– Там! Отец Амадей! Староста! Его! Вот!!! – содержательный доклад монашек закончил, проведя большим пальцем по горлу.
И только тут до многих собравшихся дошло, что ряса его не в грязи, а в крови.
– Там человек с мечом! И меня вот! Почти! – провыл Бержуан.
Первым отреагировал Филипп. Он отшвырнул свое кресло, в два прыжка достиг сундуков у стены, где ухватился за собственный большой меч. Еще через миг молодой рыцарь уже выбегал в распахнутую дверь трапезной. Только потом опомнились все остальные, принявшись за то, что обычно бывает в подобные моменты, когда сытая одурь и плавность беседы сменяется неожиданно черт знает чем. А именно: бегать, натыкаться друг на друга, забористо матерясь.
Уго прыгнул через стол, чтобы забрать меч, и споткнулся о Жерара, который тоже бежал к сундукам, – оба растянулись на полу, причем Синклер наступил молодому бургунд-цу сапогом на левую руку, поскользнулся и прилег рядом. Толстый Петроний, огибая стол с неожиданной для такого телосложения прытью, оказался вполне ожидаемо неуклюж и все-таки свалил с кресла старого прево, причем вместе с креслом. Когда мечущиеся люди поднялись и похватали оружие, случилась сутолока в дверях, что были неспособны вместить всех желающих покинуть помещение.
По большому везению или благодаря заступничеству святой Монегунды, никто не напоролся на обнаженную сталь, а ее хватало.
Когда собрание покинуло трапезную, под грозные вопли аббата, который потрясал посохом, зачем-то восклицая «вашу мать, Рах, Рах vobiscum»[31], в зале остался лишь Жоффруа ван Виррей де Ла-Тур старший, силившийся подняться из лужи пива.
Если сцена в трапезной вышла нелепой, то происходящее на площади оказалось страшным.
На площади, где не осталось ни одного монаха или послушника, разбежавшихся кто куда, лежали три тела.
Одно из них принадлежало отцу старосте с почти начисто перерезанной шеей. Другое, судя по черной бенедиктинской рясе, другому брату с неустановленным именем. Третье, одетое в черные чулки, безрукавный жак и когда-то белую камизу, сжимало в мертвых руках корд. То, что корда ему никогда больше не поднять, ясно говорил разрубленный до нижней челюсти череп. Скорее всего, это был паж, уж очень тщедушным было сложение для кого-то из лучников, жандармов или головорезов Петрония.
Над телами высился Филипп, широко расставив напружиненные ноги, а над его головой сверкал воздетый клинок. В воздухе плыли остатки стального перезвона, ведь оружие, судя по всему, уже начало свою песню.
Напротив покачивалась странная фигура. Низкий широкоплечий тип в рваном поддоспешном дублете с пришитыми к нему ржавыми кусками кольчуги, чулках и высоких кавалерийских сапогах, перемазанных грязью и дерьмом. Голову он отчего-то держал склоненной на бок, а в руках его трепетал ржавый меч, не уступавший размерами Филиппову.
Отец аббат, выскочивший на крыльцо трапезной последним, с непонятным спокойствием подумал, что солнце уж очень яркое, а духота и чернеющие на горизонте тучи обещают скорый дождь. Воздух пах ладаном, смирной, липовым цветом и кровью.
– Стой, дурак, надо вместе! – заорал, надсаживаясь, немец и бросился к месту схватки.
За ним устремились все остальные, но отец Бернар в новообретенной отстраненности понял: не успеют. Слишком близко стояли дерущиеся, слишком длинными оказались те две дюжины туазов, что отделяли примерный центр площади от ступеней трапезной.
Грязная фигура, нелепо дергаясь, шагнула вперед, а ржавая, иззубренная полоса стали со свистом рухнула туда, где стоял бургундец. Словно молния сверкнула, и плоскость меча де Лалена ударила в плоскость вражеского оружия, доворот, шаг навстречу – и Филипп погрузил граненый пассаусский клинок в грудь неприятеля.
Все закончилось быстрее, чем затих крик де Ламье.
Точнее, так показалось отцу Бернару, совсем неопытному в таких делах.
Если быть совсем точным, показалось, что все кончено.
Грязный человек должен был упасть замертво, ведь бургундец проколол тому легкое и, скорее всего, рассек аорту, уж в этом-то аббат был уверен, ведь когда-то он обучался врачебному искусству. Но вместо этого, все так же конвульсивно дергаясь, странный человек с силой рванул меч, норовя подсечь бургундца поперек живота, снизу вверх, ровно из той позиции, куда Филипп верхним батманом сбил его оружие. Этот маневр не удался, ибо позубренная сталь столкнулась с широкой гардой. И тогда человек шагнул вперед, еще глубже вонзив в себя клинок, так что острие вышло из спины.
А потом, выпустив рукоять, с сокрушительной силой саданул Филиппа в скулу.
Молодой бургундец, отлетев на шаг, растянулся на каменной вымостке площади. Меч его остался торчать из груди грязного человека.
И он пошел вслед, поднимая свое жуткое орудие.
В следующий миг ржавый меч зазвенел по мостовой.
Де Ламье одним ударом перерубил вооруженную руку, которая повисла то ли на куске кожи, то ли на остатках дублета. Вторым движением германец подсек его под колени, а третьим – донес плечо гарды до вражеского горла, сбив грязного человека с ног.
Большой меч взлетал и падал еще раз пять или шесть. Немец рычал что-то, продолжая кромсать дергающееся тело. Остановился, замер на мгновение и вновь обрушил град ударов, превратив лежащего неприятеля в груду мяса.
– Все-все-все!!! Прекрати, ты лезвие потупишь о камни!!! – крикнул итальянец, придержав Уго за плечо.
– Сука! – выдохнул германец. – Как таракан, никак не сдохнет! Вот пидор живучий!
– Кто?
– Кто это?
– Да что происходит?
Так или примерно так гомонили добежавшие до места схватки товарищи.
– Как кто? Это говнюк, мерзавец и убийца Вилли Хренодуй, мать его! Надо было не вешать, а отпилить башку прямо там – в деревне!
– Как он выбрался из петли??? – потрясенно спросил Жерар.
– Это, как раз, не большой фокус, – ответил Петроний, хмыкнув и пряча в ножны тесак. – Веревка порвалась, а этого гада не додушила. Скорее всего, так. Упал с дерева, полежал, продышался, поймал лошадь и поехал по следу – мстить. Благо это не трудно, мы же совсем не прятались.
– А все же ему досталось, смотри, как шея свернута. Это вы, сир де Ламье, его гардой приложили? – произнес Синклер, который выглядел слегка смущенным, что не успел к драке.
– Нет, так и было. Это его на суку перекособочило, черт дери, жаль, не насмерть, – Уго плюнул на тело и пнул его сапогом, а потом с руганью принялся оттирать перепачканный носок.
– Вы бы хоть поинтересовались, здоров ли обожаемый шеф, – раздался сзади слегка хриплый голос Филиппа. – Нашему пареньку крепко досталось?
– Ваш паренек уже у Богоматери под левой грудью. Череп надвое, – доложил Петроний и неуместно захихикал.
– Вот дерьмо. Вот дерьмо! – Филипп застонал, лаская скулу, на которой наливался знатный синяк. – Это ж Годдард, паж Жиля де Водемона! Тоже из Лотарингии. Два земляка – и это трех дней не прошло. Дерьмо!!!
Филипп поднял руку, пресекая набиравшее обороты обсуждение.
– Слушать меня! Слушать, я сказал! – глаза его поднялись к солнцу. – Сейчас за полдень. Считаю, что мы достаточно отдохнули. Поэтому набрать провианта, свежей воды и фуража. Собираться. Седлать коней – и выезжаем. Через час. Чтобы через час все, кому надо посрать и поссать, посрали, поссали и сидели в седлах! Я в пути к этому проклятому месту больше ни дня не потрачу. Хватит. К вечеру будем в Сен-Клере. И никаких возражений!
Возражения, конечно, последовали со стороны друга Жерара.
– Филипп, то есть шеф, то есть ваша милость! Сейчас через час дождь ливанет! И мы под дождем по темноте, нормально не отдохнув?..
– Дождь – это хорошо! – отрезал Филипп. – Так нас труднее заметить. Поедем с боевым охранением и разведкой. Считайте, что мы на войне! Мы при Монлери не потеряли ни одного человека, а тут? Прямо в Брюгге раненый! Пьер погиб на переправе! Жиль – в деревушке этой занюханной! Теперь Годдард! Четверо меньше чем за шесть дней! Если это не боевые потери, тогда я не знаю, что такое боевые потери!
И мне это надоело! Ишь, собрались на прогулку! Хороша прогулка! Приказываю сбор! Все!!!
Уго одобрительно хмыкнул.
Жерар протяжно застонал.
А когда все разошлись, на площади остались три тела, отец Бернар и испанец.
Последний, пригладив седую бороду, обратился к аббату.
– Почему нет крови?
– Нет крови? – опешил тот, ибо, на его взгляд, крови хватало с большим избытком.
– Вот этого, – кивок на труп в грязной одежде, – изрубили на куски. А крови нет. Вы же, как я понимаю, когда-то начинали учиться на врача. Должны знать, что так не бывает.
– Что вы хотите сказать, сир, э-э-э?
– Et expˆecto resurrectiˆonem mortuˆorum[32], - невпопад ответил испанец. – И я не сир. Зовите меня просто Гектор.
– Еt viˆtam ventˆuri sˆaeculi. Amen[33], - привычно продолжил аббат.
– А вот в этом не уверен.
Испанец продолжил непонятные ответы и вовсе непонятными действиями. Когда отец Бернар понял, чем занят испанский гость, едва не рухнул без чувств – слишком сильны были переживания этого дня, чтобы вынести еще и такое надругательство.
Над нервами.
Над телами.
Доктор вынул из ножен длинный граненый стилет. А потом вонзил его всем трем трупам по очереди: в ухо, в сердце, в основание шеи, в поясницу. Глубоко, по рукоять. Лишь над останками Вилли Хренодуя остановился, сказав по-испански, насколько мог понять почтенный святой отец, что-то вроде «этому достаточно».
– Что вы делаете?!
– Сожгите тела. На всякий случай, – ответил Гектор, вытирая кинжал. – Если это чума из Сен-Клера, они могут быть очень заразны. Хотел бы ошибаться, но… в таком деле осторожность не повредит.
– Зачем это… кинжалом?!
– Просто сожгите тела, – испанец повернулся и ушел к конюшне, легкий, моложавый и прямой, как копье.