Хотя… лично для него – да – это был такой усеченный вариант «почти рая». Тепло. Уютно. Регулярная кормежка настоящей горячей пищей. Нормальный сон по восемь часов в день. Интересная научная работа, к которой он готовился всю сознательную жизнь, и это вместо десятка операций за смену среди холода и лютой грязи.
Интересная работа, кстати, оказалась прямым следствием его исследований в области реаниматологии. Месяц длился «условно испытательный срок», как окрестил это время доктор Рашер.
Поначалу было жутко.
Не каждый день доводится ученому-медику топить живых людей в ледяной воде, когда они орут так, что приходится вставлять беруши.
– Берушами не пренебрегайте! Можно заработать известные проблемы со слухом. Акустика в помещении выше всяких похвал, так что… – предупредил его ассистент Франц Ледваль перед первым опытом в лагерной практике Алариха.
Потом доктор Швальм пациентов реанимировал, тщательно фиксируя результаты воздействия гипотермии на организм с учетом его «оживленческой» специфики.
И что?
И ничего – быстро втянулся, став практически незаменимым специалистом в этом начинании Зигмунда Рашера.
А совесть?
Совесть, как и обещал Аларих, ушла в отпуск. Хоть и пришлось в первую неделю пару раз крепко напиться в компании все понимающего ассистента Ледваля. В конце концов – это были враги Рейха, которые отдавали жизнь и здоровье для блага будущих поколений.
– Ну, Аларих, сердечно поздравляю, – сказал Рашер через месяц, вызвав Швальма в свой кабинет для официального разговора. – Я в вас не сомневался, но порядок есть порядок. Свою квалификацию ученого-практика вы подтвердили полностью. Я, признаться, все ждал, когда вы спросите: а как же руководство собственным проектом, который вам предварительно наобещали? А вы, Аларих, – прямо как Прометей, терпели молча. Неужели не любопытно? Или это жизненная позиция – не задавать лишних вопросов?
Начальник привычно склонил голову и хитро сощурился. Впрочем, Аларих уже знал: это не от избыточной хитрости, а от непорядка со зрением. Рашер был близорук, а очки носить стеснялся.
– Не знаю, – честно признался Швальм. – Никакой такой позиции у меня не замечено. Увлекся, наверное.
– Кстати, пользуясь случаем: моя вам искренняя и сердечная благодарность. Ваша статистика по поводу обморожения мозжечка просто блестяща! Геринг в штаны наложит от радости… ну… и нам от щедрот отвалится что-нибудь.
– Спасибо! – ответил Швальм, хоть и сомневался насчет бурной реакции авиационного рейхсмаршала, несмотря на то что работа по выживаемости летчиков, катапультировавшихся над холодными водами, выполнялась по его прямому указанию.
– Не за что. Хотя, что это я… есть, есть за что! Поработали вы просто отлично! И, Аларих, прекратите все время тянуться по стойке смирно – в пиджаке это выглядит ужасно нелепо. Итак, – Рашер выбрался из-за стола и прошелся по кабинету, выдерживая паузу, – итак, коллега, я поручаю вам проект… небывалый проект, который потребует не только мастерства, но и мужества. Мужества настоящего фронтового военврача.
Сказав эту непонятную в общем фразу, он замолчал, отвернулся и начал возиться с электрофоном, что оккупировал тумбочку у стены. Электрофон был дорогой, редкой штуковиной с автоматической подачей пластинок – прямиком из Америки, фирма «Колумбия», практически шедевр. Вскоре из динамика полились первые такты увертюры к «Аиде».
– Не очень громко? – спросил Рашер через плечо.
– Мне бы хотелось узнать подробности моего направления. А музыка совсем не мешает.
– Тогда присаживайтесь, – хозяин указал на пару кресел у стены, одно из которых немедленно занял.
Присел и Аларих.
– Вы, коллега, – начал Рашер, и по всему было видно, что начал издалека, – блестящий реаниматолог. Но не буду утомлять вас комплиментами. Вместо этого задам вопрос: вас никогда не угнетала мысль, что ваша профессия… ваше искусство часто оказывается бессильным перед жадиной Хароном? Если пациент умер, то это навсегда, несмотря на все ваши старания и выдающиеся качества. Не гложет некая подспудная обида? Ведь ваша специализация ближе всего к той самой реке, где обитает старина Харон.
– Патологоанатомы куда ближе.
Рашер рассмеялся.
– Юмор – это ценно! Но патологоанатомы работают с окончательным фактом – с костюмом, который покинул владелец.
– Обидно, конечно, – признался Аларих. – Правда, после фронта чувства изрядно притупились. Однако, Зигмунд, что вы имеете в виду? Реанимация из терминальных состояний – вполне нормальная тема исследований.
– Не желаете сигару? – хозяин кабинета сцапал со стола коробку, которая оказалась наполнена толстенькими коричневыми цилиндрами, источавшими сладкий аромат Кубы. – Ах да, вы же не курите…
Зигмунд растратил минуту на возню с сигарой, во время чего Радамес успел сообщить миру через посредство динамика, что «милая Аида – Нила цветок скоро увидит солнце родное».
– Превосходно… – выдохнув клуб дыма, Рашер продолжил, – терминальными состояниями, друг мой, вы занимались здесь целый месяц! Я говорю о вещах куда более захватывающих. Или вы думаете, что отдел R создан только для того, чтобы макать евреев в ледяную воду и записывать, что выйдет в результате на радость папочке Герингу?
– Последний раз мы макали католического попа.
– Какая разница? – Рашер описал сигарой дымный скрипичный ключ. – Неужто вы такого низкого мнения о нашем руководстве? Фантазия доктора Вюста гораздо богаче. Именно он дал добро на проект, хотя, без ложной скромности, – инициатива моя.
– Так что за проект?! – с трудом сдерживаясь, воскликнул Аларих.
Рашер поднялся из кресла, походил по комнате, пыхтя сигарой, а после вернулся на место. Комната наполнилась чарующими тактами арии, в которой Аида обещала Радамесу: «С тобой ухожу».
– Ах, простите, простите, я вас переинтриговал. Надо было подготовить вас, разогреть, что ли… – он вернулся на место, изрядно хватил дыма в легкие и, выпустив его наружу, принялся рассматривать коллегу сквозь туман. – Я говорю о физическом бессмертии, доктор.
– Чушь, – отрезал Швальм.
– Чушь, – легко согласился Рашер. – Если душа покинула тело, вернуть ее назад медицина не в состоянии, по крайней мере, пока. Но вот тело, коллега, тело может жить без души и быть более чем полезным.
– Какие-то фокусы с электрическим стимулированием нервных окончаний трупа? – спросил роттенфюрер, подумав, что от рассудительного и вдумчивого ученого такой бредятины он не ожидал. – Только я не вижу, чем может быть полезен такой фокус. Остаточный тремор конечностей, даже временное восстановление сердечной функции – это все впечатляет досужую публику, но уже для студентов первого курса неинтересно. Мы с вами слегка перешагнули этот счастливый возраст, не находите? После смерти мозга тело окончательно превращается в труп, из которого только если мыла сварить.
– Мыла, говорите? – Рашер усмехнулся. – В головном мозгу есть множество лишних участков. Неокортекс – высшая нервная деятельность, гипофиз – выработка гормонов и многое-многое другое совершено не нужны для поддержания механического функционирования тела. После смерти мозга открывается масса возможностей. Если оживить церебеллум (мозжечок), тело сможет двигаться и совершать множество полезных манипуляций, им можно будет управлять, как Големом. Представляете, доктор?
– Я, доктор, представляю себе, что вы меня разыгрываете. Допустим (только допустим), остаточные процессы в нервной системе мертвеца позволят заставить тело двигаться. Но это все очень ненадолго, ибо разложение органики все эти процессы чрезвычайно быстро пресечет.
– Справедливо. Но, дорогой Аларих, дело в том, что в далеком пятнадцатом веке в одном бельгийском городке на границе Шампани началась чума…
– При чем тут чума и пятнадцатый век?
– Дослушайте. Оговорюсь! Подробностей мы достоверно не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Все, что я изложу сейчас, – это реконструкция на основании одного занятного средневекового документа и дедукции. Итак, чума. Точнее, то, что аборигены посчитали бубонной чумой из-за схожести симптомов. За одной лишь разницей: эта чума была фантастически незаразна. Тем не менее все закономерно перепугались и в город с инспекцией нагрянул один испанский врач – знаменитость, этакий средневековый Луи Пастер. Однако его намерения лежали значительно дальше обычных медицинских функций, как и у нас с вами, коллега, – Рашер поклонился в кресле. – Он установил, что болезнь передается только при непосредственном попадании в кровь основных сосудов: вен или артерий, после чего пациент гарантированно погибает в течение четырех-пяти-шести суток. Тогда он произвел некие манипуляции со штаммом (ну это мы знаем, что такое штамм – он, понятно, не знал, оперируя зараженной кровью), которые привели к любопытным результатам. Повторюсь: мы не знаем и десятой части этой истории и, наверное, сотой доли подробностей клинических мероприятий. Но узнаем с вашей помощью…
Доктор еще раз поклонился и указал на Алариха сигарой.
– Так вот, любопытные результаты. Как бы сказали мы с вами, штамм вышел из пасифицированного состояния. Он стал заразен чудовищно, как и полагается чуме. Теперь стало достаточно простой царапины, чтобы подхватить болезнь.
– И тогда блохи разнесли ее… – собрался было закончить за начальника Аларих, но тот его перебил.
– А вот и не угадали! Секрет этой новой заразы заключался именно в разносчиках, – симфонично торжествующему тону Рашера отозвалась пластинка, заигравшая торжественный марш. – Разносчиками стали сами больные!
– Через мокроту? При кашле? – уточнил Швальм.
– Клиническая картина, насколько мы можем судить, стала куда занятнее. Поражение касалось в первую очередь не лимфоузлов и не легких, а мозга. Больной сходил с ума, превращаясь в крайне опасного и агрессивного маньяка, который набрасывался буквально на все, что движется, и рвал мишень зубами, ногтями и любыми подручными предметами, будучи абсолютно невосприимчивым к боли при полностью подавленном инстинкте самосохранения. Понятно, что при таком поведении инфицированных болезнь распространялась хоть и не так эффективно, как блохами, но куда более эффектно. Представьте, во что превратится средняя больница, куда доставят пяток-другой таких вот пациентов!