нервных срывов уже насмотрелся. В вас сразу видно военного человека – не напугаешь!.. А вот мы и пришли. С новосельем!
Новоселье случилось в офицерской казарме – чистая, хоть и тесная комната, удобства общего пользования на этаже и кровать! Нормальная кровать с белым, хрустящим бельем! После ледяного ужаса под Ржевом это выглядело как генеральная репетиция рая. Ведь человеку, в сущности, так немного нужно!
Насчет рая, впрочем, доктор Швальм поторопился.
Разувериться в райской сущности этого места ему предстояло на следующий день. Ознакомительная прогулка по лагерю сильно поколебала его уверенность в том, что он видел «все, что только отпущено человеческому воображению». Не все, не все видел доктор Швальм.