– Ладно, бес с ним! – постановил он наконец. – Пусть тело полежит на каталке, а мы сперва разберемся с верхней частью, мда-с… Иваныч, побудешь пока тут?
– Да чего, на, Робертыч, побуду, мне ж все равно, на, – пробасил санитар, маскируя матюги междометием «на».
– Доставайте перчатки, Дарья Михайловна!
Эксперты – юная и опытный, захлопали латексом, а после приступили к голове, в то время как Жора засел за постылые бланки, а Иваныч донес себя до стула у дверей и незамедлительно задремал. Голова ворочалась в пальцах доктора, клавиатура стрекотала под лаборантским натиском, компьютер жужжал, тело покоилось на каталке у прозекторского стола. В воздухе, пронзенном могучими хирургическими лампами, как и прежде, витали негуманоидные ароматы, слегка разбавленные умеренным водочным выхлопом изо рта Иваныча. Потолок топтала муха.
И все было нормально, как всегда.
– Результат первичного осмотра подтверждаю. Акт декапитации произведен методом скручивания и прямого разрыва тканей. Время смерти подтверждаю. В области скуловых дуг повреждения в виде гематом черного и темно-синего цвета, предположительно в форме большого пальца на правой скуле и четырех пальцев на левой. С большой долей вероятности переломы лицевых костей. Уточнить после вскрытия тканей. Скальп частично отделен от черепа, по линии от правого уха до затылочного отверстия. Волосяной покров несет множественные следы травматического удаления. Надрыв левой ноздри порядка пяти-шести миллиметров. Нижняя губа имеет сквозную рану, предположительно прокушена – уточнить путем сличения зубов покойной с формой раневого следа. Глазные щели… Дарья Михайловна, какого, простите, черта?
Последнюю, неуставную, фразу доктор адресовал рыжей ординаторше, которая вдруг резко отскочила от стола, заставив Семенова обернуться на движение.
– Ну? – требовательно спросил он, уставившись на Дарью.
Та лишь ткнула пальцем в синем латексе куда-то за спину доктора.
– Да что?! – рявкнул тот, прервав стрекот клавиатуры и санитарский сон.
Иваныч выпрямился на стуле, а лаборант Жора с кафельным скрежетом провез стул по полу, отодвигаясь от компьютера. Доктор Семенов, несмотря на вдохновляющее присутствие Даши, быстро утрачивал терпение, потому как не нравилось ему нарушение плавности в работе, да и вообще – что-то ему перестало нравиться.
Перед взором как будто метнулась тень, затмившая даже беспощадный свет ламп. Сердце дало сбой, пропустив удар.
«Какого ж лешего, а?! В отпуск мне надо», – пронеслось в докторской голове.
А тут еще ординатор, не хватало истерик, тыкает пальцем и мычит! Это, граждане, перебор!
– Глаза! – сумела в итоге побороть себя Дарья.
– Что глаза?!
– Открылись!
«Ну, блин, вот нельзя баб до профессии допускать, даже таких!» – решил доктор и выпрямился.
– Дарья Михайловна… – фокусов со зрением и сердцем больше не было, но в мозгу как будто засела тупая игла, а виски как тисками сдавило, но Семенов справился. – Вы что, рефлекторного сокращения мышц никогда не видели?!
«Это на вторые-то сутки?» – подумал он против воли и обернулся к столу.
Голова глядела на него, широко открыв глаза.
– Обычное сокращение мышц! Вот! Редко, но бывает! Достали из холодильника, тут тепло, плоть оттаивает и… – неизвестно, как долго доктор успокаивал бы себя, собственную подступающую мигрень и внезапно одуревшего ординатора, как вдруг замолчал.
Пришлось замолчать.
Потому что глаза не просто открылись. Они смотрели. Семенов мог поклясться, что зрачки внезапно сузились, словно среагировав на яркий свет.
В прозекторской раскатился парный грохот. Природа первой его половины была понятна – Иваныч вскочил, уронив стул. Насчет второй части были сомнения – кажется, за спиной опрокинулась каталка. Лаборант Жора как-то нелепо взмемекнул и принялся медленно вставать, а ножки стула издали еще один отвратительный скрип по кафелю.
Все трое пялились куда-то за спину доктору. Тот очень хотел посмотреть, что там такое, почему нормальные его коллеги, многие из которых испытаны годами анатомичек, все разом потеряли спокойствие и ведут себя как истеричные барышни. Очень хотелось, но его как заморозило. Он не мог не только повернуться, но и поднять руку.
И не мог до тех пор, пока сзади, вдоль его ног не легла тень, зыбкая, но вполне явственная – что-то закрыло медицинский осветительный прибор о трех лампах.
Доктор Семенов с тягучим усилием, словно воздух стал плотнее воды, развернулся на каблуках и тут же рухнул на задницу, пребольно ударившись о ножку секционного стола. И это было очень хорошо – резкая боль не позволила потерять сознание от невозможного, неописуемого ужаса.
Перед ним стояло, покачиваясь, нагое безголовое тело Татьяны Ивановны Римской. Голова на столе медленно развела челюсти, чтобы потом с клацаньем их захлопнуть. Тело подняло ногу и сделало шаг, а потом еще один.
Доктор закричал, закричал изо всех сил, силясь разорвать ощущение кошмара, окутавшее его.
Художник с необычной для славянского туземства фамилией шел по коридору, что устремился от света во тьму. Свет при входе в судебно-криминалистический морг сменял полумрак в глубине здания – не совсем тьма, только если в смысле онтологическом. Да и морг, строго говоря, был не морг, а Бюро судебно-криминалистической экспертизы, на территории которого помещалась и обязательная трупорезка вместе со всеми ее холодильными и расчленительными атрибутами. Вот туда-то и нацелил художник носы старомодных летних сандалий.
Если приглядеться внимательно, пенсионер был не вполне обычным.
С одной стороны, несомненный дед. Лет ему на вид… да поди разбери, сколько! Может, семьдесят? Однако, найдись кому поинтересоваться, можно было рассмотреть на левом запястье художника страшноватый шрам, явно осколочной природы, который, змеясь, убегал глубоко под рукав его парусинового пиджачка.
Осколок в руке мог накликать мысль по нынешним временам почти крамольную: не ветеран ли Великой Отечественной? Но это значит, хронометр его оттикал хорошенько за восемьдесят как минимум. Вот тут и крамола – двигался дедушка невероятно бодро и легко, а тросточку носил как будто лишь для солидности. А так подумать, почему обязательно та самая война? Ветеранский статус вместе с ранением легко было заработать в самом широком ассортименте – от Кореи до Афганистана, а то и африканской или вьетнамской экзотики.
Подумав об Афганистане, гипотетический наблюдатель мог бы и успокоиться, – солдаты той войны как раз вступают в подходящий возраст с белыми головами, но еще крепкими мускулами. Но странного бодрого пенсионера никто не разглядывал и приобретенными несовершенствами не интересовался – в тот летний день странностей хватало в самом Бюро, всем было не до постороннего дедушки.
Он щелкал тростью по кафельному полу, невозбранно продвигаясь вдоль дверей, каталок и многочисленных плакатов служебного назначения: чисто медицинских, по гражданской обороне, охране труда и технике безопасности; двигался он к повороту, за которым ждала лестница в полуподвал. Как раз оттуда пробочно вылетели три доктора или не доктора – словом, обладатели белых халатов. Они-то и организовали начальный этап нездоровой суеты, на которой заканчивалось участие художника в одной из прошлых глав.
– Семенов, не ори! – проорал один.
– Сам не ори! – крикнул другой, поддавая шагу, так что полы халата заполоскались в воздухе. – Что мы Василенкову говорить будем?!
– А вот это вопрос! – третий не кричал, но все равно говорил громко и заполошенно. – Не уехать бы в дурку!
Первый заныл сквозь зубы, словно мучаясь по стоматологической части:
– Пусть Василенков сам идет и разбирается, даром, что ли, доктор наук! – он вновь заныл, продолжив непонятно, как будто читал давнюю мантру. – М-м-м!!! Доктор он! Заслуженный! Отличник 300-летия Санкт-Петербурга! Заслуженный работник имени Бехтерева! А у меня ассистентка в обмороке и лаборанта надо откачивать!
– И меня! – поддакнул третий, догоняя рослого коллегу.
На этих словах троица поравнялась с художником, который вместо того, чтобы уступить дорогу, шагнул наперерез.
– Здравствуйте.
Люди в белых халатах с невыясненными должностями как на стену налетели.
– Ты кто? – невежливо сказал первый.
Художник вздохнул, скучным голосом повторив:
– Я дед покойного гражданина Петухова, – и внезапно резким хлестким рыком: – С телом моего внука проблемы?!
Первый не обратил никакого внимания на неожиданный аффект, раздраженно отпихнул помеху в сторону, закричав:
– Какого лешего посторонние?! Куда охрана, я не знаю! – и помчался дальше, точнее, сделал попытку.
Пока второй собирался сказать горюющему родственнику, что прием граждан происходит в другом крыле и надо бы уважаемому проследовать, как горюющий родственник перехватил трость под самый кончик, а рукоятью, как крюком, сцапал первого за плечо.
– Сто-ять!
– Что?!! – первый развернулся. – Да ты знаешь, мля, что тут проис…
– Предполагаю, – ответил дед и произнес не вполне понятную фразу: – У вас никого не ранили? Не поцарапали, не укусили?
Первый смог только захлопать ресницами – видно было, что дозу впечатлений одного дня ему уже не переварить. Он повел захваченным плечом, взмахнул рукой, отшибая трость.
– Ты, козел! Ты чего себе позволяешь?!
Трость описала полукруг, повинуясь чужой руке, чтобы вернуться с другой стороны, причем на этот раз в захвате крюка оказалась докторова шея. Старик с неожиданной силой притянул его к себе, изрядно пригнув, так как был доктор порядочно высок.
– Повторяю: в прозекторской есть раненые? Это важнее, чем вы можете себе представить, – его глаза впились в глаза первого. – Успокойтесь и отвечайте порядком: не пострадали ли ваши сотрудники или вы сами. Можно говорить.
Доктор замычал.
– Мэ-э-э… я цел, наши тоже, – и добавил, – были целы.
– Уже лучше, – ответил старик, обводя взглядом двух других людей в белом. – Посторонние, помимо меня, к вам сегодня не заходили? Если заходили, то кто именно?