Опытный Анри Анок, все верно увидевший и услышавший, успел отволочь за руку шотландца, лучники – те сами порскнули за телеги. Мимо них в клубах пыли промчался конный клин, и картина повторилась еще раз.
Треск, хлюпанье, вопли, ржание и много красных, багровых брызг вперемешку с выбитыми челюстями, отсеченными конечностями и глазами, что выскочили из орбит при ударе кованого копыта в лицо.
Только что узость улицы позволила мародерам уверенно выигрывать схватку. Теперь же им некуда было деваться. На улочку мертвой деревни будто бы выпрыгнули древний, всеми забытый бог Марс и два его ненормальных сыночка – Фобос и Деймос. Или это был старина Вотан, про которого магистр церкви Адам Бременский писал: «Wotan id est furor».
Всадники, ополоумевшие от того, что с ними могло случиться, не приди внезапная подмога, от безнаказанности, от бешеной скачки – принялись рубить и топтать. Слышался неумолчный победный вой, одичалое ржание, крики погибающих, мольбы о пощаде, которые заглушал грохот копыт, треск столкновения железа и стали и хлюпающие звуки, когда меч встречался с плотью.
Немногим удалось вырваться из ловушки.
Ненадолго.
Их догнали и убили – далеко ты сумеешь убежать на своих двоих от коня?
На очищенной от боевой силы улочке выстлалось месиво из крови, мозгов, костяного крошева и порубанных доспехов. А посреди всего гарцевал, вставал на дыбы боевой конь друга Жерара.
Юноша, видевший битву, но никогда – бойни, тонко визжал, обрушивая конские копыта на то, что еще шевелилось, а туда, где не поспевал дестриэ, вонзал меч-бастард.
Когда его товарищи вернулись из короткой погони, весь доспех де Сульмона по самое гнездо для плюмажа был покрыт алой влагой и кусками мяса, в которых запекалась щедро поднятая пыль.
Через время жандармы и внезапная подмога стали возвращаться из погони. Усталые, тяжко сопящие в шлемах, просоленные своим и лошадиным потом, в хорошем кровяном маринаде. Впереди, в створе улицы, замерли три всадника: очень высокий – в кирасе, очень толстый, с чудовищно широкими плечами и тоже – в кирасе, нормального роста и пожалуй что стройный – в знакомой синей бригандине, заметно утратившей исходный благородный колер.
Высокий откинул забрало армэ и воззрился на Жерара, который дожигал боевое беснование.
– Эй, молодой! – окликнул высокий. – Молодой!
Жерар невольно перестал терзать поводьями рот коня, от чего тот немедленно успокоился, утомленно уронив голову.
– А?! – голова в саладе бестолково заворочалась.
– В жопе нога, – парировал высокий.
– Уго?
– Полвека Уго, – он еще раз показательно осмотрел Жерара с головы до пят и постановил: – Что тут скажешь? Тебя надо наградить! За зверство!
– Фу, ну и вонища! – сказал третий в некогда синей бригандине, открыв салад.
Из-под старомодного барбюта второго всадника – толстого – пропищал препротивный тонкий голос:
– Хотя порой чужие свойства нам причиняют беспокойство. Нетрудно все-таки понять: навоз не может не вонять, – его сивый мерин трижды качнул головой и зафыркал, словно соглашаясь.
Филипп, а это, конечно же, был он, повесил правую рукавицу на рукоять меча, обернулся, пошарил под бартелем и снял шлем.
– Простите, сир, не знаю вашего имени, что с моей стороны досадное упущение. Ведь я не могу по чести отблагодарить вас за столь вовремя подоспевшую помощь!
– Пф-ф-ф-р-р! – де Ламье фыркнул не хуже сивого мерина. – Знаешь ты «вашего имени», знаешь, и довольно давно – это наш жирный приятель Петроний. Скажи, Петроний, а какого дьявола ты здесь делаешь? Только не надо лить мне дерьмо в уши – я следы твоего коня давно изучаю – почти от Брюгге!
Петроний не стал «лить дерьмо в уши». Вместо этого он стянул барбют, то ли ровесник основания Прусского союза, то ли первый экземпляр гуттенберговой Библии. На солнце засверкали гладко выбритые лоснящиеся щеки и маленькие черные глаза.
– Ну? – поторопил Уго. – Ты выбрался из-за прилавка и влез в кирасу ради моциона?!
Итальянец извлек из поясного кошеля кусок тряпки, чтобы промокнуть пот со лба. Потом, аккуратно поместив ее на место, ответил:
– Я, дружище, рад тебе помочь. И рад тебя видеть, но не настолько, чтобы переползти из-за прилавка прямиком в кирасу. Это он меня заставил.
– Заставил?! Тебя?! – Уго изумился так, что даже забыл спросить очевидное – о ком речь.
– Много денежек, дружище. Очень много чертова серебра.
– Да кто он?! – крикнул потерявший терпение Филипп, мотая головой по обе стороны – от Уго к Петронию и обратно.
– Он, – толстяк ткнул большим пальцем через плечо, от чего скрипнули все сочленения наручей, явно помнивших хозяина в куда более стройном состоянии.
Наставник и молодой рыцарь повернули коней, ибо вдумчиво смотреть за спину в доспехах – дело утомительное. Позади обнаружился прямой как копье и такой же стройный человек в высоких кавалерийских ботфортах, черном упелянде поверх бригандины, которая сверкала заклепками через расстегнутый до пояса костюм. Шлем он уже снял, под ним обнаружилось худое лицо с миндалевидными карими глазами, полуседая борода и длинные волосы, в которых белого было куда больше, чем черного.
Филиппу показалось, что он его встречал. Причем совсем недавно. Но вообще не может сообразить где – такое мгновенное затмение однажды виденного.
Седовласый учтиво склонил голову и отсалютовал поднятой ладонью в латной перчатке. Де Лален подумал, что удивление удивлением, а забывать о вежестве негоже.
– Простите, сир, мы обязаны вам спасением, вы поспели как нельзя вовремя. Как я могу вас называть?
Незнакомец тепло улыбнулся, и стоило ему открыть рот, как его чистый французский никого не обманул бы – этот человек родился куда южнее богоспасаемой Бургундии, в чем гость не замедлил сознаться.
– Я вовсе не сир. Я магистр искусств и доктор медицины. Зовите меня Гектор Испанец, или доктор Аурелио, или просто – Гектор, – и вновь поклонился.
Но Уго было не так просто пронять.
– Охренеть! Испанец! А что ты здесь делаешь, испанец?!
– Право, здесь неподходящее место для беседы. Давайте отъедем – я все расскажу.
– Точно, воняет страсть как! – жалобно воскликнул Жерар, чей конь все еще стоял по бабки в размозженных трупах. – Поедем отсюда!
Шотландец, стоявший у телег все время знакомства, опираясь на секиру, воскликнул:
– Вот это да! Вот это у нас интернационал! – после чего присовокупил длиннейшую фразу на своем родном гэлльском – ругался, не иначе.
– Э-ге-ге-гей! – загомонили на площади лучники, занимавшиеся делом, пока конница гоняла разбойников и знакомилась. – А вот смотри, кого мы повязали!
Повязали, конечно же, Вилли Хренодуя, или с чего бы столько эмоций?
Сей повод счел достаточным даже недовольный и подозрительный Уго, и всадники поспешили на площадь, в объезд улицы, куда наступать лишний раз не хотелось. Ни ногой, ни копытом. Понятно, во дворах тоже хватало мертвечины, но она не покрывала там землю в три слоя.
Хотя шмон стоял такой, что хоть топор вешай и святых выноси.
– Запашина-то какой! Как в старые добрые времена! – пропищал Петроний, щурясь на солнце.
– Ага, – согласился де Ламье. – Мне твое обличье всегда напоминает об этом амбре. И наоборот, как почую вонь, сразу вспоминаю тебя.
На солнце он не щурился, пусть оно вовсе не растратило жара, даже пройдя полдороги от полудня к закату. Ибо на солнце он не смотрел. Смотрел он вместе с десятком других на неглубокую могилу, что вырыли на холме с северной стороны – подальше от смердящей деревни, хотя ароматы долетали и сюда.
В могиле лежал жандарм, павший при том первом натиске, который встретили не рыцарские копья, а болты арбалетов. Поганенького качества оружие с ослабшими без ухода тетивами не взяло его доспехов. Зато вполне справилось с конем, который полетел через голову и в падении накрыл хозяина, сломав тому шею. Это был тот самый лотарингец, что осматривал разгромленное сельцо вместе с Филиппом всего ничего тому назад, хотя казалось, будто год прошел.
– Его звали Жиль де Водемон, – сказал Жерар. – Он был бастардом Антуана Лотарингского и вполне мог бы носить червленую перевязь с тремя серебряными орлами на золотом поле. С брезурой, конечно. И как погиб? Где? Глупо, как глупо вышло.
– Бастарды, младшие сыновья и калеки, – молвил шотландец, многое знавший о младших детях мужского пола. – Непростая у них судьба.
– Судьба у всех одна, сир, – отозвался Анри Анок, расстегнув кольчужный ворот. – Я человек простой, но, сдается, император, король и герцог заканчивают в яме, как и бастарды, калеки и младшие сыновья.
– Зато погиб в бою, по-рыцарски, – Филипп не мог найти правильных слов о покойном, поэтому выдал хоть что-то духоподъемное.
– Цена всему этому – дерьмо, – подытожил Уго и, в сторону трех пажей, мявшихся за спинами старших товарищей с лопатами в руках. – Зарывай. И поставьте крест из каких-нибудь досок.
Немец посмотрел в сторону деревни.
– А теперь пойдемте, поговорим с этим хохмачом, мать его тридцать три раза интересными способами!
– Так не годится, – возразил Жерар. – Он христианин, дворянского рода и погиб, сражаясь с нами в одном строю. Надо хоть молитву прочесть, а то как-то вовсе не по-людски.
– Попа у нас нет, зато есть командир – ему и читать, – проворчал Уго и направился к старому буку посреди площади.
За ним потянулись остальные, а в могилу полетели комья земли, падавшие на сапоги, стеганый жак и невероятно бледное лицо бастарда де Водемон. Чавканью лопат, найденных в одном из сожженных сараев, вторил голос Филиппа. Тот, сложив руки на доспешной груди, затянул: «Deis irae, dies ilia, solvet saeclum in favilla». Из его головы вылетело, что заупокойную положено начинать не с Секвенции, а с «Requiem aetemam dona eis, Domine». Но, видать по всему, «день гнева, что повергнет мир во прах» был сейчас куда созвучнее настроению, нежели «вечный покой даруй им, Господи».