– Я ж говорю, еба мать, встали и пошли. Я ж вам говорю, еба мать. Сперва лежали, а потом встали и пошли. Я едва не обосрался, еба мать. Живой? Не, мертвый, мне ли не знать. Зубами ж вцепился! У нас так Петровича в том году собаки порвали по зиме. Куда пошли? Да я не смотрел, еба мать, я едва не обосрался!
Полицейский сержант сплюнул сквозь зубы и сказал:
– Толку с него. Он или бухой, или клею обнюхался, а может, все вместе.
– М-да, – ответил ему напарник и покачал головой.
– Что «м-да»?
– Он-то явно бухой. А вот следы все равно есть!
– Какие следы?
– Ну ты… глазастый, сам смотри: кто-то встал из лужи крови и пошел в сторону набережной.
– Быть не может.
– Не может, – согласился напарник. – Не может из человека вытечь столько крови, чтобы он потом встал и куда-то пошел.
Второй полицейский, помолчав, дословно повторил диагноз, поставленный городу художником Понтекорво:
– Нас ждет интересная ночь.
Интересно было и в судебном морге, который мы, читатель, недавно оставили в столь драматической обстановке.
Как уже было отмечено, огромный и не самый благополучный город исправно снабжал сие заведение криминальными трупами, про такую настойчивость принято говорить: с упорством, достойным лучшего применения. Но тот день выдался уж очень урожайным. После стрельбы на проспекте Энгельса, всех бессмысленных драк, которые так горячо обсуждали в Главном управлении МВД, в морг поступило какое-то уж очень сверхнормативное количество тел.
Их пришлось приходовать, размещать, распихивать по экспертам. За всей этой суетой совершенно пропало впечатление от вчерашнего ЧП. Если говорить с академической добросовестностью, пропали главные свидетели самого ЧП, а впечатления вместе с ними. Рыжая красотка Дарья Михайловна написала свой отчет, покинув город в направлении, кажется, родной Казани. Импозантный доктор Семенов слег на больничный. Его коллега Виталий Павлович и худенький лаборант Жора просто пропали, не отвечая на телефонные звонки.
А уж звонков хватало!
Работы подвезли в таком количестве, что руки были в дефиците. Начальство срочно выдергивало всех, кого можно, обстановка была по-рабочему нервная и напряженная. Личный состав – от санитаров до дирекции – бегали как ужаленные олени, не разбирая дороги, все в мыле.
До самой ночи всем было не до какого-то там странного происшествия, которого никто не видел, а то, что слышали, отдавало матерой шизофренией, даже повторять стыдно.
Впрочем, повторяли.
– Слышал, чего вчера в дежурство Семенова было?
– Ну, и ты туда же? Будешь Дашкину чушь пересказывать про то, как оторванная голова зубами клацала?
– Да ты чего! Я ж не больной. А вот откуда на тех телах, ну ты понял, колото-резаные взялись?
– Откуда ты знаешь, что взялись? Ты совал нос в то описание, что полицейский эксперт приложил к трупам?
В каком они были состоянии? Там не то что колотого не заметишь, там черт ногу того! А наши козлы нормального заключения не сделали. И где теперь тот Семенов? И Палыч, мать его ети? Это ж мы сегодня за них горбатиться будем, ощущаешь?
– Я ощущаю. Я не ощущаю только, откуда такой бардак в секционной?
– Господи, или Петрович нажрался и своротил тело с каталки, или сволочь Дашка в обморок того… или все до кучи.
– Но, слушай, а чего все говорят про какого-то деда чуть ли не с саблей?
– Блин, давай серьезно поговорим про Шона Коннери, который прыгал с метровой заточкой в секционном зале и рубил ожившие трупы! Ты докурил? Тогда пойдем вкалывать вместо пидора Семенова.
Вот такое общее настроение витало в бюро судебно-медицинской экспертизы. И насчет «пидора Семенова», который отлеживался дома, и насчет липового ЧП. Будто не было ничего.
Признать подобную увертюру интересной, признаемся, затруднительно. Однако ночной первый акт не подкачал.
Если взглянуть на бюро с тех позиций, что доступны обычно птицам и вертолетчикам, то ночной пейзаж между Екатерининским и Пискаревским проспектом был роскошен и даже манил. Улицы утопали в зелени, там царила прохлада, столь редкая в изжарившемся бетонном мегаполисе, должно быть, упоительно пахли липы. Мог возникнуть соблазн прогуляться в этом почти парке.
Но при ближайшем рассмотрении все благостные мысли у нормального наблюдателя должны были улетучиться. Примерно в полночь из здания морга раздался мучительный вопль, короткий, но настолько пронзительный, что даже капитальные стены его не удержали. Воплю наследовала тишина, которую распороли пистолетные выстрелы. Потом был еще один крик. А потом двери распахнулись и из них выбежал дико озирающийся человек. Выбежал очень быстро, несмотря на явно не легкоатлетический возраст. На дорожке перед моргом он споткнулся, упал, завозившись, но споро вскочил и все тем же хорошим аллюром умчался в темноту – туда, где ее пятнали недалекие фонари проспекта.
Вслед ему из дверей по ступенькам заструилась кровь. А после на улицу стали выскакивать нагие человеческие фигуры. Рассматривать их вблизи было некому, но, если бы довелось, наблюдателя поразила бы синеватая бледность всех участников ночного забега, а также то, что почти все тела несли на себе явные изъяны. Рассечения, колотые раны, дыры, которые могла оставить только пуля или дробовая осыпь, и так далее. Далее – в самом конце, медленно и неуверенно, но все-таки двигались совсем некомплектные тела. У одного из них от головы осталась лишь нижняя челюсть, другая отличалась раскрытой грудной клеткой, еще одна, без ноги, передвигалась на трех конечностях, как обезьяна.
Всего морг покинуло не менее двух десятков жутких гостей, которые направились в город – в сторону Невы. И город по маршруту их следования полнился криками редких ночных прохожих.
Истории, подобные этой и тому, что случилось на улице Куйбышева, происходили и в иных местах. Странные люди с пустыми глазами, а также люди, явно расставшиеся с жизнью, брели, шли, а то и бежали по улицам, стягиваясь к какому-то невидимому центру. И тем, кому не хватило сообразительности или удачи свернуть с их пути, чаще всего приходилось тухло. Их рвали зубами, ногтями, душили, убивали палками, кирпичами и всем, что оказывалось под руками. Редким счастливчикам удавалось отбиться и сбежать, те же, кому не повезло, оставались покойны очень недолго, после чего поднимались и шли вслед своим убийцам.
Высокий худой человек в черном костюме улыбался, стоя на Вантовом мосту, а глаза его напоминали глаза насекомого, которые, казалось, смотрели сотнями фасеток в сотнях направлений сразу. Но никто в ночной час не мог заглянуть в эти глаза.
Глава 7Рыцарь
По улице погибшей деревни огромными скачками мчался Уго. Он изрыгал чудовищные проклятия, но, если принять во внимание всю сложность текущего момента, изъяснялся почти исключительно по делу. Бежал Уго к центру селения – туда, где возле старого бука, временно превращенного в виселицу, обретался молодой рыцарь. По дороге немец сгреб двух пажей и одного сержанта с рожком на плечевой перевязи. С этими опытный воин общался тоже исключительно по делу:
– Ты! Нашел Анока. Лучников – за дома! Па-а-ашел рысью, бородавка богоматери! Ты! Слюни подбери, мать твою! Собрать коней у вот этого бука! – и закончил вовсе кратко, обращаясь к сержанту: – Дуди!
Последний все понял верно, и над деревней залетали, сплетаясь, тревожные переливы сигнального рожка.
Испытанный Анри Анок вник быстро, сразу. Его лучники, самые легковооруженные из всего честного собрания, вырывали из тюков бригандины, застегивая их на бегу, на бегу же накидывая шлемы. Пожалуй, это были единственные люди, которые имели шанс снарядиться так, как положено и привычно.
А снаряжаться было надо.
На холме с юго-востока собиралась немаленькая толпа вооруженных людей, чей внешний вид сомнений не оставлял – это были мародеры, солдаты, отбившиеся или сбежавшие из войска, королевского или герцогского – не суть важно. Нечищеные, ржавые доспехи, рваная одежда, зачастую с чужого плеча, дешевое оружие и отсутствие даже видимости порядка говорили яснее ясного: дезертировавшие наемники, которые сбились в банду и после окончания войны собирались еще немного заработать. По здравому размышлению приходилось признать, что именно этот творческий коллектив являлся автором разгрома деревни.
Впрочем, для здравого размышления времени не оставалось – от немедленной атаки бандитов удерживал лишь факт отсутствия порядка. Пехота забыла слово «строй», а потому сбилась в кучу еще не полностью, до сих пор стягивая своих. Пока не соберутся – не нападут. Всадники на холме с севера – главная проблема. И эта главная проблема пока еще горячила себя перед смертоубийством бодрыми выкриками кровожадного свойства и не трогалась с места. Но как только соберутся пешеходы – они атакуют. Это было понятно с первого взгляда. Да и со второго тоже.
Пехоты у дезертиров было, кажется, с полсотни, может, семь десятков. Всадников было куда меньше – около дюжины. Но именно они представляли наибольшую опасность, ведь отряд де Лалена спешился, рассеявшись по сельцу, а значит, не мог рассчитывать на своих коней. От пехотинцев конный легко удрал бы, возможно, обменявшись парой стрел. Но теперь об этом и мечтать было нечего. Первая попытка бегства привела бы к немедленной бойне.
Бойня маячила на горизонте во всей красе и без бегства – дезертиров было слишком много.
Филипп, которому расторопный паж подвел коней, рванул из торока на боку вьючной лошади собственное копье с баннером на конце. Рыцарь с размаху вонзил древко подтоком в землю, на фоне неба заполоскался старый герб де Лале-нов – серебряные ромбы на червлени. Рядом остановился непрерывно трубящий тревогу сержант, туда же, как к боевому знамени, устремились со всех концов жандармы, слуги и пажи с конями в поводу, а кто и уже верхом – для скорости.
С грохотом летели наземь тюки с железом. Пажи резали транспортные ремни. Жандармы рвали завязки и пуговицы, скидывая дублеты, чтобы как можно скорее впрыгнуть в поддоспешную одежду с заранее пришнурованными к ней наплечниками и наручами. Благодаря предусмотрительности Уго шлемы висели у седел, поэтому, оказались в прямой доступности. Впрочем, из-за того же Уго полностью вооруженного охранения, о котором было столько разговоров, после Турне так и не выставили.