– Ага, это все хорошо, а если за тем холмом нас караулит еще десяток парней с алебардами? А если три десятка? Что там за спинами этих ублюдков на конях, вы ж не рассмотрели!
Задумавшись, следовало признать опасения юного дворянина вполне ценными, но задуматься уже никто не успевал. Пришло время действовать! А так как других планов выработать не поспели, как говорится, за неимением гербовой пришлось писать на обычной бумаге, если вы понимаете метафору.
На северном холме хрипло взвыл рог. Ему ответил дружный рев пехотинцев с другой стороны. Вся ватага, сбившись в плотную кучу, устремилась к деревне, наставив пики и алебарды. С севера вторично завыл рог, но… кавалерия ехидного мерзавца раубриттера с места не сдвинулась.
Подонком он был, конечно, законченным, но соображал. Сколько всадников в деревне, ему было не разглядеть – мешали дома и расстояние. Лезть самому на рожон при таком раскладе – никакого резона. Значит, бургундцам или придется атаковать вверх по холму, что здорово снизит мощь копейного удара, или биться против пехоты, которая ждать не станет. Пехоту – не жалко. А вот ударить по завязавшимся в ее плотной массе всадникам – это же милейшее дело!
Филипп, привстав на стременах, обозрел поле скорого боя под рукавицу – солнышко светило уж очень немилосердно – и вмиг все понял.
Расторопные лучники, воспользовавшись паузой, добыли где-то две раздолбанные телеги, пяток тяжелых скамей и какие-то бочки, каковые и покидали поперек улицы. Получилась хлипкая, но все-таки – баррикада. Против пяти-шести десятков пеших поможет, пока те не развалят преграду или не догадаются обойти дома – те, к сожалению, монолитной стены не представляли.
Выбора де Лалену паскудный рыцарь-разбойник не оставил. Надо было атаковать первыми при всей невыгоде движения в горку.
– Ну что, Уго?! – выкликнул рыцарь, яря себя перед боем.
– А-а-а! Дерьмовое дело, не купился, гнида казематная! Придется начинать нам! – ответил де Ламье, принимая от оруженосца копье. – Давай в шеренгу и – командуй!!!
Немец с лязгом затворил забрало армэ и поставил коня на левом фланге первой шеренги. Филипп поднял мерина на свечку, выкликнув:
– Ну что, дамы и дамуазели! Повоюем! Монжуа, едрена вошь! Vivat la Bourgon!
– Сен-Дени! – проревели в ответ жандармы, а кто-то от чувств добавил к имени святого Дени ядреный корень.
Бургундец занял место по правому флангу. Все невеликое воинство построилось в три шеренги. Впереди – Филипп со своим дядькой, Жерар и три жандарма. Позади – кутилье и пажи, способные к бою. Вся надежда была на первый удар отлично вооруженных и снаряженных всадников в голове отряда. Даже при том, что все они не успели надеть поножей и только двое снарядили коней стальными налобниками, бургундцы наголову превосходили своих визави качеством доспехов и лошадей. А вот долгой рубки на мечах допускать было нельзя. Разбойники, судя по всему, люди бывалые и легко пустят кровь хуже защищенным кутилье и тем более пажам. Не стоило забывать и о лучниках, которые могли выжить, только если всадники успеют вовремя обрушиться на вражескую пехоту. У Филипповой армии был всего один шанс, а время поджимало, съедаемое каждым шагом пешей ватаги, что атаковала с юго-востока.
– Впере-о-од! Шагом!.. Ма-а-арш! – раскатил де Лален и отрезал от себя мир гранью забрала.
Кони шли плотно, как говорится, держа всадников сапог к сапогу. Кавалькада двигалась между когда-то уютными крестьянскими двориками, а за спиной все так же болтались повешенные, безразличные ко всему. Позади страшного бука взялись за дело лучники Анри.
Дизанье выглядел браво и надежно, как полагается командиру лейб-лучников Его Светлости. Бригандина, крытая коричневым бархатом, кольчужные рукава и юбка, на шее – пелерина плотного плетения, на голове – венецианский салад с затейливой арабской вязью. Теперь испытанный воин внимательно вглядывался в толпу разбойников, уже почти достигнувшую деревни. Глаза его обратились чем-то вроде точного измерительного прибора, который высчитывал туазы и шаги. Он весь собрался, как арбалетная дуга, и выдохнул, хлопнув одного из лучников по спине:
– Давай!
Лучник, видимо, был из того разряда, который англичане – всем известные любители гнуть смертоносный тис, называют марксманами, кивнул и взялся за стрелу. Вырез в ее пятке лег на тетиву, после чего все тело лучника пришло в слитное движение. Левая нога уперлась в землю, плечи развернулись, корпус отклонился назад, а лук взлетел к небу. Миг, и тетива щелкнула о левый наруч, стрела с невидимой глазу скоростью рванулась к цели.
Страшный срезень запел кроткую песню, а серые гусиные перья вторили ему неслышным шелестом.
Пехота как раз сгрудилась в сотне туазов от баррикады, словно размышляя – идти вперед или обождать. Наконечник шириной в три пальца, изогнутый, как полумесяц, вонзился в бедро крупного мужичины пониже подола кольчуги, родив крик и фонтан крови.
Марксман вовсе не собирался останавливаться на достигнутом. Первая стрела не успела еще найти свою жертву, когда вторая, выдернутая из земли, где обреталась в компании пяти других, уже пела в синем небе. Стальное граненое шило безвредно лязгнуло о чей-то шлем, канув из нашей истории навсегда. Третий выстрел оказался удачнее – древко затрепетало в плече здоровенного парня с глефой, который стоял в глубине ватаги и орал что-то похабное. Потом он тоже орал, но уже без слов, вовсе утратив желание воевать.
Этот крик, казалось, стронул лавину.
Если поначалу пехота могла двинуться в обход домов, что было бы весьма разумно, то теперь тощий мужик с секирой и в ржавой кирасе надсадно завыл что-то вроде:
– А-а-а, сука, что вы встали, бараны, ждете, пока всех перещелкают?! Ату их! В пики их! В топоры!
И помчался вперед, вращая в воздухе своим жутковатым орудием. За ним ломанулись остальные. Встала пыль. Вперемешку замелькали копья, алебарды, кузы и еще что-то неузнаваемое, но страшное. Обгоняя клубы пыли и топот десятков ног в грязных чулках, летел совокупный рев.
– Бей, коли! Бей, убивай! А-а-а-а, м-м-мать-перемать!
Раззявленные рты, шлемы, кольчуги и драные стеганые жаки – все это понеслось по улице, норовя снести хлипкую баррикаду.
– Теперь разом! – крикнул Анок, подхватив лук. – На тетиву! Стреляй!
Десяток стрел хлестнул по толпе. И будто пропал в пыльной мешанине тел, ног, оружия.
– Стреляй! – лег новый залп.
Вместе с ним наземь легли люди.
– Стреляй!
И снова в клубах пыли кто-то осел, задергался, уронил пику. Но не остановить. Катящийся вал распаленных детин так просто не отсечь от баррикады и тонкой линии лучников в блестящих шлемах.
– На тетиву! – до телег-бочек и скамеек с оглоблями осталось шагов двадцать.
Такое расстояние – зона смерти. Толковый лучник с двадцати шагов положит выстрел в двухдюймовое кольцо, а стрела успеет выровнять полет. На двадцати шагах бронебойный наконечник, выпущенный упругим испанским тисом, может пробить даже закаленную кирасу.
– Стреляй! – удар десятка стрел ужасен. Будто коса прошлась по колосьям.
Но пехота, окровавив изголовье свое, не остановилась. По раненым, по трупам – не разбирая, сейчас она врежется в баррикаду.
– Луки прочь! – гаркнул Анок, и вдоль шеренги побежал молоденький кутилье, подхватывая оружие, все же прочие взялись за мечи и корды, а также за кулачные щиты, что ждали часа на поясах. – Синклер, помогай!
Шотландец, подхватив двуручную секиру с молотом на обухе и четырехгранной пикой вверху, шагнул вперед – к телегам. За ним полыхнули на солнце бургундские клинки. А далеко позади послышался ни с чем не сравнимый лязг столкнувшейся на копьях конницы.
Дестриэ шли плотно. Филипп жалел лишь о том, что нельзя развернуть его воинство пошире – не пускала теснота улицы. А как было бы славно выйти двумя шеренгами и враз охватить врага с флангов за счет более длинного фронта! Но никак. Заниматься перестроениями перед вражескими копьями – кому такое в голову придет?
Из деревни вышли скорым шагом, значит, пришло время набирать ход, чтобы влететь на холм со всего разгона!
– Рысью! – надсаживаясь, заорал де Лален и дал шпоры гнедому.
Кони, послушные воле хозяев, набрали аллюр.
Начинался подъем, хоть и не самый крутой, но все же. Дорога вместить всех не могла, поэтому крайние лошади шагали по траве, взрывая дерн подковами. Из-под копыт летели комья земли, а деревня за конскими крупами подернулась пыльной взвесью, пронзенной солнечными копьями.
До шеренги конных разбойников, что оседлали гребень холма, оставалось, наверное, туазов с тридцать, и Филипп, напоследок обернувшись на своих бойцов, закричал:
– Галопом! Копья к бою! – позади его приказ подхватил сержант с рожком, раскативший трели над атакующими всадниками.
Привычные к строю кони собирались, изгибали шеи, прося повод, напрягали могучие мышцы, выстреливали себя вперед – на склон, мощно отталкиваясь задними ногами.
Загрохотало.
Жандармы пригибались в седлах, упершись в стремена, рыцарские копья падали на фокры кирас со стуком, цепляя муфты аррет. Хорошо заметная фигура раубриттера взмахнула лансом, и разбойники ударили навстречу.
«На что они, а?! Это ж смерть…» – пронеслось в голове де Лалена, который вмиг оценил, что половину в паршивых доспехах нанижут на копья в первой же сшибке, а всех прочих попросту растопчут. Что-то такое поняли и вражеские всадники.
Казалось, их остановил сам вид бронированного вала жандармов, опоясанного граненой сталью. Разбойники вдруг принялись оборачивать коней, которые оскальзывались на склоне, приседали, отбрыкивались, не понимая, что же от них хотят.
Сшибки не получилось, да ее и быть не могло. Вражеская конница бросилась наутек, когда до бургундцев не оставалось и двадцати шагов. Все это было настолько предсказуемо и поэтому – так неправильно, что Филиппа облапил за спину холодный страх, просунувший ледяную длань сквозь броню боевой горячки.