– Еще как! – подтвердил он, а Уго продолжал.
– Когда мой друг обижается, он чаще всего больно режет людей ножиком. Больно, долго и с большой выдумкой. Ведь ты это можешь, добрый Анри?
– Запросто!
– Вот видишь, мужик, какие у тебя перспективы! Так что лучше начинай рассказывать по порядку и не думай, что мы поверили, будто ты мельник!
Мужичина, кем бы он ни был, тяжко вздохнув, оглядел собрание – толпу здоровенных, увешанных оружием бойцов, которые не стесняются, да и привыкли пускать его в ход.
– Я правда мельник, – сказал он.
– Да хоть Дева Мария! Начинай говорить, или я отдам тебя доброму Анри – у него ты не только говорить, петь станешь!
Мельник снова тяжко вздохнул, словно осунулся, но, пусть не петь, говорить начал.
– Раньше здесь постоянно ездили. Потом выше по реке построили новый мост и ездить почти совсем перестали. Потом я устал, с тех пор муку не мелю, только иногда встречаю гостей, но редко, здесь почти совсем никого нет. А когда проезжают – не захаживают. Тоскливо здесь стало. А потом новый мост рухнул. Теперь здесь опять ездят туда, – его корявый палец безошибочно нашел направление на Куртрэ и Турне, – и сюда. Но в гости опять редко заходят. Тоскливо здесь. Вот, например, до вас проехали купцы. А чуть раньше еще какие-то. Четверо на больших конях. Очень спешили. Один страшный, толстый, хотел остановиться, вот как вы, боялся дождя. Второй его отговорил – второй еще страшнее, хоть и совсем не толстый и старый. Уехали. Но я все слышал – звук над водой далеко-о-о разносится, а я привык слушать и смотреть.
Мельник поднял бесцветные, словно выцветшие глаза под кустистыми бровями, обвел взглядом людей перед собой и остановился на Филиппе.
– Про вас говорили, молодой господин.
– Про меня?! – воскликнул тот. – С чего ты решил, что про меня?!
– Про вас, – мельник снова качнул колпаком-мухомором.
– Да откуда ты знаешь? Они имя называли? Но… ты ж меня первый раз увидел и имени знать не можешь!
– Имя не называли. Но кто, если не вы? «Молодой рыцарь», так и сказали, – это вы, – пробубнил мельник.
– Ересь какая, право слово! Пф! – Филипп даже фыркнул от подобной нелепицы, а мельник продолжал.
– Не ездили бы вы дальше, молодой господин. Старик уж очень страшный, если вы ему нужны, так навряд для чего доброго. Оставайтесь погостить. У меня все остаются, кто приезжает. Только совсем редко теперь. Тоска здесь.
Жерар рассмеялся, а народ вокруг его поддержал, настолько дурацким выглядело предложение – остаться гостить на развалинах мельницы – бред, чистый бред!
– Ну, мужичина, спасибо тебе за такое лестное предложение, но мы поедем, пожалуй! Дворец у тебя, что надо, но у нас дела!
Мельник перевел взгляд на Жерара.
– Кто-нибудь все равно останется. Всегда остаются. Здесь неплохо. Здесь просто тоскливо. А вот там, куда вы собираетесь, – страшно. Даже мне. Опасный и толстый не понимает, что старик страшный, а вот я сразу понял. Вы люди добрые. Накормили меня, вином угостили. Так что, раз надо – езжайте. Хотя… – мельник вновь оглядел собравшихся. – Кто-нибудь все равно останется. Все остаются.
Один из жандармов, что сидел на втором этаже и вроде как был причастен к Жерарову недосмотру, досадливо крякнул, хватив кулаком по ладони:
– Уго, ты, конечно, ловок со своими подходцами – разговорил этого пня! Только без толку – он же явно не в себе! Несет какую-то чушь, а вы и уши развесили! Ты его послушай! Устал он муку молоть! Ни один нормальный крестьянин мельницу не забросит – потому как для всех он мелет зерно, а для себя – денежки! Если он нормальный. А этот – ненормальный. Рехнулся и бродит тут! Нечего слушать всяких юродивых, поехали! Слышите, дождь почти перестал, да и гром все дальше. Уходит гроза, да и нам пора – до Турне еще ехать и ехать!
– В самом деле! – поддержали жандарма со всех сторон.
– До Турне пять лье, не меньше!
– А уже крепко за полдень, дотемна не успеем!
– Успеем, если не будем яйца чесать!
– Поди успеешь ты по раскисшей дороге.
– Тем более надо спешить! Собирай лошадей!
На том и порешили.
Люди забегали, собирая нехитрый походный скарб, кто-то помчался в амбар с седлом на плече, другой увязывал вьюки, третьего послали за караульными, остальные гомонили и беззлобно сквернословили дежурными солдатскими ругательствами, которые и не ругательства вовсе, так мало в них подлинной хулы и так много походных забот. О мельнике все забыли, а он так и сидел, привалившись спиной к замершим навек жерновам.
Долго ли, коротко ли, собрались.
Лошади стояли поседланы, а люди только и ждали команды. Филипп оглядел свое воинство, убедился, что все на месте и все в порядке, и, ухватив рукой с намотанным на нее поводом переднюю луку, хлопнул сапогами по мокрой траве и взлетел в седло, не коснувшись стремени.
– На конь! На конь!
Лучники, слуги, пажи и жандармы взбирались на спины лошадям, кто так же ловко, как молодой бургундец, а кто и не так. Кони переступали ногами в лужах и раскисшей глине, фыркали, недовольные подневольной своею участью, моросил дождик, совершенно истративший недавний напор, ветром растягивало тучи, и видно было, как солнце катится к западу. Отряд построился в колону по два и:
– Правое плечо вперед! Марш! Марш!
Кавалькада потрусила с холма, оставив позади мельницу и сумасшедшего ее хозяина, который вновь заложил дверь бревнышком и теперь стоял подле, глядя на отряд из-под войлочного колпака, так похожего на мухомор.
От холма до моста не было и ста туазов, казалось, что там ехать, но возникло непредвиденное осложнение. Головные кони заупрямились, точнее, заупрямился гнедой мерин Филиппа, который сперва встал как вкопанный, а когда хозяин принялся его понукать, заложил уши, принялся скалиться, свечить и злобно ржать. Насмотревшись на такое дело, раз-упрямился и Жераров серый, а вслед за ним беспорядок накрыл всю колону.
Чего испугался гнедой, де Лален не мог взять в толк – разве что давешнего гуся нафантазировал памятливый конь? Мост, хоть и старый, казался надежным, был он широк, с деревянными перилами по краям. Деревянный настил на первый взгляд был крепок, да и на второй тоже. Разве что скользко после дождя – ну так им не скачки устраивать, просто перейти на ту сторону спокойным шагом.
Наконец коней уломали, восстановили порядок, и отряд пошел через реку.
Реку, и без того не самую мелкую, раздуло ливнем. Вода поднялась на пол-туаза и теперь захлестывала мшистые А-образные опоры выше поперечин. Течение несло листву, сбитые ветром ветви и прочий сор, и было то течение против ожиданий быстрым. И никто не видел в грязно-черной мути несущегося, как таран, огромного бревна.
Голова кавалькады успела миновать середину переправы, когда раздались глухой удар и треск. Филипп едва удержал коня поводом от постыдной паники, что удалось далеко не всем всадникам и далеко не сразу. Отряд накрыло криками, ржанием и грязными богохульствами, мост же продолжал скрипеть и трещать. Рыцарь, справившись с мерином, выехал на противоположный берег и только тогда смог рассмотреть, что же происходит на мосту.
Бревно надломило одну балку в центральной опоре, поплыв себе в неведомую даль. Опору перекосило, а брус, несущий пролет по правой его стороне, выскочил из пазов, и теперь целая секция моста кренилась вбок. Почему мост не разваливается, Филипп сообразил не сразу, а сообразив, бросил повод Жерару, соскочил наземь и понесся назад, крича во все горло:
– Проезжай, проезжай живее, кто-нибудь, за мной!
Брус держался по единственной причине: под ним на поперечине стоял лучник, тот самый, что был старшим в секрете, – Пьер. Он упирался ногами в балку, загривком выжимая брус над собой. Над собой он удерживал всю страшную тяжесть половины мостового пролета и скачущих по нему лошадей. Как ему это удавалось и когда он успел соскочить на опору, Филипп не ведал.
Но храбреца надо было вытаскивать, о чем Филипп и кричал на бегу.
Когда последние кони прошли опасный участок, а рыцарь и еще двое или трое сообразивших в чем дело людей почти добежали до перекошенного пролета, нога лучника скользнула по замшелой поперечине. Он устоял на одной ноге долю мгновения, а потом, издав короткий крик, грянулся вниз – лицом и шеей об горизонтальную балку опоры. Несущий брус последовал вслед, приложив Пьера промеж лопаток. Что-то хрустнуло, миг – и над телом лучника сомкнулась черная непроглядная вода. Мостовой пролет застонал, заскрежетал и тяжко осел на сторону.
Де Лален вместе с подоспевшими товарищами стоял и тупо пялился на место, где только что человек заплатил жизнью за их переправу.
– Чтоб меня, – сказал кто-то, кажется, кутилье из дизаня лейб-лучников.
– Может, он того… ранен? – спросил второй, не слишком уверенно. – Может, того, нырнуть и вытащить?
– Ага, а мы закажем панихиду по двум рабам божьим заместо одного. Бедняга Пьер, – ответили ему из-за спины. – Даже тела не найти, унесло течением.
Филипп же подумал с внезапной ясностью: «Один все-таки остался. Всегда кто-то остается». После чего взглянул на мельницу, высившуюся над холмом. У дверей никого не было. И нигде не было.
Кутилье, проследивший взгляд шефа, сказал:
– Внутрь сбежал, старый глист.
«И заложил за собой дверь бревном снаружи», – подумал рыцарь.
До Турне добраться не успели.
Темнота застигла отряд в поле, вновь зарядил дождь, так что пришлось искать ночлег в ближайшем селе. Староста, которого выдернули из постели в ночном колпаке, был не сказать чтобы счастлив. Но, увидев столь представительных воинов, да еще с подорожной грамотой от самого герцога, почтительно сглотнул и сделался любезен.
Маленькая корчма не смогла бы вместить и половину отряда, поэтому людей распределили по домам. Дом самого старосты оккупировали Уго, Филипп и Жерар на правах начальства. Дом был хороший – просторный, в два этажа, с белеными стенами в фахверковой оплетке.